Заполняя огромные паузы всеми средствами выражения,
Оголенные нервы и некуда деться
Я б ухватился, мне бы только край, да здесь таких понятий нет
Ходил актер по улицам, говорил людям в лицо «Вы говно».
Лишь один адекватно ответил. Оказался актером.
/Вступление/ Ток.
Мимо столбы. Стало быть было.
Когда-то давным-давно, когда на сцену в моей голове первый раз вышел Сергей Николаевич Бабкин, он занял ее целиком. Как был — босиком, налысо, в серой тибетской какой-то хламиде. Пахло только-только прошедшим дождем, огурцами и подступающей ночью. Играл Ефим, нежный и точный, похожий лицом на апостола, а аккордами (режьте меня) на Сильвиана. А Серега стоял и пел свои Столбы, и венчик из встрепанных нервов щекотал изнутри по векам, и струна из макушки вытягивалась в поднебесье и дрожала там еле слышно, и только одно последнее внятное билось «только удержи ее, пожалуйста, удержи, не сфальшивь, не дай оборваться, не перетяни».
Вечность — лишь резонанс двух струн
Удержал. Не сфальшивил, не перетянул, не ослабил, не сдал. И самым подлым образом спетое на презентации совсем второго (ну хорошо, второй части первого) альбома — чуть ли не за год до выхода третьего — не протухло, не выбыло, не отпустило. И потом, в полутемном и полупустом зале Апельсина, он стоял за (не угадали) правым моим плечом в полутора метрах. И через этот воздух тянулись струны. И через зал свивались воронки, рвались облака и молнии били кольцом — вокруг всего одного человека, все в той же хламиде, в клоунском гриме, с потертой гитарой, со срывающимся голосом.
Сталкер не верит, он знает, что обязан верить.
Каждый концерт — пари с собой на неопределенную ставку. «Я все сделаю так, как должен был, только пусть будет так, как должно быть». И каждый раз удается. Напряжение в нервной сети совпадает с сопротивлением проводника, и вселенную сверху вниз прошивает разряд.
/Куплет/ Зал.
То, что делает один, для другого является правдой
ровно настолько, насколько второй верит в это.
На сцене вповалку тюки с вещами, пачки бумаги, чистой и недоисписанной, средства связи, карты с пометками, сломанные часы, по углам кучки сметенной когда-то откуда-то пыли, обрывки планов и обломки хрупких подарков…
Посреди всего этого босой человек с гитарой просто щелкает пальцами в воздухе. И мозг заливает светом.
Есть три состояния воина.
Первое — когда воин слит со своим мечом в единое целое.
Второе — когда меч в голове у воина, но не в его руке.
И третье, самое совершенно, — когда меча нет ни в голове,
ни в сердце воина. Тогда он неуязвим.
Двенадцать колков, два десятка боев и переборов, тридцать три буквы, пара сотен гармоний, несколько тысяч семплов — всё ложится в руки надежно и плотно, с радостью ухоженного оружия. Оружия, которое держат не имиджа ради и не развлечения для. Оружия, из которого поражают даже цели, лежащие, как в Дорогой Венди, далеко за линией горизонта и полем обзора.
Щелкать по носу вас, завороженных, удовольствие одно, наслаждение…
Дать покушать вам сладких пирожных и отобрать все права на вождение…
Память. Умения тела, наработанность практик (и тактик), способность держать. Себя. Сцену. Струну. Зал. Мир. Это возможность выбирать из предзаданного и брать под сомнение то, что кажется аксиомой. Это способность раскачивать собственный маятник до полного круга — не срываясь с петель. Не выпуская из виду — ни солнца, ни пропасти, ни циферблата, ни тех, которые бегают, там, во ржи.
/Припев/ Сны.
Последний вагон, самогон, нас таких миллион в О-О-О-ОН
Первые два альбома — как спектакль с антрактом. Реквизит, мезансцены, характерные персонажи, выход из-за печки во всесоюзных масштабах, на который респектабельная Афиша отозвалась дребезжащим «зву-ко-по-дра-жа-тель-но-е КСП» — примерно как липкой лентой заклеила крест-накрест обнаруженный сквозняк во времени и пространстве, самоощущении и смыслосоздании.
А потом третий — собранный и состыкованный, по ноте подобранный и буква к букве подогнанный. Мама, Молодость, Сердце — и в морг, черт побери, Серега сказал «В морг!», значит, в морг! И третью, самую, может быть, (вы)стра(да)нную из всех десяти — он никогда не поет. Может, потому, что не может. А может потому, что играть колокольню из сэмпла — кощунство.
Танцуй под звуки своей колокольни
Первый альбом — спектакль, комедия и трагедия положений. Второй — месса. Любви, круговоротов, завершения и воскрешения жизни. Теперь третий, который все равно не Мотор, к черту раскрутку, ожидания и дистрибуторов, а Сны.
Сны, которых не стало меньше. И легче в них не стало. В первом — выхватывал только кусочки мозаики, кусочки зеркал крупным планом, лица и позы, тонкие нитки сплетал в неразрывный канат. Вторым — разворачивал личный космос до беспредельности, до далеких как снег колоколен, «лодка отчалит и опять все сначала». В третьем — остался один на один с собою. Там, где ласкает и признается, там, где зовет, обращается, хлещет — всюду Сам. «Бармен неси бензин, я сегодня сгорю один».
Все честно. Но тесно. Так тесно. Но честно.
И парадоксальным образом — в одиночку он не вмещается ни в какие границы. Есть тезис, есть антитезис, есть пара десятков тезисов и сотни три антитезисов — нового синтеза нет. Рассыпается общая линия, скачет кардиограмма, рябью идут аккорды — альбом будто бы дребезжит неловко задетой струной. Все плотно и честно, изнутри и снаружи. Жест исполнен силы, но читаем с трудом. Пока в центре сцены стоит фигура, она связывает воедино все части мира — а без нее остаются лишь стеклянные шары с взлетающим снегом. Каждый из них можно взять и вдуть в него душу, оказаться внутри, принять этот мир как свой и с честью нести. Но без этого «первого шага навстречу» останется только «наслаждение драйвом» или и вовсе «потребление действа», пустое и плоское, калейдоскоп впечатлений и озадаченность «неужели у тебя внутри все именно так?».
/Проигрыш/ Театрализованный концерт.
Нельзя впихнуть невпихуемое.
Театрализованный концерт, снятый на видео — тройная дистилляция. Слишком странное зрелище. Движения без инструментов под звучащие песни – это уже не клип, но еще не спектакль. Полуслучайный набор поз и жестов, освобожденный от инструментов и микрофонов, но закованный в рамки тела и взгляда.
Он похож на жесткую сетку кровати, терзающую того, кто не спит, или ноги того, кто скачет на ней, как на батуте. И наблюдать за всем этим так же странно и неуютно, как за чужими снами — когда невозможно ни увлечься, ни отстраниться, ни расслабиться, ни поучаствовать.
/Кода/ Сам.
Треба грати поки є сили, потім прибрати все, вимити з милом
Сергей Николаевич Бабкин — это не только несколько десятков килограммов мышц, костей, крови, мозга и прочих внутренностей. Это десятки тысяч нервных окончаний, натянутых до предела. Как нити, держащие фигурку на обложке второго (третьего) диска, они идут откуда-то сверху и уходят вглубь далеко-далече. О той темноте он не говорит никогда. О ней вряд ли можно хоть что-то сказать. Но оттуда берутся самые нижние, нерастворимые даже царскою водкой, чернильно-басовые ноты.
Действовать так, чтобы в мире был смысл —
единственный способ быть человеком.
А другой конец этой нити уходит туда, где его «оборвать может лишь тот, кто подвесил» — и это чуть не единственный случай, когда булгаковский пафос не выглядит дутым. Пафос ведь вообще производная дутости. Чем меньше человек достает до той фразы, которую произносит, чем больше отстает от той позы, которую принимает, тем больше «пафос» — пустота между оболочкой и наполнением. «Бабкинский пафос» — оксюморон. Он изначально, от самого своего начала, — больше любой своей позы, шире каждого из своих жестов. Не эмоция диктует ему и не роль ведет его за собой — все ровно наоборот.
Если шагнул, так иди до конца
«Я могу все бросить, даже петь перестать. Но из театра не уйду никогда». Тот, кто обрел возможность выбора — может от нее отказаться. Но, я верю, не станет этого делать — потому что все это, развернутое из души, не свернуть ни во что другое. А потому остается все так же одно — «удержи ее, пожалуйста, удержи, не сфальшивь, не дай оборваться, не перетяни». И нам, нынешним чутьзадвадцатилетним, повезло бесконечно — необъятное и прекрасное это безумие выпало нам на то время, когда легко сотворять миры и верить в бесконечность. Пройдет двадцать лет, сорок, и от этих пений и борений, сияний и разрывов останутся лишь хрупкие куски пластика да несколько стеклянных шаров с мокрым ветром, колокольным звоном и запахом травы. А пока…
Бей колокол лей молоко дай и улетай
