Перечитывайте иногда классику!

Вчера наткнулась:

Иван Тургенев, «Воробей» (стихотворение в прозе)

Я возвращался с охоты и шёл по аллее сада. Собака бежала впереди меня.

Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.

Я глянул вдоль аллеи и увидал молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.

Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой её мордой - и весь взъерошенный, искажённый, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.

Он ринулся спасать, он заслонил собою своё детище… но всё его маленькое тельце трепетало от ужаса, голос одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!

Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И всё-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке… Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.

Мой Трезор остановился, попятился… Видно, и он признал эту силу.

Я поспешил отозвать смущённого пса - и удалился, благоговея.

Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным её порывом.

Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.

Апрель, 1879

Воскресный день.

Утро страны. Воскресное. Еще прохладное. Потянулась в горы молодая
интеллигенция. Потянулись к ларьку люди среднего поколения. Детишки с
мамашками потянулись на утренники кукольных театров. Стада потянулись за
деревни в зеленые росистые поля. Потянулись в своих кроватях актеры,
актрисы, художники и прочие люди трудовой богемы и продолжали сладко
спать.
А денек вставал и светлел, и птицы пели громче, и пыль пошла кверху,
и лучи обжигали, и захотелось к воде, к большой воде, и я, свесив голову с
дивана, прислушался к себе и начал одеваться, зевая и подпрыгивая.
Умылся тепловатой водой под краном. Достал из холодильника помидоры,
лук, салат, яйца, колбасу, сметану. Снял с гвоздя толстую доску. Вымыл все
чисто и начал готовить себе завтрак.
Помидоры резал частей на шесть и складывал горкой в хрустальную вазу.
Нарезал перцу красного мясистого, нашинковал луку репчатого, нашинковал
салату, нашинковал капусту, нашинковал моркови, нарезал огурчиков мелко,
сложил все в вазу поверх помидор. Густо посолил. Залил все это постным
маслом. Окропил уксусом. Чуть добавил майонезу и начал перемешивать
деревянной ложкой. И еще. Снизу поддевал и вверх. Поливал соком
образовавшимся и - еще снизу и вверх.
Чайник начал басить и подрагивать. Затем взял кольцо колбасы
крестьянской, домашней, отдающей чесноком. Отрезал от него граммов сто
пятьдесят, нарезал кружочками и на раскаленную сковородку. Жир в колбасе
был, он начал плавиться, и зашкворчала, застреляла колбаса. Чайник
засвистел и пустил постоянный сильный пар. Тогда я достал другой,
фарфоровый, в красных цветах, пузатый, и обдал его кипяточком изнутри,
чтобы принял хорошо. А туда две щепоточки чайку нарезанного, подсушенного
и залил эту горку кипятком на две четверти. Поставил пузатенького на
чайник, и он на него снизу начал парком подпускать... А колбаска, колбаска
уже сворачиваться пошла. А я ее яйцом сверху. Ножом по скорлупе - и на
колбаску. Три штуки вбил и на маленький огонек перевел.
А в хрустальной вазе уже и салатик соком исходит под маслом, уксусом
и майонезом. Подумал я - и сметанки столовую ложку сверху для мягкости. И
опять деревянной ложкой снизу и все это вверх, вверх. Затем пошел из кухни
на веранду, неся вазу в руках. А столик белый на веранде сияет под
солнышком. Хотя на мое место тень от дерева падает. Тень такая кружевная,
узорчатая.
Я в тень вазу с салатом поставил, вернулся на кухню, а в сковородке
уже и глазунья. Сверху прозрачная подрагивает, и колбаска в ней
архипелагом. И чайник... Чайник... Снял пузатого и еще две четверти
кипяточку. А там уже темным-темно, и ароматно пахнуло, и настаивается.
Опять поставил чайник. Пошел на веранду, поставил сковородку на подставку.
Затем достал из холодильника баночку, где еще с прошлого года хранилась
красная икра. От свежего круглого белого хлеба отрезал хрустящую горбушку,
стал мазать ее сливочным маслом. Масло твердое из холодильника, хлеб
горячий, свежий, тает оно и мажется с трудом. Затем икрой красной толстым
слоем намазал.
Сел. Поставил перед собой вазу. В левую руку взял хлеб с икрой, а в
правую деревянную ложку и стал есть салат ложкой, захлебываясь от жадности
и откусывая огромные куски хлеба с маслом и икрой.
А потом, не переставая есть салат, стал ложкой прямо из сковороды
отрезать и поддевать пласты яичницы с колбасой и ел все вместе.
А потом, не вытирая рта, пошел на кухню, вернулся с огромной чашкой
"25 лет красной армии". И уже ел салат с яичницей, закусывая белым хлебом
с красной икрой, запивая все это горячим сладким чаем из огромной чашки.
А-а... А-а... И на пляж не пошел. А остался дома. Фу... Сидеть... Фу... За
столом... Скрестив... Фу... Ноги... Не в силах отогнать пчелу, кружившую
над сладким ртом... Фу... Отойди..
Так я сидел... Потом пошел. Ходить трудно: Живот давит. Стал шире
ставить ноги... Дошел-таки до почтового ящика. Есть газеты. Одну
просмотрел, понял, что в остальных. А день жарче... Накрыл посуду
полотенцем, надел на бюст легкую безрукавку, на поясницу и ноги - тонкие
белые брюки, светлые носки и желтые сандалии, на нос - темные очки и пошел
пешком к морю.
Навстречу бидоны с пивом. Прикинул по бидонам, двинул к ларьку. Минут
через десять получаю огромную кружку. Отхожу в сторону, чтобы одному.
Сдуваю пену и пью, пью, пью. Уже не могу...
Отдохнул. Идти тяжело. Уже полпервого. Поджаривает. На голове шляпа
соломенная. В руках авоська с закуской и подстилкой.
Блеснуло. Узенько. Еще иду. Шире блеснуло. И уже блестит,
переливается. Звук пошел. Крики пляжные, голоса: "Мама, мама..." "Гриша,
гриша." "Внимание. Граждане отдыхающие..." А внутри пиво, салат... Фу...
Ноги стали в песке утопать. Снял сандалии, снял носки. Песок как
сковорода. А... Зарылся глубже. О. Прохлада. Занял топчан. Сел.
Раздеваюсь. Сложил все аккуратно. Палит. Терплю. Солнце глаза заливает
потом. Терплю, чтобы потом счастье. Медленно, обжигаясь, иду к воде.
А вода, серая от теплоты, звонко шелестит и накатывается. Не стерпев,
с воем, прыжками, в поту кидаюсь... Нет. Там же не нырнешь. Там мелко.
Бежишь в брызгах. Скачешь. Ищешь, где глубже. Народ отворачивается,
говорит: "Тю". А ты уже плывешь... Холодно. Еще вперед. Набрался воздуха и
лег тихо. Лицом. Глаза открыты. Зелено. Тень моя, как от вертолета.
Покачивает. Рыбки-перышки скользнули взводом. А-а-ах. Вдохнул. Снова
смотрю. Там ничего. Песок и тень моя. А-а-ах. Снова воздух и поплыл назад.
А когда выходишь, то, невзирая на пиво и салат и сорок лет,
вырастаешь из воды стройным, крепким, влажным. Ох, сам бы себя целовал в
эти грудь и плечи.
Нет, не смотрят. Ну и черт с ними. Ай, песок, ай. Бегом к топчанчику.
И животом вверх. И затих.
Опять слышны голоса: "И мама, и гриша, и граждане отдыхающие" "а я
тузом пик". "Он у меня плохо ест"... Звуки стали уходить. Пропадать...
- Вы сгорели, молодой человек.
А? Что?.. Фу. Бело в глазах. Побежал к воде. И, раскаленный, красный,
расплавленный, шипя, стал оседать в прохладную сероватую воду. Проснулся и
поплыл.
Какое удовольствие поесть на пляже. Помидоры я макал в соль. К
ломтику хлеба пальцем прижимал котлетку, а запивал квасом из бутылки,
правда теплым, но ничего. Помидоры в соль. Кусочек хлеба с котлеткой,
молодой лучок в соль и квас прямо из бутылки.
Какое мучение одеваться на пляже. Натягивать носки на песочные ноги.
А песок хрустит, и не стряхивается, и чувствуется. В общем - ой.
Шел домой. Уже прохладней. Солнце садится куда-то в санатории. На
дачах застилают столы белыми скатертями, и женщины бегают из фанерных
кухонь к кранам торчащим. А из кранов идет вода. Дети поливают цветы из
шлангов. Собаки сидят у калиток и следят за прохожими. Полные трамваи
потянулись в город. С гор пошла молодая интеллигенция. Очереди от киосков
разошлись. Стада вернулись в деревни. И медленно темнеет воскресный день

— Я очень люблю осенние пасмурные дни, — сказал Ёжик. — Солнышко тускло светит, и так туманно- туманно...
— Спокойно, — сказал Медвежонок.
— Ага. Будто все остановилось и стоит.
— Где? — спросил Медвежонок.
— Нет, вообще. Стоит и не двигается.
— Кто?
— Ну, как ты не понимаешь? Никто.
— Никто стоит и не двигается?
— Ага. Никто не двигается.
— А комары? Вон как летают! Пи-и!.. Пи-и!.. — И Медвежонок замахал лапами, показал, как летит комар.
— Комары только еще больше, — тут Ёжик остановился, чтобы подыскать слово, — о т т е н я ю т неподвижность, — наконец сказал он.
Медвежонок сел:
— Как это?
Они лежали на травке у обрыва над рекой и грелись на тусклом осеннем солнышке. За рекой, полыхая осинами, темнел лес.
— Ну вот смотри! — Ёжик встал и побежал. — Видишь?
— Что?
— Как неподвижен лес?
— Нет, — сказал Медвежонок. — Я вижу, как ты бежишь.
— Ты не на меня смотри, на лес! — И Ёжик побежал снова. — Ну?
— Значит, мне на тебя не смотреть?
— Не смотри.
— Хорошо, — сказал Медвежонок и отвернулся.
— Да зачем ты совсем-то отвернулся?
— Ты же сам сказал, чтобы я на тебя не смотрел.
— Нет, ты смотри, только на меня и на лес о д н о в р е м е н н о, понял? Я побегу, а он будет стоять. Я о т т е н ю его неподвижность.
— Хорошо, — сказал Медвежонок. — Давай попробуем. — И уставился на Ёжика во все глаза. — Беги! Ёжик побежал.
— Быстрее! — сказал Медвежонок. Ёжик побежал быстрее.
— Стой! — крикнул Медвежонок. — Давай начнем сначала.
— Почему?
— Да я никак не могу посмотреть на тебя и на лес одновременно: ты так смешно бежишь, Ёжик!
— А ты смотри на меня и на лес, понимаешь? Я — бегу, лес — стоит. Я оттеняю его неподвижность.
— А ты не можешь бежать большими прыжками?
— Зачем?
— Попробуй.
— Что я — кенгуру?
— Да нет, но ты — ножками, ножками, и я не могу оторваться.
— Это не важно, как я бегу, понял? Важно то, что я бегу, а он — стоит.
— Хорошо, — сказал Медвежонок. — Беги!
Ёжик побежал снова.
— Ну?
— Такими маленькими шажками не оттенишь, сказал Медвежонок. — Тут надо прыгать вот так! И он прыгнул, как настоящий кенгуру.
— Стой! — крикнул Ёжик. — Слушай! Медвежонок замер.
— Слышишь, как тихо?
— Слышу.
— А если я крикну, то я криком о т т е н ю тишину.
— А-а-а!.. — закричал Медвежонок.
— Теперь понял?
— Ага! Надо кричать и кувыркаться! А-а-а! — снова завопил Медвежонок и перекувырнулся через голову.
— Нет! — крикнул Ёжик. — Надо бежать и подпрыгивать. Вот! — И заскакал по поляне.
— Нет! — крикнул Медвежонок. — Надо бежать, падать, вскакивать и лететь.
— Как это? — Ёжик остановился.
— А вот так! — И Медвежонок сиганул с обрыва.
— И я! — крикнул Ёжик и покатился с обрыва вслед за Медвежонком.
— Ля-ля-ля! — завопил Медвежонок, вскарабкиваясь обратно.
— У-лю-лю! — по-птичьему заверещал Ёжик.
— Ай-яй-яй! — во все горло закричал Медвежонок и прыгнул с обрыва снова.
Так до самого вечера они бегали, прыгали, сигали с обрыва и орали во все горло, оттеняя неподвижность и тишину осеннего леса.

by Сергей Бурков