Я - фотографПлагин для публикации фотографий в дневнике пользователя. Минимальные системные требования: Internet Explorer 6, Fire Fox 1.5, Opera 9.5, Safari 3.1.1 со включенным JavaScript. Возможно это будет рабо
Дешевые авиабилетыВыгодные цены, удобный поиск, без комиссии, 24 часа. Бронируй сейчас – плати потом!
Программа телепередачУдобная программа телепередач на неделю, предоставленная Akado телегид.
Многие наш век называют «веком отрицания» и объясняют такую характерную особенность его духом времени. Не знаю, возможны ли тут вообще такие подобия: эпидемий, поветрий, – но несомненно, что, кроме этих, так сказать, эпидемических отрицаний, немало есть у нас и таких, которые всецело выросли на почве нашего легкомыслия. Мы зачастую отрицаем то, чего совсем не знаем, а то, о чем слышали, то не продумано у нас и тоже отрицается. И этого непродуманного накопляются целые вороха, и в голове получается невообразимый хаос: какие-то обрывки разных и иногда совсем противоречивых учений, теорий, и ничего последовательного, цельного, и все поверхностное, неясное и туманное для нас самих, до полной невозможности разобраться в чем-нибудь. Кто мы, что мы, во что веруем, какой носим в душе идеал и есть ли он у нас – все это для многих из нас такие же неведомые вещи, как миросозерцание какого-нибудь патагонца или бушмена. И удивительная странность здесь: кажется, никогда люди не любили так много рассуждать, как в наш просвещенный век, и рядом с этим самих себя не хотят осмыслить. Говорю это и по наблюдениям над другими, и по личному сознанию.
Я понимал всю логичность слов почтенного Прохора Александровича, но, конечно, несколько минут беседы не могли поселить во мне веры в то, во что я привык не верить. И разговор с ним, в сущности, послужил лишь к обнаружению моего взгляда на известное обстоятельство – взгляда, которого я сам дотоле хорошо не знал, потому что высказывать его не приходилось, а раздумывать о нем и подавно.
А Прохора Александровича, по-видимому, серьезно взволновало мое неверие. Он несколько раз в течение вечера возвращался к этой теме, и, когда я собрался уходить от него, он наскоро выбрал несколько книг в своей обширной библиотеке и, подавая их мне, сказал:
– Прочтите их, и непременно прочтите, потому что так этого оставлять нельзя. Я уверен, что рассудочно вы скоро поймете и убедитесь в полной неосновательности вашего неверия. Но надобно это убеждение провести из ума в сердце, надо, чтобы сердце поняло, а иначе оно продолжится у вас час, день и опять разлетится, потому что ум – это решето, через которое только проходят разные помышления, а кладовая для них не там.
В одну ночь мне было особенно плохо: я метался от жара и дыхание было крайне затруднено, но к утру мне вдруг сделалось легче настолько, что я мог даже заснуть. Проснувшись, первою моею мыслью при воспоминании о ночных страданиях было: «Вот это, вероятно, и был перелом. Авось уж теперь конец и этим придушиваниям, и этому несносному жару».
И, увидав входившего в соседнюю палату молоденького фельдшера, я позвал его и попросил поставить мне градусник.
– Ну, барин, теперь дело на поправку пошло, – весело проговорил он, вынимая через положенное время градусник, – температура у вас нормальная.
– Неужели? – радостно спросил я.
– Вот, извольте посмотреть: тридцать семь и одна десятая. Да и кашель вас, кажется, не так беспокоил.
Я только тут спохватился, что я, действительно, с половины ночи совсем не кашляю и за все утро, хотя и шевелился и выпил несколько глотков горячего чая, тоже ни разу не кашлянул.
В девять часов пришел доктор. Я сообщил ему, что ночью мне было нехорошо, и высказал предположение, что, вероятно, это был кризис, но что теперь я чувствую себя недурно и перед утром мог даже заснуть на несколько часов.
– Вот это и отлично, – проговорил он и подошел к столу просмотреть лежащие на нем какие-то таблички или списки.
– Градусник прикажете ставить? – спросил у него в это время фельдшер. – Температура у них нормальная.
– Как нормальная? – быстро подняв голову от стола и с недоумением глядя на фельдшера, спросил доктор.
– Агония, – услышал я произнесенное надо мною доктором слово.
Так как я не говорил и взгляд мой, как сосредоточенного в самом себе человека, должно быть, выражал полную к окружающему безучастность, то доктора, вероятно, порешили, что я нахожусь в бессознательном состоянии, и говорили обо мне надо мною уже не стесняясь. А между тем я не только отлично понимал все, но не мог не мыслить и в известной сфере не наблюдать.
«Агония! Смерть! – подумал я, услыхав слова доктора. – Да неужели же я умираю? – обращаясь к самому себе, громко проговорил я. – Но как? Почему?» Объяснить этого не могу.
Мне вдруг вспомнилось когда-то давно прочитанное мною рассуждение ученых о том, болезненна ли смерть, и, закрыв глаза, я прислушался к себе, к тому, что происходило во мне.
Нет, физических болей я не чувствовал никаких, но я, несомненно, страдал, мне было тяжко, томно. Отчего же это? Я знал, от какой болезни я умираю; что же, душил ли меня отек или он стеснил деятельность сердца и оно томило меня? Не знаю, быть может, таково было определение наступавшей смерти по понятиям тех людей, того мира, который был теперь так чужд и далек для меня, я же чувствовал только то непреодолимое стремление куда-то, тяготение к чему-то, о котором говорил выше.
Перехожу к повествованию о дальнейших обстоятельствах моего невероятного происшествия.
Невероятно! Но если оно до сих пор казалось невероятным, то эти дальнейшие обстоятельства явятся в глазах моих образованных читателей такими наивными небылицами, что о них и повествовать бы не стоило; но, быть может, для тех, кто пожелает взглянуть на мой рассказ иначе, сама наивность и скудость послужат удостоверением его истинности, ибо если бы я сочинял, выдумывал, то здесь для моей фантазии открывается широкое поле и, конечно, я бы выдумал что-нибудь помудренее, поэффектнее.
Итак, что же дальше было со мной? Доктора вышли из палаты, оба фельдшера стояли и толковали о перипетиях моей болезни и смерти, а старушка-няня (сиделка), повернувшись к иконе, перекрестилась и громко высказала обычное в таких случаях пожелание мне...
– Ну, Царство ему Небесное, вечный покой.
И едва произнесла она эти слова, как подле меня явились два Ангела; в одном из них я почему-то узнал моего Ангела хранителя, а другой был мне неизвестен.
Взяв меня под руки, Ангелы вынесли меня прямо через стену из палаты на улицу.
Испытанное мною чувство страха так захватило меня всего, что я не сознавал даже, продолжили ли мы и во время этой ужасной встречи наш полет или она остановила нас на время; я понял, что мы движемся, что мы продолжаем подыматься вверх, лишь когда предо мною снова разостлалось бесконечное воздушное пространство.
Пройдя некоторое его расстояние, я увидел над собою яркий свет: он походил, как казалось мне, на наш солнечный, но был гораздо сильнее его. Там, вероятно, какое-то Царство света.
«Да, именно Царство, полное владычество света», – предугадывая каким-то особым чувством еще не виденное мною, думал я, потому что при этом свете нет теней. «Но как может быть свет без тени?» – сейчас же выступили с недоумением мои земные понятия.
И вдруг мы быстро внеслись в сферу этого света, и он буквально ослепил меня. Я закрыл глаза, поднес руки к лицу, но это не помогло, так как руки мои не давали тени. Да и что значила здесь подобная защита?!
«Боже мой, да что же это такое, что это за свет такой? Для меня ведь – та же тьма. Я не могу смотреть и, как во тьме, не вижу ничего», – взмолился я, сопоставляя мое земное зрение и забыв или, может быть, даже и не сознавая, что теперь такое сравнение не годилось, что теперь я мог видеть и во тьме.
Эта невозможность видеть, смотреть увеличивала для меня страх неизвестности, естественный при нахождении в неведомом мне мире, и я с тревогой размышлял: «Что же будет дальше? Скоро ли минем мы эту сферу света и есть ли ей предел, конец?» Но случилось иное. Величественно, без гнева, но властно и непоколебимо сверху раздались слова:
Очнулся я уже лежащим в больничной палате на койке.
Открыв глаза, я увидел себя окруженным чуть не целою толпой любопытствовавших или, выражаясь иначе, с напряженным вниманием наблюдавших меня лиц.
У самого моего изголовья на придвинутом табурете, стараясь сохранить свое обычное величие, сидел старший врач; его поза и манеры, казалось, говорили, что все это, мол, вещь обыкновенная и ничего тут нет удивительного, а между тем в его устремленных на меня глазах так и сверкало напряженное внимание и недоумение.
Младший доктор – тот уж безо всякого стеснения буквально впился в меня глазами, словно стараясь просмотреть меня всего насквозь.
У ног моей койки, одетая в траурное платье, с бледным взволнованным лицом, стояла сестра моя, подле нее – зять, из-за плеча сестры выглядывало более других спокойное лицо больничной сиделки, а еще дальше за нею виднелась уж совсем перепуганная физиономия нашего молодого фельдшера.
Придя окончательно в себя, я прежде всего приветствовал сестру; она быстро подошла ко мне, обняла меня и заплакала.
– Ну, батенька, и задали же вы нам жару! – со свойственным молодости нетерпением поделиться поскорее пережитыми необычайными впечатлениями и наблюдениями проговорил младший доктор. – Кабы вы знали, что с вами творилось!
– И вы помните, что это ведь не после какого-нибудь обморока, а после полуторасуточной летаргии! Можете судить о силе этой работы по тому, что вы представляли собой замороженную кочерыжку, а спустя всего какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут ваши члены получили уже гибкость, а к часу согрелись даже и конечности. Ведь это невероятно, баснословно! И вот, когда я рассказываю, мне отказываются верить.
– А знаете, доктор, почему это случилось так необычайно? – сказал я.
– Почему?
– Вы, по вашим медицинским понятиям, под определением летаргии понимаете нечто сходное с обмороком?
– Да, только в наивысшей степени...
– Ну, тогда, стало быть, со мною была не летаргия.
– А что же?
– Я, стало быть, действительно умирал и вернулся к жизни. Если бы здесь было только ослабление жизнедеятельности в организме, то тогда бы она, конечно, восстановилась без подобной «буль-версии», а так как телу моему надлежало экстренно приготовиться к принятию души, то и работать все органы должны были тоже экстраординарно.
Прежде всего, из всяких справок и всего перечитанного мною по этому предмету я узнал, что галлюцинаций в летаргии и по существу быть не может, что впавший в летаргический сон обыкновенно или ничего не слышит и не чувствует, или чувствует и слышит лишь то, что в действительности происходит вокруг него, и медицинское наименование такого состояния сном совершенно неправильно. Это скорее какое-то оцепенение, парализация или, как еще подходяще выражается наш простой народ, обмирание, которое в зависимости от степени его силы иногда распространяется на все мельчайшие отправления, на всю тончайшую работу организма, и в таком случае, само собою разумеется, ни о каких сновидениях и галлюцинациях речи быть не может, так как всякая деятельность мозга бывает так же парализована, как и прочих органов. При более же слабой степени оцепенения больной чувствует и сознает все вполне правильно, мозг его находится в совершенно трезвом состоянии, как у бодрствующего и совершенно трезвого человека, и, следовательно, этому страшному недугу совсем не свойственно, даже и в малой мере, наподобие хотя бы сна или легкого забытья, омрачать сознание.