Сказка о Рояле, который хотел стать Клавесином

В одном большом городе в большом сером доме жила-была самая что ни на есть обычная семья: Папа, Мама и Сынок, и всё у них было хорошо.
Когда Сынку исполнилось семь лет, Папа записал его в спортивную секцию, а Мама – в музыкальную школу. Сначала они пошли в самый лучший спортивный магазин и выбрали там самый лучший мяч, а потом пошли в музыкальный магазин, чтобы купить самый лучший рояль. Они долго искали его и наконец нашли. Он был золотистый как мёд, новенький, нигде не поцарапанный, и на изящно изогнутой крышке красовалась маленькая лира. «О!», – сказала Мама и открыла крышку: а вдруг внутри что-то не так. Сынок чуть тронул сахарно-белую клавишу, и раздался звук такой чистоты, сладости и округлости, что Сынку показалось, будто он лизнул свой любимый пломбир. «Берем!» – решил Папа и протянул деньги продавцу.
Рояль привезли домой и поставили в углу самой большой комнаты. Но Сынок редко играл на Рояле – ему куда больше нравилось заниматься в спортивной секции. А Рояль скучал ужасно. Музыкальный инструменты любят, чтобы на них играли, иначе они сильно расстраиваются.
Как-то днем, когда Мама и Папа были на работе, а Сынок в школе, Рояль начал разговаривать сам с собой. Вдруг он услышал приглушенные проклятия откуда-то сверху. Он остановился и прислушался.
– Эй, сударь, уж не знаю, как Вас там!
Рояль удивился:
– Вы ко мне?
– Да, да, к Вам! Вы знаете, что мешаете мне сочинять музыку?
Рояль встал на цыпочки, поглядел вверх и увидел над собой портрет Иоганна Себастьяна Баха. Бах смотрел строго и почти что сердито.
В руках у него был нотный свиток.
– Извините великодушно, – пропел Рояль. – Я не знал, что Вы заняты.
– Я занят!.. Черт возьми, угораздило же какого-то пачкуна изобразить меня с этим свитком в руках, и теперь я вынужден изо дня в день, из столетия в столетие сочинять одну и ту же фугу! Согласитесь, веселое занятие!
– Мне тоже скучно, господин капельмейстер, – прожурчал Рояль, – но теперь мы обнаружили, что нас двое.. Может быть, пока никого нет дома, Вы на мне поиграете?
– Я?! На этом… на этом безобразии?! С этим бутылочным звуком? Нет уж, увольте! Вот если бы Вы были Клавесином…
– А кто такой Клавесин?
– Мой друг, которого больше нет, – угрюмо буркнул Бах, но в этот момент открылась дверь и в квартиру вошел Сынок. Бах и Рояль сделали вид, что они незнакомы.
Ночью, когда все уснули, Рояль, мучимый любопытством, тихо-тихо подкатился к книжной полке и прошептал на ухо Толковому Словарю:
– Будьте добры, позовите, пожалуйста, Энциклопедию!
– Какую тебе еще энциклопедию по ночам… – заворчал Словарь.
– Ах, тише! Лучше бы музыкальную.
– Подожди.
Вскоре новенькая щеголеватая Музыкальная Энциклопедия лежала на крышке Рояля.
– Госпожа Энциклопедия, не могу ли я что-нибудь узнать о Клавесине?
Энциклопедия очень обрадовалась, что наконец-то кому-то понадобилась и, бойко шелестя страницами, нашла нужную страницу. К утру Рояль знал почти всё о своем благородном предке. Когда часы пробили семь, Толковый Словарь помог Энциклопедии взобраться на верхнюю полку, а Рояль так же тихо укатил в свой угол.
С этого дня у Рояля появилась мечта: стать таким, как Клавесин. «О, какой я громоздкий и неуклюжий! – сетовал он. – Как резко звучу! Какой я неотесанный грубиян – отвечаю ругательством на каждое неловкое прикосновение! Какой я скучный – ведь у меня только одна клавиатура, две педали и ни одного дополнительного регистра! Да и что за педали – стоит озорному мальчишке нажать на правую, как мои звуки начинают бестолково метаться и сталкиваться, словно рыбы в мутной воде! О, как несчастен!»
Ни о чем подобном он Баху не говорил – ведь тот был занят, – но по ночам в Рояле шла огромная внутренняя работа. Он пытался изменить в себе всё и, оставив золотисто-медовую оболочку, наполнить ее серебристым звучанием. И вот однажды, когда вновь никого не было дома, Рояль робко, но определенно сказал:
– Соль.
Это «соль» вышло такое нежное, шелестяще-струнное, что Бах вскинул брови:
– Что, что?...
– Соль, – повторил Рояль и засмеялся.
– О, Клавесин! – прошептал Бах, и две тяжелые слезы скатились со старческих щек и упали на клавиши.
– Ля-си, – сказали не то клавиши, не то слезы. – Сойдите ко мне, господин капельмейстер, – прозвенел Рояль, – теперь я почти Клавесин!
– О друг мой! – растрогался Бах. – Если б я мог! Но тот жалкий пачкун не удосужился нарисовать мне ноги! Так что сыграй мне что-нибудь сам, что захочешь.
И началась музыка. За окном стремительно пролетали стрижи, на соседнем балконе заливалась трелями канарейка, со двора доносился гомон дерущихся воробьев… Раньше Роялю было бы очень трудно подобрать переливчатое щебетание птиц, но теперь, когда он стал Клавесином, это оказалось проще простого.
– О Рамо! – шептал Бах, вытирая слезы краешком рукава. – Я, пожалуй, был несправедлив к нему: его хваленый «Трактат о гармонии» – вздор, но музыку сочинять он все же умел!...
Подул ветерок, и на подоконнике зашелестели китайские розы, кудрявый плющ, герань и азалия. Рояль быстро подобрал их таинственный шепот, и вышло очень похоже.
– О Куперен! – воскликнул Бах, и на его суровом лице засветилась детская улыбка.
Рояль взглянул на репродукцию картины Ватто, висевшую над диваном, и попытался музыкой передать грациозные движения дам и льстивые речи их кавалеров.
– О мои французские сюиты! – простонал потрясенный Бах и чуть не выронил свиток со своей нескончаемой фугой.
Так Рояль стал Клавесином.
Однажды Папа и Мама все-таки усадили Сынка заниматься музыкой. Он поднял крышку, коснулся клавиш и закричал:
– Не буду я на нем играть! Он вконец испортился!
Тогда Папа и Мама вызвали настройщика. Тот бился, бился, но ничего не смог сделать: ведь Рояль хотел быть Клавесином.
– Купите другой инструмент, – посоветовал он. – А этот сдайте в музей. Там ему самое место.
Недовольные Папа и Мама позвали другого настройщика. А потом третьего, четвертого, пятого… Но никто не мог заставить Рояль звучать так, как должны звучать рояли. Рояль хотел быть Клавесином. Наконец, один старенький мастер, осмотрев Рояль и разгадав его тайну, посоветовал Папе и Маме:
– Попробуйте-ка вы убрать со стены портрет Баха и повесить кого-нибудь из композиторов-пианистов… Ну, хоть Скрябина или Рахманинова… Может быть, тогда он снова станет нормальным Роялем.
Родители поблагодарили настройщика и для надежности решили повесить над Роялем портреты и Скрябина, и Рахманинова. Но в первую же ночь Александр Николаевич крепко поссорился с Сергеем Васильевичем, и они всё время выясняли свои отношения, а до Рояля им не было дела.
Так проходили дни и ночи. Сынок не занимался музыкой, и родителям это надоело. Они написали объявление: «Продается красивый немецкий кабинетный рояль, немного расстроенный» – и отнесли его во все газеты. К ним зачастили посетители. Увидев золотисто-медовую крышку с лирой, они восхищенно цокали языком, но попробовав звук, говорили: «Да ну его, это прямо клавесин какой-то», – и разочарованно уходили.
Однажды пришла грустная девочка. Она была одета в слишком длинное платье, а волосы у нее были такие светлые, что напоминали пудреный парик. Она подошла к Роялю, тронула клавиши и спросила:
– Ты?!...
– Я, – ответил он и понял, что дождался.
Девочка повернулась к Папе и Маме и сказала:
– Пожалуйста, отдайте его мне.
– Как это – отдайте? А деньги?
– Денег у меня нет, – растерялась девочка. – У меня есть только канарейка, но ее я предложить вам не могу, потому что люблю ее.
– Да любите кого хотите, – рассердился Папа, – но пора бы почти взрослой барышне знать, что рояли стоят денег! И очень немалых!
– Извините великодушно, – сказала девочка и ушла.
После этого Рояль погрузили в большую машину и отвезли в тот самый магазин, где его когда-то купили. Там его поставили в самом дальнем и пыльном углу, и покупатели даже не хотели подходить к нему – ведь серый слой пыли покрыл его золотисто-медовую крышку. Только иногда (если бы это было часто, никто бы не разрешил) к Роялю приходила сначала грустная Девочка, потом грустная Девушка, потом, наконец, седая грустная Дама – и нежно касалась его клавиш, исполняя нечто изысканно старинное, а он, став с годами нервным и капризным, только подергивался и вздыхал:
– О Рамо! О Куперен! О мои французские сюиты!...



О прошлое – зачем ты в нас живешь?
Кто выдумал хранить тебя как вина
в подвалах памяти, в созвучьях и картинах,
где так светла пленительная ложь?

Ты не было ни просто, ни невинно.
Но робко прозвенел весенний дождь –
и ожили рулады клавесина,
и расцвели пейзажи Перуджино,
каких и на картинах не найдешь.

О прошлое. Тоски моей старинной
последнее прибежище. О дрожь
дождя и пламени, жучка и паутины.
Придет мой час – и ты меня возьмешь.

.