Больше всего на свете Виктор любил день Восьмого Марта. Ведь именно в этот день он всегда открывал очередной подруге свои чувства, обнажал перед ней свою душу до самого предела и был счастлив уже тем, что открылся. Было в этом что-то приятное, греющее изнутри. И в такие минуты он невольно улыбался всему свету, а иногда и кричал о своем счастье. Да, я признался, как же это хорошо! – думал он всякий раз, от этого становилось легче. Виктор всегда ждал до восьмого марта со своими признаниями, ему казалось, что это его счастливый день, и, действительно, все желания Виктора в этот день чудным образом исполнялись. Впрочем, скорее он сам являлся их исполнителем, просто именно в праздник находил в себе достаточное количество решимости, чтобы воплотить в жизнь что-то, о чем только мечтал в другие дни.
Виктору было слегка за тридцать, возраст для мужчины - один из лучших, как раз то, что называется – в самом расцвете сил. Он был еще на все способен и уже много знал. Сочетание больших возможностей с богатым опытом было идеальным, и Виктор умело этим пользовался. Внешность у него была не слишком яркая, но, тем не менее, женщины обращали на него внимание. Он умел заинтересовать приятной или познавательной беседой, умел удержать этот интерес галантными ухаживаниями, никогда не переходящими границу, что вызывало в дамах восхищение и благодарность: им казалось, что он уважает их, и они, в свою очередь, ценили это.
Кроме международного женского дня, Виктор любил Насть. Так сложилось в его жизни, что все его женщины, более или менее значимые, носили это прекрасное имя – Анастасия. Не исключением была и последняя из них, восьмая. Надо признать, что Виктору она нравилась гораздо больше, чем кто-либо до нее. В ней была какая-то загадка, что-то такое, что способно свести с ума постепенно, неторопливо. Виктор нередко был готов сорваться раньше времени, но все же держал себя в руках, хоть и представлял себе в красках, как все будет: приглушенный свет, мерцание свечей, шелковые простыни, расстеленные на низкой кровати.
Виктор купил букет цветов и отправился на свидание. Он ездил на метро, потому что не любил пробки. Его Настя – потому что была бедной студенткой и другой транспорт себе позволить не могла. Они встретились как обычно у выхода, обнялись, и мужчина повел ее к себе. Настя ждала этого уже давно, готовилась и знала наверняка, что будет особенный день, она одела лучшее платье и красивое кружевное белье. Ей хотелось поразить ее в самое сердце. Впрочем, поразить в сердце ее хотелось и Виктору.
В квартире было темно, интимная обстановка, свечи. Красиво. Настя кокетливо улыбнулась и расстегнула кофточку, сняла ее и присела на низкую кровать, застеленную шелковыми простынями.
- Подожди немного, я сейчас, - произнес Виктор и на несколько минут оставил ее одну в комнате. Настя поспешно залезла в сумку, извлекла оттуда зеркало и убедилась в собственной безупречности.
- А где же мой подарок к 8-ому марта? – спросила она, разомкнув блестящие пухлые губки. Виктор посмотрел на нее ласково, провел ладонью по ее щеке и улыбнулся, пряча одну руку за спину.
- Вот и он… - мужчина одним резким движением вонзил нож в ее грудь. – С 8-ым марта!
- Как… Почему… - хриплыми стонами вырвалось из ее горла.
- Потому что, Настенька, - он взял ее руку в свою и улыбнулся так довольно и счастливо. – Я давно хотел тебе сказать! С той самой первой встречи… я… Я так захотел… убить тебя, Настенька! Это было такое непреодолимое желание, такое страстное! Ах, Настенька… спасибо тебе за все, ты исполнила мою мечту, моя милая Настенька! – Виктор приложился губами к ее руке, глаза его блестели в свете свечей. – Моя восьмая Настя в день Восьмого Марта… Это прекрасно!
КОНЕЦ

В колонках играет - Флер - Взрывная волна
С благодарностью Марии.
БЕЗ НАДЕЖДЫ
Что если вдруг взрывная волна,
Оборвет наши сны,
Зачеркнет наши планы,
Что если я не успею сказать
О самом главном.
Е.Войнаровская – Взрывная волна
Жили они не слишком хорошо, несмотря на внешний достаток и уважение со стороны окружающих. Между ними было слишком много разногласий, они ссорились довольно часто, как впрочем, и все подобные пары после десяти лет в браке, они мало и редко бывали вместе. Общих тем становилось меньше, взаимных претензий больше, но, тем не менее, они не расходились, не разбегались, не разъезжались. Теплилось еще что-то в очерствевших сердцах.
Глеб и Надежда жили в Москве, в центре, еще не успевшем до конца променять свою изысканную красоту досоветской архитектуры на безликие и серые новостройки. Здесь еще пахло поздней весной сиренью, и дышалось особенно глубоко. Надежда запах сирени никогда не любила, а Глеб, напротив, намеренно возвращался домой с работы пешком, шел через аллею, глубоко и с наслаждением дыша. Возвращался поздно, чаще всего заставал жену уже спящей. Тихонько раздевался, ложился рядом и всякий раз долго думал, уставившись в потолок, не проснется ли она, если так осторожно-осторожно обнять ее полуприкрытые тонкой тканью шелковой ночной сорочки плечи. Всякий раз думал и никогда не обнимал, не решаясь нарушить ее и без того беспокойный сон.
Когда Надежда просыпалась – обычно в половине десятого – его никогда не было рядом. Она даже не всегда знала наверняка, ночевал он дома или нет, а спросить не хотела, не то, что бы боялась узнать правду, просто не хотела лишнего повода для выяснения отношений. После сна Надежда еще подолгу сидела на кровати, глядя в небо через чистое окно. Потом занималась домашними делами и уходила на несколько часов скитаться по городу. Она чувствовала себя почти свободной, забывая телефон дома, а он, как всегда, звонил дважды за день и успевал придумать себе тысячу причин, почему Надежда не отвечает, в перерывах между деловыми переговорами, составление бюджетов и планов развития и других приносящих прибыль ненужных обязанностей. На рабочем столе Глеба рядом с дорогим ноутбуком стояла рамка с фотографией Надежды и перекидной календарь. Сперва Глеб всегда брал в руки рамку и долгим взглядом изучал черты собственной жены: она была почти такой же, как на фото, в жизни, сумела как-то сохранить молодость, красоту, свежесть, но глаза ее давно уже не блестели так, как это было десять лет назад, когда он, восторженный и по уши влюбленный, попросил ее руки, неловко приклонив колено и протягивая дрожащими руками обручальное кольцо. Кольцо он давно уже не носил, но от него остался след на всю жизнь на безымянном пальце, что-то вроде аллергии, не на брак. На золото. После Глеб всегда смотрел на календарь и, улыбаясь, думал: «Обязательно возьму отпуск через неделю, повезу Надежду в Марсель».
У него был один выходной, и этот день Глеб и Надежда проводили вместе. Не важно, дома или в гостях, в кафе или ресторане, за городом или у друзей, не важно, в ссоре или в тени былой нежности, но всегда вместе. И было страшно подумать и ему, и ей, что будет, если хотя бы один раз этот единственный день у них отнимут. В тот раз Глеб повез ее в самый большой парк на пикник, и Надежда взяла с собой корзинку и клетчатую скатерть. Солнце светило особенно ярко, по-весеннему, и небо было ясным, приятным, не предвещающим беды.
- Знаешь… - он долго смотрел ей в глаза, вокруг которых уже появлялись тонкие, неглубокие лучики морщинок, но Глеб видел ее все ту же, молодую, красивую. Он подумал, что слишком давно не говорил ей о самом главном, слишком давно не произносил ни вслух, ни про себя этих слов, а ведь был все так же влюблен. Неужели так вообще бывает? Прожить столько лет, но не утратить и малой доли тех чувств, что бушевали в сердце в самом начале! Глеб знал, что Надежда не сумела сохранить свои в такой же неприкосновенности, а она знала, что он по-прежнему привлекает женщин, даже напротив, теперь, с появлением легкой седины и опыта во взгляде, пользуется еще большим успехом, Надежда была уверена, что он изменял ей хотя бы раз, но ошибалась.
- Что? – беззаботно спросила она. На горизонте появились шесть человек, все были облачены в деловые костюмы, шли они неторопливо и важно, Надежда нервно оглянулась. Беззаботность исчезла с ее лица, уступив место беспокойству.
- Я тебя… - он не успел закончить, жена перебила Глеба, неловко отняв руку. Его ладоням стало холодно в этот теплый день.
- Глеб, у меня дурное предчувствие, - даже цвет ее лица изменился, как будто полиция приехала именно за ней. – Не знаю, что такое…
- Надь, ну что ты, все же хорошо, - как мог попытался он успокоить супругу, но настроение Надежды было испорчено предчувствиями, тревогами, страхами. Он приобнял ее за плечи и прижал к себе, почти забытый жест.
- Здесь на газонах не сидят, так что попрошу, - один из шести подошел поближе и многозначительно положил руку на свой кейс, посмотрев на Надежду. Ей показалось, что в кейсе что-то страшное.
- Простите, - тихо извинилась она, и словно туман окружил ее со всех сторон. Она больше не чувствовала объятий мужа, не чувствовала его присутствия рядом, будто все исчезло. Все, кроме шестерых и нее самой. Мужчины, одетые в деловые костюмы, смотрели на нее с одинаковыми выражениями безразличного отчуждения на лицах. Ей было жутко, страшно, голова шла кругом, и не хватало воздуха. – Кто Вы такие?.. – испуганно спросила Надежда, как хотелось ей вернуться, немедленно вернуться в свою жизнь, а еще лучше на десять лет назад, когда не было между ней и Глебом той стены непонимания, стены недоразумений, которую старательно возводили оба они недостатком душевных разговоров.
- Тебе этого не нужно знать, - сказал один из них.
- Большинство людей даже не замечают нас, - грустно произнес другой.
- Но ты иная, - заметил третий. – Может быть, поэтому…
- Что поэтому? Что? – воскликнула Надежда, она была похожа сейчас на любопытного ребенка, перед которым приоткрыли страшную тайну, и в ней смешались страх и волнение, желание узнать все и сразу.
- Тише, - призвал четвертый.
- Ей не нужно знать большего, - решил пятый.
- Мы всего лишь офисные работники, - громко рассмеялся шестой. Туман становился гуще и тяжелее, он обволакивал Надежду с ног до головы, а она судорожно хлопала ртом, пытаясь захватить воздух, до тех самых пор, пока веки ее не сомкнулись, и она лишилась чувств.
- Надя! Надя! – очнулась женщина, услышав испуганный голос своего супруга. Осторожно приоткрыла глаза и увидела, как он склонился над нею, и глаза у него были влажные. – Наконец-то… Я так испугался за тебя, дорогая…
- Что случилось? – держась за голову, спросила Надежда.
- Солнечный удар, ты потеряла сознание и изрядно меня напугала.
- А где они?!
- О чем ты?.. – не понял Глеб, и что-то между ними изменилось. По крайней мере, с его стороны. Несколько дней он не был на работе, а находился все время с ней, боясь, что что-то случится снова, но ее это только раздражало.
Почему-то эта встреча с шестью людьми в парке не выходила у Надежды из головы, будто это был знак, но знак о чем, к чему, зачем. Она не знала и сама, просто ей так казалось. Из-за предчувствий и страхов Надежда стала раздражительной, срывалась по любому поводу, и Глеб возвращался все позднее и позднее, лишь бы не слышать устроенных к его приходу скандалов. Поначалу он пытался успокоить ее, заверить, что ничего не произойдет, что все будет хорошо, но она была убеждена в обратном, и это ее упрямство заставило его совершить самую большую ошибку в своей жизни: он сдался.
- Нет, я занят, не отвлекайте меня по пустякам, - раздраженно бросил он в трубку своему референту. Глеб ушел в работу с головой, так было легче. Здесь у него была рамка с фотографией Надежды и календарь, глядя на который так легко мечтать. Он смотрел и думал, что обязательно повезет ее в Марсель, обязательно скажет ей, как сильно ее… С мысли сбил очередной звонок. Глеб схватил трубку, поднес к уху, рискуя сжатие пальцев разломать крепкий пластик, и нахмурился. – Я же сказал, черт возьми!
- Глеб Викторович… - голос референта прозвучал не кокетливо, как это бывало обычно, а осторожно, тихо и дрожащее. – Ваша жена…
- Что с ней?! – раздражение превратилось в беспокойство, в панику, в отчаяние. Минута молчания, повисшая в трубке, показалась вечностью, нарисовался знак бесконечности в сознании, вечные муки неведения.
- Мне очень жаль… - прервалась тишина, обрубилась ударом топора. Сердце рвалось из груди. – Несчастный случай.
- Где она?! В какой больнице!? Говори же, черт тебя дери!
- 67-ая… Паталого-анатомическое отделение, - сказала референт, произнести слово «морг» побоялась. Трубка выпала из рук Глеба. Разбилась о пол. Куски пластика лежали возле подошвы начищенных туфлей. В голове что-то зазвенело, хотелось проснуться от страшного сна. Но самые страшные сны – это всегда реальность. Он еще тысячу раз успел подумать, что этого не может быть, что-то вроде «только не она», но изменить ни его мысли, ни его дела уже ничего не могли.
Он резал свои руки, безжалостно и бездумно. Резал лицо. Резал все тело. Ему было все равно чем, он не думал об этом, не думал о том, что умрет от потери крови или же от болевого шока. Ему хотелось просто сейчас же перестать существовать. Он резал себя, не задумываясь. Это был аффект.
***
Был выходной. И он не мог поверить, что не будет смотреть в ее глаза, возле которых начали появляться тонкие ниточки неглубоких морщин, что не возьмет ее за руку, что никогда уже не скажет тех слов, что так давно ей не говорил. Его губы, зная о невозможности прощального поцелуя, пересохли, потрескались. Если бы он посмотрелся в зеркало, он бы сам себе напомнил живой труп. «Живой» - какое досадное слово.
Не важно, дома или в гостях, в кафе или ресторане, за городом или у друзей, не важно, в ссоре или в тени былой нежности, никогда уже не будет ни того, ни другого. Планы перечеркнуты. Он не мог видеть календари, он возненавидел Марсель, он проклинал самого себя. Стоя над разрытой могилой, он бросил вниз одинокую розу, не смог последовать традиции, дарил ей цветы, как живой, и произнес шепотом: «Я люблю тебя». Слишком поздно.
Дома он то бережно старался сохранить каждую ее вещь, то, напротив, решался выбросить все, что напоминало о ней. В минуты такого порыва Глеб наткнулся взглядом на запечатанный конверт. На нем было написано идеальным, каллиграфическим почерком: «То, чего я не успела…». Мужчина сел на кровать и распечатал его, стал читать, судорожно прыгая глазами по ровным строкам.
1. Увидеть море.
2. Посадить дерево.
3. Подняться в небо.
4. Провести ночь у костра.
В голове не укладывалось. Такие простые вещи. Такие простые желания. Почему же она никогда не говорила, что хочет этого? Почему молчала? Глеб смотрел в одну точку, сидя в одном и том же положении и все так же сжимая в руках исписанный лист бумаги. Так продолжалось до самой ночи. Глаза болели, стали красными, а он ведь не проронил ни одной слезинки. Ему казалось, что если он заплачет, то признает ее смерть. Защитная реакция, не более того.
Ночью мужчина проснулся от прикосновения. Он вздрогнул и огляделся по сторонам, удивляясь, что вообще сумел заснуть. Никого не было, да и кто мог быть в этой пустой темной комнате, кроме него. Глеб тяжело вздохнул и прикрыл глаза. Отчетливо почувствовались холодные пальцы на небритой щеке, они проскользнули ниже, коснулись губ. Глеб распахнул глаза снова. Конечно, никого не было рядом. Он просто бредит. Он сошел с ума от горя.
- Надя… - тихонько позвал мужчина, разумеется, никто не ответил ему. Даже призраки не разговаривают с сумасшедшими. Глеб отчаянно сжал пальцами простынь, когда повторилось прикосновение к его лицу. Безумие, бред, делириум. Горе ослепило его, горе выжгло его до конца. Он просто лишился рассудка. Глеб услышал, как скрипнули пружины матраса, будто кто-то лег рядом с ним. Он просто спятил. Ощутил прохладное дыхание на своей груди, а потом его губ коснулись чьи-то невидимые, холодные. Определенно, спятил. Рехнулся. Тронулся. Неудивительно.
- Надя… Я так люблю тебя… - прошептал Глеб, не открывая глаз. Ему хотелось, чтобы это не кончалось. Прикосновения были такими реальными, такими настоящими, пусть этот сон продлится вечно. Пусть. Пожалуйста.
Утром все закончилось. Наваждение ушло. Глеб решил, что это был сон. Призраков не существует, а вот сумасшедших много. И он был уверен, что станет одним из последних. Еще немного без нее. Еще один выходной. Без Надежды.
***
Ночью все повторилось. В том, что бы считать себя сумасшедшим, был один плюс: можно позволить себе все, что только вздумается. Холодные невидимые губы лишь слегка коснулись его горячих, а он ответил на поцелуй горячо и страстно. Ему было все равно уже, что это такое, призрак или, действительно, делириум, но он был уверен в том, что целует свою жену. Этого было достаточно.
- Надя… Наденька… - шептал он, обнимая невидимую женщину рядом с собой. – Почему же ты не говоришь, не отвечаешь мне?.. – Глеб замолчал, поцеловал снова. Он не открывал глаз, так казалось, что все по-настоящему, что она здесь, его Надежда, что жива… Утро приносило с собой тяжелое разочарование. Призраки исчезали, исчезали иллюзии, и возвращалось то, что оставалось еще от рассудка. Он часами сидел на одном и том же месте. И думал. О самоубийстве.
***
Глеб не понимал, жив ли он еще или нет, Глеб не дышал, Глеб просто забыл дышать. Веки медленно закрылись, ресницы сомкнулись, и только внутренний голос отчаянно шептал: «Очнись… Очнись… Очнись, черт тебя дери! Рано!». Вместе с глубоким судорожным глотком воздуха к нему пришла смутная мысль, и теперь он с нетерпением ждал наступления ночи. Он лежал на кровати, когда пришло помутнение разума, когда пришел призрак.
- Надя… - его пальцы запутались в невидимых волосах любимой женщины. – Ты прости меня, я случайно нашел твой список… Неужели ты знала, что это случится? – она поцеловала его в губы, так он решил, закрывая глаза. – Ты приходишь ко мне… А придешь ли, если я буду не дома?.. Я хочу, чтобы ты была рядом, потому что я собираюсь исполнить все то, что ты не успела. Ты будешь со мной? – и снова поцелуй. Глеб воспринял это как ответ «да».
Утром он всегда хотел умереть. И, проснувшись утром в гостинице Марселя с видом на побережье, он тоже хотел умереть. Самое тяжелое состояло в том, чтобы дождаться ночи. Ночью приходила она, ночью приходило безумие.
После ночного сна на берегу Средиземного моря была ночь возле посаженного дерева, потом ночь в самолете и, наконец, ночь у костра.
В лесу, в дрожащем свете пламени он был уверен, что обнимает, целует Надежду, что она рядом, близко, что она близка. В этом было что-то жуткое, но вместе с тем, что-то по-настоящему чувственное, что-то откровенное до боли. Это была последняя ночь. Глеб знал, что она больше не придет. Все то, что она хотела успеть, наконец, было исполнено. Она не придет – значит, и ему нечего здесь больше делать. В голове звучала строчка из песни. «Я это так давно и навсегда решил». Без Надежды нельзя жить, это не жизнь, это подобие жизни. Но может быть есть еще способ вернуть ее? Даже если для этого придется… самому спуститься в ад?
***
Глеб многое успел об думать, сопоставить факты и выявить причинно-следственные связи. Ведь все началось там, в парке… Именно туда мужчина направился, едва поднявшись с постели. В его кармане было тонкое лезвие, на всякий случай.
Он встретил шестерых людей, в деловых костюмах, при галстуках, они тихо прогуливались вдоль пруда, о чем-то беседуя между собой и с наслаждением любуясь видами пробудившейся природы. Глеб вспомнил, что видел их однажды, там, что именно после этого его жена так переменилась. Мужчина подлетел к одному из них, крепко схватил за лацканы пиджака и посмотрел в глаза, бесстрашно и с ненавистью.
- Это вы! Вы во всем виноваты! Вы убили ее! – закричал он, его охватил гнев, настоящая живая эмоция впервые после того, как все закончилось. Шестеро рассмеялись в один голос.
- Кто мы? Всего лишь ангелы смерти, - покачал головой один из них.
- Убийство совершил простой человек, - кивнул другой.
- Ты сам убил ее, - произнес третий.
Глеб не выдержал, он ударил первым. И бил их до изнеможения, они же не отвечали, только смеялись в ответ, жутко, неприятно, и этот смех отражался в его ушах звоном, как бывает, когда шалит давление. Их лица уже превратились в кровавое месиво, легкие перестали вбирать кислород, сердца не бились, когда подоспела полиция, но смех не прекратился даже тогда, когда его, скованного холодной сталью наручников, посадили в машину.
***
В камере всегда царил полумрак. Сырые стены, покрывшиеся плесенью, окружали его со всех сторон, и только решетчатая дверь маячила перед глазами призраком утраченной свободы. То, что он натворил в парке, ничего не изменило. Надежда не приходила больше, и он знал, что теперь остался лишь один выход. Как там было? Спуститься за ней в ад?
Глеб улыбнулся, поднося лезвие к запястью. Он знал: это не слабость, это его решение, принятое еще давно, еще десять лет тому назад, когда Надежда была его невестой. Дело было не в том, что он не мог без нее жить. Мог. Дело было не в том, что он был не в силах это пережить. Пережил.
Дело было в том, что он не хотел. Не хотел без нее ничего.
Эта любовь была больше, чем жизнь.
- Прости, что задержался, Надя, - сказал он и вонзил лезвие в запястье, глубоко и сильно. Разрез вдоль. Он не чувствовал боли, она отошла на второй план, но рассудок его сейчас был куда чище и яснее, чем когда-либо. Решение было сознательным, твердым, не продиктованным ни горем, ни состоянием аффекта. Без Надежды невозможно быть счастливым. Жизнь без надежды на счастье – фарс. – Я иду к тебе… Любимая… - последние слова и минута до того, как воссоединятся две души, созданные друг для друга.
***
- Что ты будешь на завтрак? – спросила она, улыбаясь.
- Что приготовлю, - лукаво ответил он, поцеловал ее губы горячо и вместе с тем так нежно и трепетно и поднялся с постели. – Давай рванем завтра к морю, а? В Марселе такие закаты… - мечтательно проговорил он, уходя.
- Что на тебя нашло? – удивилась женщина, когда ее муж вернулся с подносом в руках.
- Дурной сон. Мне кажется… - задумчиво проговорил он, присаживаясь возле нее на край кровати, и внимательно посмотрел ей в глаза долгим и нежным взглядом. – Кошмары существуют только для того, чтобы мы поняли, как сделать лучше явь.
- Философ из тебя никакой, - добродушно рассмеялась она и, обняв его крепче, прижавшись, вовлекла в долгий поцелуй, как говорил Гете, соприкосновение двух душ кончиками губ
КОНЕЦ

В колонках играет - Торба-на-круче - Расстрел
Это было прошлым летом или, вернее было бы сказать, в самом начале осени. Ночь с 31 августа на 1 сентября определила слишком многое для тех троих, о которых никто не вспоминал потом, будто их и не было на свете. А может быть, и не было? И все эти трое, по-своему неординарные, если сравнивать с равнодушными обывателями, существовали только той ночью. Или даже той ночи не было. И осень так и не наступила, а это всего лишь сон. Сон, длиною в жизнь.
За колючей проволокой, которая казалась такой близкой и такой манящей, как шипы прекраснейшей из роз, шел проливной дождь. Сходили с ума сирены полицейских машин, а где-то неподалеку шумело, плескалось, кричала о своем непоправимом остывающее море. Вопили и отпускали грязные шуточки заключенные в одинаковых оранжевых робах, улюлюкали и просовывали через стальные, покрывшиеся кое-где ржавчиной решетки свои сальные отвратительные пальцы, прикосновение которых само по себе казалось высшей мерой, они кричали, бесновались и пялились во все глаза, когда по этому узкому коридору, разделявшему камеры, вели в полумраке молодую женщину. Она была хороша собой, даже красива. Одета была строго, узкая юбка, узкий пиджак, все – линия в линию, геометрическая точность, никаких вольность, а глаза большие и немного наивные, кажется, серые, а может быть, зеленые, при таком освещении кто бы решился утверждать.
- Миссис Уэйкфилд, - как мог учтиво обратился к ней один из надзирателей, что ее сопровождали. Женщина бросила на него снисходительный взгляд и невзначай посмотрела на кольцо на своем безымянном пальце, будто только обращение «миссис» могло напомнить ей, что она замужем. – Это была не лучшая идея, уж простите. Такой даме, как Вы, не следует находиться в подобных местах. И в подобном обществе.
- Я не нуждаюсь в Ваших советах, - отрезала миссис Уэйкфилд и добавила, гораздо мягче, так, что ее голос показался музыкой, нежной и красивой. – Я действительно хочу увидеть Кайла! В конце концов, он все еще мой муж, и я имею на это право.
- Да, Рейчел… - вздохнул надзиратель, нечаянно назвав ее по имени, но она бросила на него рассерженный взгляд, и молодой человек тут же поправил себя и раскраснелся как школьник, будто забыв, кто он и где находится. - …то есть миссис Уэйкфилд, - впрочем, рядом с этой женщиной, умело подчеркивающей свои достоинства так, что о недостатках никто и подумать не мог, редко кто оставался в здравом уме.
Они подошли к камере и застыли на месте, как завороженные: дверь была открыта настежь, кандалы, должно быть, хранившие запах Кайла Уэйкфилда или, по крайней мере, несколько образцов его ДНК, болтались без дела, гремели цепями. Рейчел впилась ногтями в руку надзирателя и медленно посмотрела на него. Это был взгляд рассерженной львицы, и первой, что приходило в голову тому, кому он был адресован, была мысль уносить ноги. И как можно скорее. Пока это роскошное тело не совершило прыжок, пока эти ровные зубы не превратились в клыки, пока яркую помаду не заменила чужая кровь.
- Миссис Уэйкфилд… Я не понимаю, как это могло случиться! Из этой тюрьмы невозможно бежать! Просто невозможно! – попытка оправдаться вызвала только ненависть и презрение в прищуренных глазах, опрометчиво показавшихся такими наивными.
- Где, черт вас подери, Кайл!? – спросила Рейчел и поспешно отвернулась, чтобы никто в целом мире не знал, что она способна на убийство, прямо сейчас, в данную секунду, только потому что камера оказалась пуста.
- Мы найдем его, миссис Уэйкфилд… Одно Ваше слово – и мы весь город прочешем, он не мог далеко уйти! Слышите сирены? Должно быть, за ним уже гонятся…
- Надеюсь, что так… - прошипела женщина, сжимая пальцы. Так, кольцо впивалось в кожу, чтобы напомнить: да, ты его жена. – Вы знаете, какой сегодня день? – спросила она немного погодя, когда взяла себя в руки.
- Нет, миссис Уэйкфилд… - растерянно помотал головой надзиратель. Подумать только: еще мгновение назад этот мальчишка был готов целовать каменные плиты под ее ногами, а теперь трясется от страха, вжимаясь в стену.
- Сегодня у нас с Кайлом годовщина. Свинцовая свадьба, - пояснила Рейчел и решительно направилась прочь. Каблуки ее туфель громко стучали по полу, а вслед ей шлейфом доносилось многоголосье животрепещущей толпы, среди которой едва ли затерялся хоть один невиновным.
***
Ему целый цинк патронов. А что знал Кайл о цинке, так это то, что цинк – лучший материал. Для хранения. Для гроба. Груз 200. Классика же. Сколько людей в мире каждый месяц наполняют своими мертвыми телами цинковые гробы? Сколько военных кампаний и начатых извне революций пополняют это число? Ну нет, об этом мужчина и думать не хотел. Он сидел за рулем дорогой машины и поглядывал на часы. Между зубами была зажата сигарета, зажечь ее было нечем, и это вызывало раздражение. Однако, времени оставалось не так уж и много. Кайл точно знал, где и когда он должен появиться, что должен сделать, и просто не мог допустить, чтобы было иначе. Накануне этой дождливой ночи он слишком явственно слышал голос. Приятный, женский, незабываемый. Просто предчувствие? Да ладно, в его годы глупо в это верить! Как и в ясновидение, телепатию и прочую ересь. Он верил в другое. И это другое было последним и потому единственным, во что он верил. Порой ему хотелось повторять тысячи слов, но не было возможности даже написать короткое письмо. Сейчас он знал, что слова не имеют значения, потому что именно сейчас от него требовались действия.
- Немедленно остановите машину, - и это в мегафон, грубо, неразборчиво и строго, каким-то неприятным, пропитым голосом. Кайл ухмыльнулся своему отражению в зеркале дальнего вида и выжал тормоза. Преследовавшая его полицейская машина едва не влетела ему в багажник, настолько это было резко и неожиданно. – Выходите без оружия, немедленно! – больше он этот голос выносить не собирался, открыл дверцу и вышел, подняв руки.
- Оружия у меня и не было, ребята, - заверил Кайл и ухмыльнулся. – Но знаете что? – они не стреляли, он был нужен живым, иначе миссис Уэйкфилд… нет, сложно себе представить, что может сделать эта женщина, потрясающая и великолепная, с ними, если с головы ее муженька упадет хоть один его темный волосок! Вот если бы он оказал сопротивление, дело другое, а ведет себя как паинька! Что за подлец, мерзавец, негодяй?! – У меня есть последнее желание, ребятки, очень важное и вполне себе невинное.
Полицейские переглянулись.
- Дайте прикурить, ради этого, можно сказать, и на волю вышел. Вы же понимаете, ребятки? Такое дело, три года уже табака не нюхал, сил моих нет, - и все это с такой улыбочкой. Бесит, раздражает, но нет ни единого повода отказать. Пай-мальчик. А их, полицейских, было трое, всего-то. Чтобы вызвать подкрепление, потребуется как минимум три минуты, а по такой погоде – чертов ливень! – и того больше. Один кивнул другому, пошел третий. Подошел и остановился на расстоянии в один шаг. Дождь так и норовил потушить огонек на пути от зажигалки к сигарете, поэтому надо было спешить. Один разворот, один удар, пистолет в руке, а дуло у виска бедняжки в форме. Дослужиться до хоть какого-то мало-мальски значимого звания ему вряд ли удастся. Поджилки трясутся, а трусам здесь не место. Город опасный, беглые заключенные разгуливают как у себя дома. И куда только смотрят власти?
- Спасибо, любезный, - поблагодарил Кайл, быстро, не целясь, выстрелил в полицейскую машину, одновременно оттолкнув от себя заложника, уселся за руль своей – впрочем, сколько там она своя? Минут 15? – и помчался прочь. За спиной раздался взрыв, вылетели стекла, разгорался пожар. Кайл не был особенно доволен, он и не думал, что придется идти на такие меры, однако, теперь у него был пистолет. Несколько паршивый, несколько устаревший, но мужчина был не в том положении, чтобы строить из себя привереду.
Времени было мало. Кайл радовался, что едет хотя бы не в этой отвратительной робе, а в нормальных, человеческих брюках и рубашке. Жалел, что не хватает галстука, что под глазами синяки, а лицо украшено парой новых шрамов. Ливень не прекращался, город тонул в огромных каплях, таяли вчерашние газеты, брошенные на асфальт, растворялись, исчезали заголовки. А разве было что-то вчера? А разве будет что-то завтра? Кайл докурил сигарету, и ему показалось, что она была последней. Стало грустно. Остановился он у маленького магазина с вывеской на греческом языке. Выходя из машины, поправил ворот рубашки и манжеты.
- Сейчас начнется… - прошептал мужчина. Шаги раздались позже. Кто-то ударил по витрине, стекло обвалилось со звоном, казалось, чья-то душа разбилась вдребезги, порвались цепи, которые удерживали Кайла от линии, отделявшей человека от зверя. Несколько выстрелов, не больше, чем нужно. Несколько бездыханных тел, ровно столько, сколько нужно. В магазине еще один патрон, в другом магазине – испуганный взгляд удивительных глаз. – Черт возьми, только не выходи, не надо… - тихонько взмолился Кайл, но девушка уже выбежала на крыльцо и растерянно смотрела на него.
- Ты… - пробормотала она.
- Пандора… - произнес он ласково и заставил себя улыбнуться. – Ты отлично выглядишь.
- Что здесь произошло?.. – спросила Пандора, симпатичная девушка, не красивее его жены, ни в коем случае, но значительно важнее в ней каждая черта. Полцарства - чтобы прикоснуться к ней, чтобы взять за руку, чтобы обнять, прижать к себе, гладить по волосам, которые под этим дождем станут мокрыми. Полцарства – чтобы только вдохнуть ее запах. Полжизни – чтобы осмелиться сказать ей всего несколько слов. Все, что угодно – чтобы она улыбалась. Ничего не жаль.
- Ты не должна была это видеть, милая, - сказал Кайл, его пальцы застыли в воздухе, так и не коснувшись. – Ты не забыла меня?
- Эти люди… Они угрожали мне. И тот, главный, он говорил, что меня… что… - она ловко ушла от ответа, даже не поняв этого сама, а Кайл улыбнулся, в его глазах что-то вроде: «Успел, спас… Не могло же быть иначе, потому что она, потому что ради нее, потому что только для нее, потому что…»
- Значит, я вовремя? – с надеждой спросил Кайл.
- Как всегда, - кивнула Пандора. – Мне иногда кажется, что ты – мой ангел-хранитель, - проговорила она негромко и потянула его за рукав рубашки, так и не прикоснувшись к нему самому. Они зашли в магазин, внутрь, она приказала ему сесть на стул, он повиновался, а Пандора достала аккуратную коробку.
- А мне – что я одно из тех чудовищ, что выпустила Пандора, открыв ящик, - мрачно усмехнулся Кайл.
- Вот дурачок, - почти беззаботно рассмеялась девушка. Ей хотелось спросить его, откуда он узнал, как нашел, где был так долго, но она не решалась, руки дрожали от нервного напряжения, Пандора боялась выронить коробку. – Угощайся, - предложила она. Отказываться Кайл не стал.
На Кипре у рахат-лукума привкус был парфюмерный, выверенный ароматным букетом, известным только самым старым мастерам сладостей. Кайлу нравился этот запах, потому что напоминал ему о Пандоре. И сахарная пудра, которой было усыпано все в коробке, тоже, потому что напоминала о сладости поцелуя. Об этом сейчас даже мечтать глупо.
- Ты как?.. – спросил Кайл, ему тоже хотелось задать ей множество самых разных вопросов, но тоже нельзя было, нет времени, слишком мало времени. Ангел-хранитель… До чего же интересная она, Пандора.
- Нормально, - коротко и, насколько это было возможно, беспечно ответила девушка. – А ты? – и взгляд на кольцо. Хотелось бы ему снять этот символ, оставить Рейчел, оставить все. Бежать с Пандорой. На край света. На гору Олимп. К древним Богам. Куда угодно. Мечты, мечты.
- И я, - кивнул Кайл, посмотрел на нее очень долгим взглядом, стараясь запомнить каждую черточку, уже тысячу раз изученную, тысячу раз запомненную, и прислушался: сирена. – Пожалуй, мне пора, милая… - поднялся со стула, отвернулся, провалился бы сквозь землю разнообразия ради.
- Как? Уже?! Почему так скоро?! – спохватилась девушка, глаза мокрые. Кайл старательно улыбнулся и сказал:
- Потому что это за мной, - честно так и добавил, чуть менее честно. – Работа.
- А… - протянула Пандора и прошептала. – Ясно, - он улыбнулся снова и, наклонившись, прикоснулся губами к ее щеке. Так легко, нежно, невесомо. Единственное прикосновение. Боже, это так много! Это так безумно много – поцеловать ее в щеку!
- Я вернусь, - пообещал Кайл, уверенный в том, что никогда не сдержит этого слова, развернулся и ушел прочь. В темноту ливня, ночи, своей запутанной судьбы.
***
- И как? – деловито поинтересовалась Рейчел. Николас помолчал и произнес после этого недолгого раздумья.
- Бесполезно, миссис Уэйкфилд. Ее спасли.
- Кто же, мистер Бартольд?
- Мистер Уэйкфилд, миссис.
- Почему он всегда появляется тогда, когда ей грозит опасность? – спросила Рейчел, изо всех сил сохраняя спокойствие. Это давалось ей с трудом, хотя бы раз в год – в годовщину – она хотела, чтобы Кайл принадлежал ей. Именно ей, без остатка. Чтобы никакая гречанка не вмешивалась в их дела. Ведь они с мужем и без того видятся так редко… и ведь тоже благодаря гадкой девчонке! Ну какого черта он в тот день открыл огонь? Глупый, глупый ее мальчик. Обнять бы его крепко и сидеть так у камина, в их милом домике на холме, и говорить о пустяках, и завести, наконец, детей! Да, двоих маленьких карапузов, и чтобы были его глаза, безжалостные темные глаза.
- Полагаю, высшие силы сделали его ее ангелом-хранителем, миссис Уэйкфилд, - о фантастических вещах Николас уже давно привык говорить, как о погоде. Кстати. – Скверная сегодня погода, не правда ли?
- Правда, - легко согласилась Рейчел, хотя дождь любила. Кстати. – Но это не значит, что он ее любит?
- Этого я знать не могу, но полагаю, что у Вас не может быть конкурентов, миссис Уэйкфилд.
- А что если он узнает, что это я…
- Что Вы подстроили нападение на мисс Пандору, миссис Уэйкфилд? Едва ли он еще и экстрасенс. Вы же не замечали за мистером Уэйкфилдом подобных способностей, миссис?
- Ну… - задумалась Рейчел. – Бывало время, когда он угадывал каждое мое желание…
- Постель – это не повод считать мужчину новым Нострадамусом, - покачал головой Николас. Рейчел показалось забавным, что он говорит о мужчинах в постели с таким знанием дела, и она весело рассмеялась.
***
Он всем своим видом производил впечатление человека, который не собирается дожить до завтра. В тонкой рубашке он стоял под проливным дождем и травил себя каким-то дешевым пойлом, его брюки у самых ступней были испачканы кровью, а в свободной руке маялся без дела старого образца пистолет. Неподалеку играли джаз, в одном баре, название которого он никак не мог вспомнить.
- Прекрасная ночь, правда, милый? – спросила Рейчел, выходя из машины. Она была счастлива, что он еще не схвачен и даже не ранен. Каблуки наполовину утонули в луже, прическа тут же намокла.
- Скверная, - улыбнулся в ответ Кайл и поднял руку. Пальцы так крепко сжимали пистолет, что Рейчел ему даже позавидовала. Когда он в последний раз ее вот так обнимал? То, что он сидит в тюрьме вовсе не оправдание! Ради нее вот он ни разу еще не сбегал! И никого не убивал ради нее!
- Но, Кайл! – капризно протянула женщина и сделала шаг навстречу. – Сегодня же наша годовщина.
- Я все знаю, дорогая, - пропел мужчина.
- И… Ты же не можешь причинить мне вред в этот день! Сегодня наша годовщина, дорогой! – ей было страшно, но все же хотелось подойти поближе. Как они давно не виделись! Как давно он не дарил ей цветов да и вообще.
- Я все про тебя знаю, Рейчел.
- Но это же не важно, дорогой. Сегодня же наша Свинцовая свадьба! – улыбнулась она как могла широко. Роскошная женщина.
- А что принято делать в этот день, дорогая? – улыбаясь в ответ, спросил Кайл. Рейчел подняла на него горящие наивные глаза.
- Что-то из свинца, конечно! – воскликнула она с радостью.
- Дарю, - ласково проговорил Кайл и спустил курок. Свинец был ей к лицу, как и быть мертвой. И было удивительно, что человек, в котором нет больше жизни, может быть таким красивым. Будто бы утратив душу, она не потеряла ничего. Может быть, так и было? – С годовщиной, - поздравил Кайл, снял с пальца кольцо, и оно покатилось по мокрой улице к водостоку. Он знал, что теперь ему никто не поможет, да и не особенно хотел. В тюрьму не хотел тоже. Оставался лишь один выход.
Кайл встал на самый край моста. Слева виднелось моря, справа – в море превращался город. Мужчина не успел прыгнуть, как его застал голос.
- Лжец! Ты обещал, что вернешься! – Пандора. Кайл улыбнулся.
- Я люблю тебя, - непростительно признался. Ее щеки розовые. А он подхватил ее на руки. Расправил крылья. И они полетели туда. На край света. На гору Олимп. К древним Богам. Куда угодно.
Не бывает? Может и так. И может быть, за мостом теплился и ждал их расстрел. Может, они оба умерли. Но, черт возьми, они были вместе. И будут. Навечно.
Любовь, она такая.

В колонках играет - Сегодня Ночью - Nevermind
Я не помню точно, как мы с ней познакомились, но, кажется, ее звали Маша и она была хороша собой. Причем красота ее была какая-то самобытная. Девушки вроде нее никогда не появлялись на обложках журналов, не мелькали на экранах телевизоров и светились в кино. Ее необыкновенно большие глаза на фоне довольно грубых черт вдохновили бы разве что нищих живописцев с Арбата, и именно это в высшей степени служило подтверждением всей художественности образа, что создала она себе и пыталась создать вокруг. Да, глаза ее были необычайные, но в их глубине таилась какая-то сила или, быть может, наоборот, удивительная слабость. Сколько прошло времени с тех пор, как мы виделись в последний раз, но я до сих пор не уверен в том, что верно разгадал загадку этих черных огромных глаз.
Маша сидела в кресле-качалке, важно положив ногу на ногу и покуривая тонкую дамскую сигарету, зажатую между красивых тонких пальцев.
- Я тебя не люблю, - начала она без повода, и черные глаза устремились на меня, словно пытались заглянуть мне в душу. Я нервно рассмеялся, бесстрашно глядя в ответ.
- За что же? – вопрос сорвался с губ сам по себе, не то, что мне было особенно интересно, но тем не менее, подобные признания, особенно, если их произносили таким грудным, сильным голосом, настораживали меня и заставляли задуматься. Не столько о том, кто был их адресантом, сколько о самом себе. Что же я делаю не так, что меня не любят?
- А за что тебя любить? – Маша ответила вопросом на вопрос и замолчала. Повисла неловкая тишина, и мне стало не по себе. Я не знал, что для меня лучше: не то чувствовать на себе ее пронзительный темный взгляд, не то не чувствовать его вовсе. Я тоже закурил, выпустил в воздух пару сизых колечек горького дыма и долго наблюдал, как они поднимаются вверх, к потолку и растворяются там, высоко над моей головой. В эти минуты в ней проносились мириады самых нелепых мыслей и предположений. Действительно, за что меня любить? Человек я далеко не самый порядочный. Как и все, со своими загонами, недостатками, принципами. Но других же любят? А чем я хуже? Нет, ну объективно?
- Я бы мог придумать хоть что-то, что выставило бы меня в хорошем свете, - сказал я, отвернувшись к окну. В отражении в стекле я видел ее неподвижную фигуру. – Но зачем? Разве я прошу, чтобы меня любили?
- Никто не просит, но все хотят.
- И ты?
- Я? – изумилась Маша. У меня сложилось вдруг ощущение, что она инопланетянка или существо из другого мира. Было в ней это потустороннее, странное, то самое в глубине ее глаз, чего я никак не мог понять. – Мы говорим о тебе. И так как у меня нет к тебе ни малейшей приязни, я не думаю, что стоит делиться с тобой своими желаниями, - отрезала.
- Как знаешь, - пожал плечами я и собирался выйти прочь, чтобы никогда больше не видеться с Машей, ведь она так открыто дала мне понять, что ничего хорошего между нами не может быть. Я, честно, не хотел любви или каких-то там других отношений, но надеялся на дружбу. Такую, чтобы можно было на досуге черкнуть пару строк в письме, сходить прогуляться однажды летом, пригласить на день рождения. Она же не хотела от меня ровным счетом ничего, кроме моего окончательного ухода из ее квартиры, из ее круга общения и, наверное, из города, где она живет, как план-максимум.
В дверь позвонили, я замер на месте, не решаясь ни ответить, ни повернуться к Маше. Она беззвучно встала и прошагала мимо меня, словно не замечая. Я порывисто схватил ее за рукав шелковой блузки мужского кроя.
- Стой, не открывай, - настойчиво сказал я, глядя в черную бездну ее глаз. Маша нахмурила тонкие брови. – У меня дурное предчувствие.
- Тебя совершенно не за что любить, - ответила она так, будто мои слова каким-то образом подтвердили эту ее догадку. Мне стало обидно и даже больно, пожалуй. Я же действительно хотел помочь, но натолкнулся в который раз на ее несокрушимое упрямство. Интересно, что она думала обо мне в тот момент? Держу пари - после она никогда уже не думала обо мне.
- Постой же ты! Это опасно, я знаю! – не унимался я. Звонок повторился снова. – Не открывай. Ты же никого не ждешь, да? – я ухватился за очередную мысль в своей голове. – А хорошие люди, ты знаешь, они без приглашения не приходят, и вообще!
- Хватит нести чушь! – не выдержала Маша, резко вырвала руку и решительно направилась к двери. В ее квартире всегда пахло сиренью, и я чувствовал, как начинается мой очередной приступ аллергии, но все же пошел следом за ней, вдыхая этот пропитанной сиренью воздух полной грудью. Мне не было страшно. К своим предчувствиям я давно уже привык, но прислушиваться к ним начал сравнительно недавно, раньше – не доверял.
Машина квартира была самой бредовой планировки из всех, что мне приходилось видеть когда-либо. Комнаты располагались так, что, выходя из комнаты и приближаясь к прихожей, мы прошли через кухню насквозь. И лезвие ножа для резки мяса так призывно блеснуло, что я не удержался и взял орудие с собой, так, на всякий случай.
- Ты совсем дурак? – вроде бы вопрос, но в Машиных устах звучало, как законченное утверждение, не требующее доказательств, поэтому отвечать я не стал, лишь хмыкнул и затаился у стены. Маша закатила свои черные непробиваемые глаза и повернула дверную ручку вниз. Дверь открылась со скрипом, и длинное серебристое дуло уперлось в лоб хозяйки дома. Маша судорожно сглотнула, и ее огромные глаза стали совсем круглыми. Я не стал медлить: повиновался своему слепому предчувствию и сделал резкий выпад. Нож, подобно ритуальному кинжалу, вонзился незнакомцу в горло. Подумать только – успей он нажать на курок прежде, чем упал, истекая кровью, - и Маша легла бы рядом с ним. Их можно было бы похоронить в одном гробу, но ее мне было бы жаль, и я был рад, что все случилось так, как случилось.
- Что происхо… - вопрос она не смогла закончить, прикрыла рот ладонью, чтобы не закричать. Кажется, то, что произошло, немного шокировало ее. Нет, ну в первый раз всегда сложно.
- Можешь покричать, но только очень тихо, - посоветовал я и оглядел место преступления. Было слишком много крови вокруг. На ее запах непременно набегут любители падали, не нужно было быть экстрасенсом, чтобы знать это. Я взял ставшую ничейной винтовку, устало пихнул ногой отяжелевшую руку покойного, оказавшуюся у Маши на пороге, и поспешно закрыл дверь. Нужно было сделать передышку.
- Объясни мне, черт возьми, что здесь происходит! – потребовала Маша, я усадил ее на табуретку и присел рядом на пол, глядя в глаза. В тот момент я видел отчетливо: в их глубине не сила, а страх, самый настоящий страх. Впервые я увидел в ней маленькую девочку, которой было до безумия страшно. И дело было не только в том, что случилось на ее глазах. Этот страх жил в ней постоянно. Стена, которую она старательно возводила между собой и людьми, которых не любила, между собой и мной, рухнула в одночасье, и я мог теперь прочитать ее: Маша была одной из тех, кому открыто больше, чем обычным людям, с самого детства ее мучили видения, о которых нельзя было рассказывать даже самым близким, и ей, как никому другому, было ясно, что незваный гость был посланником иных миров. Как и она сама, быть может.
- Идет охота, Мария, - коротко пояснил я. Маша подняла глаза, а я тяжело вздохнул, глянув на часы: на подробные объяснения у меня не было времени. Я задрал рукав пиджака и продемонстрировал ей черное клеймо от запястья до локтя. Это было изображение волка. В круглой рамке прицела.
- Охота на тебя, - догадалась Маша и отвела взгляд. Мне стало жутко стыдно, что ей пришлось участвовать во всем этом, мне стоило уйти раньше, гораздо раньше, чем они пришли за мной, но назад пути не было: охота началась.
- Прости, что… - начал я, Маша махнула рукой, сделала глубокий вдох и вдруг сорвалась с места, кинулась в комнату и очень быстро вернулась. В руках ее была черная коробка. Маша упала на пол, открыла крышку и стала доставать одну за другой парафиновые свечки, потом мел. Она старательно чертила на старом истертом паркете пентаграмму, вписанную в круг, старательно расставляла по углам свечи и зажигала их. Потом что-то шептала, что-то, из чего я не понял ни единого слова.
- Скажи мне только, почему они охотятся за тобой? – попросила Маша. Пугливый ребенок в обличии молодой женщины был готов к обороне. Себя, разумеется.
- Потому что меня не за что любить, - улыбнулся ей я, прикурил от свечки и с наслаждением задымил, вытесняя ненавистный запах сирени терпким сигаретным дымом. В одной руке у меня был нож, в другой – чужая винтовка. Часы отмеряли мое время. А единственная женщина, которая была сейчас рядом, не испытывала ко мне ни малейшей приязни. Это был не тот финал, которого я хотел на протяжении жизни, поэтому сдаваться я не собирался. Клеймо на моей руке, объявившее меня последним из волков, напоминало о тех, кто уже пал жертвой этих существ. Была ли Маша на моей стороне? Я не знаю, до сих пор не знаю, но она не нападала на волка, и волк за одно за это был готов признать ее своим другом.
Дверь распахнулась сама. И они попытались ворваться. Сколько их было, я не считал, но патронов в винтовке не хватило и на половину. К Маше они не могли приблизиться, детский рисунок мелом на полу сдерживал их. И я в любую минуту мог просто шагнуть к ней, чтобы спастись, но этот шаг стоил бы мне гордости, а гордость могла стоить жизни. Такой морально-нравственный выбор не вселял оптимизма, но, странное дело, за моей спиной стояла Маша – и я знал, что она не вонзит кинжал в эту спину. Волка легко приручить. Достаточно быть человеком.
- И долго это будет продолжаться? – спросила Маша, когда выдалась свободная минутка. Я оглянулся.
- Пока есть возможность, надо уходить, - сказал я. – Не провожай, - махнул рукой и вышел. Они встречали меня уже в коридоре, и Маши это не касалось. Я знал, что не вернусь в ее квартиру, что никогда больше не буду общаться с ней, не скажу даже слова, чтобы не задеть, чтобы не напомнить ей о том, что она - пришелец с другой планеты, я – волк, на которого так удобно вести охоту, загоняя все глубже в лес, а эти, остальные – существа, которых я никогда не назову людьми.
Город будет преследовать меня, путь к отступлению – это вокзал. Все, что я могу, это уйти. Мне пора домой, в лес. Прощай, Маша. Пусть у тебя все будет хорошо. И за твоими глазами, темными, как бездна, пусть кроется всегда сила, а не тот страх, что прячется за ними на самом деле. Страх быть не понятым.
Охота же не закончится до тех пор, пока ловкие стрелки на вертолетах не смогут попасть волку в самое сердце. Да, прощай, Маша.
Если я верно помню твое имя.

- Фу! Фу я сказал! – громкий и противный голос хозяина заставил меня встрепенуться, я жалобно заскулил и насупил взгляд. Хозяин говорил много и грубо, больше половины его слов я не понимал, поэтому пропускал мимо ушей, но интонации, в которых смешалась вся возможная в мире ненависть с диким, звериным гневом, не могли остаться мной незамеченными. Мне было очень плохо. Мой хвост невольно прижимался к телу, и я осознавал самое отвратительное из всех чувств, которые только мог испытать. Страх.
- Чертово отродье! – завопил он наконец и ударил меня с размаху резиновой дубинкой, бил до тех пор, пока я перестал чувствовать мир вокруг, пока этот мир не сузился до форматов моего тела, я знал, что у меня под шкурой сейчас нет ничего, кроме боли. Да и вообще не было ничего, кроме боли. Последнее, что я видел перед тем, как в глазах потемнело и я потерял сознание, это звезды на погонах его голубой рубашки. Ровно три. Звезды были красивые, блестящие, яркие, и мне всегда казалось, что нет ничего красивее этих звезд.
Очнулся я следующим утром, запертый в вольере, будто был волком, шакалом или койотом, будто бы был одним из тех преступников, за которыми гнался порой, ведь хозяин не умел делать этого сам. Однажды мне удалось увидеть, как бегает хозяин, и это было смешно: запыхавшись от трех лишних шагов, он едва мог передвигать свои ноги, а вся рыхлая масса, что была скрыта под форменной рубашкой, колыхалась словно желе. Подумав о желе, я вспомнил о том, что хочу есть. Поднялся на все четыре лапы, одна из которых теперь подворачивалась и жутко болела от каждого шага, и подошел к тому углу, от которого пахло более-менее съедобно. Однако, меня ждало разочарование. Я ткнулся в миску носом, но не обнаружил там ничего, даже воды. Стало ясно, что запах этот – всего лишь последствие безалаберности служащих питомника: миски здесь не мыли. Мне хотелось скулить, выть и плакать, но я держался из последних сил, чтобы не издать ни звука. Я хотел казаться сильным. Вчера мне досталось ни за что, сегодня я могу получить за один любой звук, если он не понравится хозяину. Я знал это, поэтому молчал, а его запах приближался с каждой минутой. И вот уже стоит передо мной желе в голубой рубашке, а на погонах сверкают эти яркие, красивые звезды.
- Еще раз попадешься мне под руку, вообще убью, - пообещал мне хозяин, я равнодушно отвернулся в угол. – Ты старый, о тебе никто не будет жалеть, - добавил он ехидно и, должно быть, самодовольно улыбнулся. Я не видел.
Когда он ушел, я улегся на свои лапы и задумался. Хозяин был прав, я уже не молод. Мне уже пора на покой, и совсем скоро, если он, так другие… они убьют меня – и прощай Барбос. Скольких храбрых псов они уже отправили на бойню, чтобы не мозолили глаза? Со мной будет то же самое, в этом нет сомнения. В любом случае моя жизнь кончена.
- Фас! – кричит хозяин, прекрасно зная о том, что бегаю я теперь с большим трудом. Кто-то сказал, что у меня перелом, и кость срослась неправильно. Я не уверен, что это правда, ведь кость – это еда, а во мне еды не было уже неделю. Мне грустно и печально видеть, как хозяин ругается с женщиной, как натравливает на эту беззащитную и хрупкую своего цепного пса, а я стою и не могу, просто не могу выполнить этот приказ.
- Фас! Что встал?! – хозяин замахивается дубинкой, и я бросаюсь на его руку, хватка у меня все еще ничего, вонзаюсь клыками глубоко, голубой рукав стремительно становится красным. Женщина в ужасе кричит, отступает, закрывает лицо руками, а я не понимаю, почему. Она же только что сама чуть не стала его жертвой, а я ее спас, я герой, а мне ни спасибо, ни косточки, только крики, визги. Женщина зовет на помощь, не решается сама оттащить меня, тогда я резко разжимаю челюсти, бросаюсь прочь, убегаю. Вслед раздается выстрел, но пуля проходит мимо. Мой хозяин никогда не умел стрелять.
Я не знаю, сколько прошло времени и сколько километров, но я оказался посреди леса. Усталый голос неподалеку что-то бормотал, чудился чей-то запах, не особенно приятный, но показавшийся родным и добрым. Я бегу на голос, но вижу человека, который сидит в обносках, прижавшись спиной к дереву. Я отступаю на несколько шагов, пячусь назад, но он протягивает руку и говорит:
- Иди сюда, Мухтарка, - его голос звучит ласково, но мне говорили, что такие люди опасны, что их нужно уничтожать, что они, если очень голодны, могут съесть собаку. Я думаю, что этот съел уже собаки три, не меньше, но все равно подхожу к нему поближе. Если и смерть, так пусть лучше будет с пользой. – Хороший пес, - хвалит меня человек, которого другие называют обычно Бомж, наверное, это его кличка, а моей он не знает, но Мухтар звучит вполне себе неплохо. Бомж гладит меня по шерсти, чешет за ухом, и я с трудом припоминаю, как это приятно, когда тебя кто-то гладит, ведь хозяин проявлял ко мне такую нежность лишь однажды, когда я был еще совсем щенком. – Сбежал что ли? Вроде чистый такой. Ну-ка давай, возвращайся домой, - говорит он, но я жалобно поскуливаю, он понимает, что бывает такой дом, который хуже бездомности, может быть, и у него тоже был хозяин, который плохо с ним обращался?..
- А что у тебя с ногой? – спрашивает Бомж, мне становится стыдно, а он ободряюще похлопывает меня голове и произносит. – Ну ничего, заживет.
Проходит какое-то время, время кажется вечностью. Бомж поднимает голову, проснувшись от долгого и мучительного сна, и смотрит на меня. Я лежу у него под боком, мне тепло и хорошо.
- Голодный? – спрашивает Бомж, я не знаю, что ответить, а он достает из кармана рваной куртки кусок хлеба. Хлеб черствый, немного зеленый. Бомж ломает кусок пополам, и ровно половину протягивает мне. Я в благодарность лижу его грязную, покрытую язвами руку.
Потом мы гуляем по лесу, и он останавливается на поляне, поднимает голову вверх и задумчиво смотрит в небо. Я слежу за его взглядом – и уже не верю своему. Сколько звезд! Господи, сколько же здесь звезд! Как красиво! Я никогда не видел больше трех, но и те три не идут ни в какое сравнение с этими, великолепными, потрясающими… Они сверкают, они смотрят на нас с вышины и будто бы говорят «спокойной ночи».
- Есть хочется, - жалуется Бомж. Я понимаю, что никаких запасов у него больше нет. Я лижу его лицо и руки, а потом убегаю прочь. Лапы приводят меня туда, где живет хозяин. Нюх меня пока не подводит.
- Ага! – торжествующе кричит хозяин, когда я появляюсь у двери, я бросаюсь бежать, он следом. Я заманиваю его к пустырю. – Вернулся, сволочь лохматая! Сейчас я тебя проучу.
Я бросаюсь на него, рву зубами на части. Ты же старый, о тебе никто жалеть не будет.
+++
Я подхожу к лесу гордой хромой походкой. Бомж улыбается беззубой улыбкой и тянет ко мне руку, грязную, родную руку. Я виляю хвостом и роняю рядом с ним кусок мяса, свежего, кровоточащего, пахнущего голубой рубашкой и желе.
Мы разводим костер, у нас будет хороший ужин.
- Спасибо, дружок, - улыбается мне Бомж, гладит по голове, а я ласкаюсь к нему, потому что нет лучше друга на свете. С неба на нас смотрят настоящие звезды, необыкновенные, яркие, обещают хорошую погоду.
КОНЕЦ

В колонках играет - Cheshires & Елена Войнаровская — Адреналин





Глава 4.
Голубые стены, напрочь пропитанные запахами спиртовых настоек, йодоформа и формалина, навевали тоску и создавали ощущение безысходности, это было на уровне генетической памяти или инстинктов, ведь больница никогда не ассоциировалась у людей с чем-то хорошим, и первым словом, что приходило в голову при упоминании больницы, было не «излечение», а именно «болезнь», на втором месте – «смерть», потому что число врачебных ошибок по стране в иные моменты достигало критических цифр, но, тем не менее, именно сюда шли люди, когда их что-то беспокоило, и именно на его помощь рассчитывали. В кабинете Евгения было тихо и холодно. Тихо – до тех пор, пока не постучали в дверь. Холодно – до тех пор, пока он не приложился к чертовой бутылке дрянного коньяка, которым отравлял свой организм раз от раза, когда было особенно плохо. Счастливые люди не пьют, счастливые люди не курят, а может быть, и раком не болеют. Но его счастье покинуло остров, его солнце зашло за горизонт, чтобы осветить другую землю, его воздух украли, и, быть может, поэтому ему было так трудно дышать, а не из-за болезни?..
- Войдите, - пригласил мужчина, ожидая, что сейчас будет принимать очередного пациента, но вошедший пришел вовсе не за лечением, и это было понятно сразу, без лишних слов. – Валерий Захарович, - констатировал врач, бесцеремонно, будто бы делал это назло гостю, достал пачку сигарет и закурил при нем. – Чем обязан?
- Да дело у меня к Вам, Евгений Викторович, - с серьезным лицом сказал Рылов и презрительно поморщился. – Ну не курите Вы в больнице, не выношу.
- Ну уж простите, - развел руками Евгений. – У меня перерыв, - пояснил он и поймал на себе раздраженный взгляд участкового. – А Вы по поводу Бориса? – предположил мужчина, милиционер махнул рукой.
- Да нет, черт с ним, похоронить – и забыть, - сухо сказал Валерий и прищурился. – К нам тут сегодня двое прибыли, море их принесло. Вы бы этих пришлых проверили, а то мало ли что…
- Что, Валера, опять боишься заразиться? – вскинул бровь Евгений, пристально глядя ему в глаза. От этого взгляда хотелось бежать или просто исчезнуть, он уничтожал изнутри, будто сжигал, и Валерий поспешно отвел глаза и машинально сжал кулак, до боли. - Да ты не бойся, зараза к заразе не пристает, - иронично добавил врач, выдохнул дым ему в лицо, и Валерий уже не стерпел. Он вскочил со стула, опрокинув его на пол, и на его лице, исказившемся злобой, запылала ярость, сложно было поверить, что этот человек минуту назад был совершенно спокоен и даже равнодушен ко всему происходящему, особенно к покойникам, которым уже ничем не поможешь.
- Ах ты, чертов выродок, - Валерий схватил его за ворот белого халата, заставляя подняться, и Евгений ответил ему тем же, сжимая пальцы на воротнике кителя, хотя ему отчаянно хотелось перенести их на горло оппонента и сжать еще крепче, чтобы тот наконец понял… каково это, когда тебя вдруг лишают кислорода, когда больше нечем дышать, однако, разум Евгения оставался ясным, несмотря на коньяк и откровенную неприязнь к Рылову, и он держался уверенно и спокойно, настолько, что это выглядело жутко. - Да что ты мне сделаешь, Валера?! – усмехнулся врач. - Ты пойми, мне-то хуже уже не будет. Я потому и свободный, потому что безнадежный. Нечего мне терять, все уже потеряно.
- А жизнь? – издевательски спросил участковый, вперившись взглядом в глаза, будто бы на их дне пряталось что-то, и он хотел отыскать, разоблачить и, в конце концов, упрятать за решетку. Было бы за что.
- Ха, напугал, - хмыкнул Евгений, выдыхая никотин, дым легкой струйкой поднимался в воздух, клубился и казался при дневном свете сизым и даже красивым. Валерий тяжело вздохнул, чертыхнувшись, отпустил его и снова вздохнул, будто сожалея.
- Эх, Евгений Викторович… - разочарованно протянул он. - Да ты же до сих пор не можешь мне простить, вот и цепляешься, - заключил милиционер, Евгений пальцами потушил сигарету и опустился обратно в кресло, ему было тяжело от того, что кто-то затронул больную тему, и ему казалось сейчас, что все произошло всего пару дней назад, и не было этих долгих и мучительных лет. Впрочем, мучительными они были только для него, он сам виноват, но… если бы у него тогда был хотя бы один шанс, хотя бы пара лишних часов на последний разговор, если бы…
- Не могу, - мрачно кивнул врач. Валерий покачал головой.
- Кретин, - констатировал он, развел руками и сказал. – Да даже если бы я посадил того типа, она бы тебя все равно бросила, смирись ты с этим!
- Убирайся, - тихо произнес Евгений. Перед его глазами проносились картины одна за другой: его счастливое и оттого особенно горькое прошлое, его полное сожалений и обреченности настоящее, его несуществующее и невозможное будущее. – Убирайся!! – крикнул мужчина, резко поднявшись и хлопнув ладонями по столу, он так и остался стоять, готовый швырнуть чем-нибудь в Валерия, пока тот не ушел. Сердце билось очень часто, Евгений знал, что может и не выдержать, тахикардию он поставил себе года два назад, но едва ли она была в его списке жизненных проблем, если даже на собственный рак легких мужчина не обращал никакого внимания, хотя тот, как и сейчас, часто напоминал о себе приступами кашля, обязательно с кровью.
- Вот ненормальный, - поежившись, пробормотал себе под нос Валерий и тяжело вздохнул в который раз за день. Визиты его к Евгению чаще всего заканчивались перепалкой, а то и дракой, но с ним как раз Валерий и впрямь ничего не мог сделать: с большой земли не пришлют нового врача, а помощница этого – Надя – еще слишком бестолкова и молода, чтобы заменить его. Нет, нельзя же так рисковать, вдруг понадобится помощь? Валерий считал, что два человека обязательно должны быть в любом населенном пункте, от остальных можно и отказаться: участковый и врач. А всякие там учителя, продавщицы и прочие – дело наживное, не столь важно. В Евгении, однако, ему не нравилось абсолютно все, но особенно он ненавидел, когда тот курил при нем. Милиционер вообще был сторонником здорового образа жизни, и никто не видел его с зажженной сигаретой или с бутылкой, он не пил, не курил, тем более – не употреблял наркотиков, считая все это низким и мерзким, эти принципы были у него еще с детства, и до сих пор Валерий им не изменял, трепетно берег эту маленькую частичку собственной личности, не подверженную в отличие от всего остального изменениям. Жизнь не была к нему слишком благосклонна, и ему пришлось нелегко, но вот свою работу Рылов любил, она окрыляла его и дарила небывалую уверенность в себе. Несмотря на наличие мэра, превратившегося в сознании людей в мифологическое животное, которого никто не видел, но о котором все говорят, и Тимофея Петровича в компании пары еще более мелких безымянных и безликих чинов, Валерий Захарович был единственной действующей властью на острове, от него зависело все и вся, от него в какой-то мере зависели все, и он считал это правильным. Именно он мог рассудить и наказать, или пройти мимо. Конечно же, участковым он был не всегда, когда-то на его месте был другой, и Рылов даже навещал его пару раз на кладбище. Тот прежний был злым и несправедливым, он думал только о себе и работал на себя, вопреки народу, а не на его благо. Как там его звали? Да кто теперь помнит, если что на могильной плите все написано, а большего и не нужно знать. Сам Валерий был тогда еще совсем молод и мечтал убить дракона, чтобы спасти людей, как в той старой китайской сказке, где простой крестьянин ради справедливости и таких же, как он, простых людей восстает против тирана и побеждает его, и открыт уже путь к сокровищнице дракона, к золоту, которого бы хватило, чтобы накормить голодных, обогреть бездомных и далее по списку. Чем сказка заканчивалась, Валерий не помнил.
Янка сидела на стуле и перебинтовывала собственную руку, Нина Васильевна хмурилась, вышагивала перед ней взад-вперед, заложив руки за спину, и девочка невольно вспоминала лагерь и порядки, царившие там. Режим дня, режим работы, режим учебы, режим поведения. Режим, режим, режим. От этого слова ей делалось тошно, но в то же время было стыдно, ведь она снова расстроила женщину, которая вовсе не была обязана о ней заботиться, да даже спрашивать, как она поживает, не то что там, но делала это, и заботилась, и волновалась, и воспитывала, потому что хотела, чтобы из Янки получился настоящий человек, и Янке было очень жаль, что их понятия о том, каким должен быть человек настолько разные и имеют слишком мало точек пересечения. Кровь не унималась, и новые, свежие бинты, которые достала для нее из школьной аптечки Нина Васильевна, тут же стали красными. Неудивительно, что правый кулак не выдержал второго на этой неделе раза, когда им били обо что-то твердое. Костяшка болела и ныла, но сама Яна держалась, кусала губы, но не позволяла себе заплакать, как бы ни было больно, впрочем, речь шла о боли душевной, а она куда сильнее, чем физическая, и с ней справиться во стократ сложнее, особенно, если ее причинил тебе кто-то близкий… Впрочем, душевную боль могли причинить только те, кто дорог, ведь слова посторонних не имеют значения, поэтому посторонние обычно сразу распускали руки и получали от Янки мощный отпор.
- Как ты могла?! – строго спросила Нина Васильевна, Янка невольно вжала голову в плечи от ее громкого голоса, будто ждала удара, но знала, что его не последует. Руки Нина Васильевна никогда на нее не поднимала. – Это твой первый день после такого долгого перерыва! А ты…
- Прости, - только и смогла сказать девочка, опустив голову. Кончики волос щекотали подбородок, болели глаза от невыплаканных слез. Ей было действительно тяжело, и сейчас, сидя посреди учительской с опущенной головой и опустившимися окровавленными руками, она больше всего жалела о том, что вышла из дома. Ведь все могло быть хорошо, ведь она и дальше могла прятаться от людей и от себя и… Да нет, не могла. Черт возьми, прятаться?! Она не из тех людей, кому вообще знакомо это чувство, и лучше уж так, с болью, с надрывом, чем совсем не видеть и… Мысли путались.
- Как это произошло, Яна? – Нина Васильевна нахмурилась, но Янка молчала, и женщина, едва сдерживая свой гнев, подошла к ней, присела на колени возле стула и положила руки на плечи девочки. – Как это произошло, Яна?! – громко и отчетливо, по слогам, так, будто разговаривала с сумасшедшей повторила свой вопрос Нина Васильевна, глядя в эти глубокие большие карие глаза, так не похожие на ее собственные или на глаза родной матери. Янка опустила голову еще ниже, не выдерживая взгляда, и в голове пронеслись воспоминания совсем недавнего времени, свежие и еще кровоточащие, как и разбитый кулак.
- Ты так изменилась… - задумчиво проговорила Наташа, и в этой повзрослевшей и похорошевшей девочке Янка с трудом узнала ту малолетку, которую защищала в детстве от хулиганья. Яна посмотрела ей в глаза долгим и изучающим взглядом прежде, чем ответить. Они были знакомы еще очень давно, но почему-то в последние несколько лет совсем не общались. Впрочем, причина была ясна: родители Наташи тут же отнесли Янку к числу людей, с которыми общаться опасно и плохо, а родителей Наташа любила и слушалась, но теперь почему-то заговорила первая, сама, хотя и прекрасно знала, откуда вернулась Янка, ведь слухи распространялись по острову как чума по Европе в далеком Средневековье, так же быстро и разрушительно. Наташе запретили видеться с Яной, у Яны было и без того слишком много неприятностей, свалившихся в одночасье на ее хрупкие плечи.
- Я думаю, я стала собой, всего-навсего, - сказала в ответ Янка, они стояли в коридоре школы на перемене, и Янке казалось довольно странным говорить с кем-то, кроме Нины Васильевны, и не ждать ножа в спину. Она правда не ждала его от Наташи, может быть, потому что помнила ее маленькой девочкой, которая нуждалась хоть в ком-то сильном, может быть, потому что поверила ее глазам, Янка и сама не понимала. Их связывала когда-то такая дружба, почему-то так мозолившая глаза взрослым, может быть, отголоски этой дружбы, забытой и потерянной, заставили Янку поверить. – Вот ты изменилась, красивая, - другого слова девочке подобрать не удалось, это слишком навязчиво вертелось на языке, заглушая все остальные.
- Спасибо, - скромно поблагодарила за комплимент Наташа, кивнула и хотела было пойти на урок, чтобы успеть занять место неподалеку от доски – Евгений Викторович говорил, что нужно выписать очки, но все время было некогда и, пожалуй, незачем, кроме заданий, нацарапанных мелом по черной поверхности, Наташа все видела и была вполне довольна – как к ней подскочил Никита, тряхнул кудрями и вдруг сжал тонкое Наташино запястье грубыми пальцами. У него был очень странный, страшный взгляд, как будто потусторонний холод сковывал душу.
- Слушай, Натах, дай-ка мне списать, да по-быстрому, а не то… - он замахнулся другой рукой, и последним, что видела Янка перед тем, как принять решение, были испуганные огромные серые глаза, обрамленные длинными ресничками, беленькими к самым кончикам. В следующее же мгновение Янка нанесла удар, бить она умела, поэтому Никита тут же отпустил Наташу и схватился за нос, по его лицу поползли ручейки крови, и он невнятно ругался матом, проклиная Янку и в красках описывая трехэтажным, какая она нехорошая девочка. Янка только чертыхнулась, шикнула на него и пошла своей дорогой, Наташа догнала ее и растерянно взяла под руку, испуганно оглядываясь на Никиту.
- Ну что ты наделала, а? – без тени осуждения спросила она у Янки и повела ее в женский туалет, там было грязно и противно, но зато была холодная вода из-под крана и кусок разбитого зеркала на исписанной пошлыми глупостями стене. – Ну, Ян… - протянула Наташа, с сочувствием и брезгливостью глядя на разбитый Янкин кулак.
- Привычка, - пожала плечами Янка, сунула руку под холодную воду, и это принесло временное облегчение, однако, кровь продолжала идти, оставляя в мутной воде в раковине красные цветки, они отправлялись по часовой стрелке в трубу, и в этом простом событии Наташе почудился дурной знак. «Вот так уходит жизнь, по каплям крови», - подумала она и помотала головой, не время для мрачных мыслей, да и потом – они куда больше подходят для Аськи, а не для нее.
- Дурная, - добавила Наташа. – Послушай, Ян, нам с тобой от него теперь вообще житья не будет, - заметила она, Янка хмыкнула.
- То есть я еще и виновата? – она вскинула черные брови, и Наташа покачала головой: она уже и забыла, какой у Янки сложный характер, да и потом… Наташа была на два года младше этой девочки, поэтому Наташа предпочитала не спорить с ней открыто, но все равно настаивать на своем. По крайней мере, так было раньше… Но теперь у них же нет ничего общего, они вовсе не подруги и едва ли, такие разные, могут ими стать! Да и к чему? У Янки своя жизнь, у Наташи – своя, параллельные прямые, которые не пересекаются.
- Да нет, я тебя не обвиняю, я помню, что ты дикая, - Наташа позволила себе улыбнуться, и Янка ухмыльнулась в ответ, она вспомнила сейчас очень явственно, как будучи совсем ребенком, Наташа называла ее так, она плохо выговаривала буквы и очень смешно звучало это ее «Яня дикая! Яня сбежала из зоопайка!». Вспоминая об этом, Янка тепло улыбнулась одними уголками губ, а Наташа продолжила. – Просто Никита… Понимаешь, у него реально отклонения.
- Даун что ли? – нахмурилась Янка, закрутила ржавый кран и повернулась к Наташе, помешкала немного, а потом достала из кармана джинсов пачку сигарет и спички, хотелось немного подымить, не то, чтобы это было действительно нужно, скорее желание сделать это заключалось в желании произвести некое впечатление. Мол, смотрите все, какая она смелая и взрослая. Янка понимала, что это сущее ребячество, но на ее судьбу выпало довольно много испытаний, поэтому она считала себя вправе делать маленькие глупости, от которых в сущности никому не станет хуже, а она хоть на секунду забудет о своих проблемах и бедах и почувствует себя тем, кем никогда не была, проскочив из детства сразу во взрослую, полную разочарований и подлости, жизнь. Подростком. Ей хотелось вернуть время назад, и в 15 лет не оплакивать мать, не воровать от безысходности, тем более не проводить время в колонии, а дурачиться, совершать ошибки и глупости, убегать из дома или там, к примеру, волноваться об оценках. Последнее показалось Янке лишним.
- Да нет, другое, но тоже что-то на генном уровне, да что с него взять: отец-алкоголик, мать-алкоголичка… - Наташа многозначительно замолчала, раздался звонок, и она вздрогнула, а Янка поняла, что покурить пока не выйдет, она же обещала Нине Васильевне ходить на все уроки, к тому же Наташе будет не по себе одной, рядом с этим типом, впрочем, едва ли он пойдет на уроки с разбитым носом, ему теперь самая дорога – к Евгению Викторовичу.
- Ты его боишься? – прямо спросила Янка, когда они выходили в коридор, пустой и безлюдный уже, только капли крови на полу говорили о том, что что-то случилось.
- Немного, - призналась Наташа. – Он болен, и от него можно всего ожидать… - заметила она, Янка вздохнула и дружески похлопала ее здоровой рукой по плечу.
- Ну ничего, справимся, - заверила она. – В обиду я тебя не дам, - совершенно серьезно сказала Янка, не глядя на Наташу. Девочка почувствовала себя вдруг так, будто не было этих долгих лет, когда они, даже живя рядом с друг другом, были совсем чужими, но Янка упрямо гнала это впечатление, зная, что нельзя верить людям вот так, сразу, иначе… Но может ли эта сероглазая девчонка с лицом ангела вонзить нож в спину в благодарность за хорошее отношение? Нет… Нет, вряд ли, она же… Все такая же малолетка, которая нуждается в ком-то сильном, а Янка в первую очередь считала себя сильной, а потом уже, как и говорила Наташа, все-таки дикой.
Наташа пришла домой довольно рано, их отпустили с уроков, потому что Степан Вениаминович был сильно занят какими-то телефонными переговорами, он много кричал, потом затихал, переходил на шепот, а потом опять кричал. Судя по всему, звонили из РОНО и, скорее всего, были недовольны положением дел. Звонили они максимум раз в год, в остальное время обычная школа маленького серого островка мало кого интересовала, о ней вспоминали лишь тогда, когда нужно было узнать реальное состояние здания и выпросить у вышестоящих органов деньги, якобы на ремонт.
- Наташенька, здравствуй, доченька, - Катя улыбнулась, бросила пару слов человеку, с которым говорила до прихода дочери, и вышла встретить ее в коридор. Наташа поцеловала ее в щеку и улыбнулась в ответ, у мамы был выходной, поэтому в школе они в этот раз не виделись. Сначала девочка хотела рассказать ей все новости, но осеклась и про Янку промолчала, как и про Никиту.
- Ага, нас пораньше отпустили, ты, кстати, осторожнее, там директору звонили из РОНО, как бы не принялись за вас, учителей… - Наташа обеспокоенно посмотрела на мать, та погладила ее по голове и повела в комнату. Там, на диване сидел Валерий Захарович, и он даже поднялся, когда вернулась Катя с дочкой, чтобы поприветствовать их и продемонстрировать свое воспитание.
- Добрый день, Наташа, - дружелюбно улыбнулся он. Наташа кивнула.
- Здравствуйте, Валерий Захарович, а Вы, надеюсь, не по делу? – испуганно спросила она под конец фразы, все-таки появление участкового в доме, равно, как и врача, мало когда было к добру. Катя рассмеялась и важно села за стол.
- Нет, милая, - на людях она была очень ласкова с Наташей, наедине – очень строга. – Валерий зашел к нам выпить чая, присоединишься?
- Нет, спасибо, - вежливо отказалась девочка и направилась в комнату, но обернулась и пояснила. – Я сначала уроки сделаю, - Наташа снова улыбнулась и скрылась за дверью. Рылов помолчал немного, пригубил чай из поданной ему чашки, идеально белоснежной и ровной, привезенной из Архангельска очень давно, и произнес.
- Катерина Николаевна, дочка у Вас хорошая какая, - улыбнулся участковый, и красивая и ухоженная головка Кати невольно поднялась от гордости, все выше и выше. Женщине было чертовски приятно, что ее многолетний воспитательный труд давал теперь такие плоды, Наташа действительно хорошая девочка, и это только ее, Катина, заслуга. А Олег? А что Олег? Мямля.
- Спасибо, Валерий Захарович, - кивнула Катя, помолчала и спросила. – А как же теперь? Неужели они не вернуться на свои Соловки? Их же, наверное, хватились уже…
- Ну, Катерина Николаевна, нельзя их пока выпускать, у нас побудут, пока режим не снимут, сами знаете, раз такое дело, пока беглых не найдут, лучше не рисковать, - решительно ответил Валерий, и Катя улыбнулась. – Вот найдут, и сразу отправим восвояси, сбежали-то зэки сегодня, мне же пришла ориентировка, мало ли, вдруг нападут на наших пришельцев? Нельзя же так с людьми обращаться, мы не звери, у нас можно пожить, сколько нужно.
- Заботитесь так о людях, любо-дорого посмотреть, - похвалила она и обратила внимание на включенный телевизор. Рябило, и звук передавался с помехами, но не узнать женщину, красивую, безумно красивую, блиставшую на экране, было невозможно. – Вы только посмотрите! Алка наша!
- Да, молодец она, - кивнул Валерий, внимательно глядя на аристократические черты женщины из телевизора. Она почти не изменилась за столько лет, разве что приобрела столичный лоск, превративший ее из просто красавицы в олицетворение женственности и грации. Ее голос, когда-то слабый и тихий, звучал сейчас великолепно, и песни были жизненные такие, хорошие. Неудивительно, что Алла стала такой популярной, даже несмотря на то, что в Москве двум певицам по имени Алла, казалось бы, не место. Эта женщина умела добиваться своего, и это было очевидно. Целеустремленность, которой бы позавидовали полководцы, и упрямство, за которое ее проклинали, но тем не менее, Алла стала именно той, кем стала, и судя по всему, жалеть ей было не о чем.
- Хороша, что ни говори, - согласилась с ним Катя и сделала погромче, и голос Аллы, подернутый помехами, наполнил комнату.
Эта певица была на острове настоящей легендой, потому что каждый когда-то знал ее лично, но часть жителей теперь восхищалась ей, часть - завидовала и ненавидела, и только один, черт возьми, любил. Евгений выключил телевизор и взялся за голову, боль пронзила виски.

В колонках играет - Мумий Тролль - Забавы




Глава 3.
Их изучали как пришельцев, прибывших с другой планеты, разве что не тыкали пальцами. Впрочем, для жителей острова эти двое и были пришельцами, к новым людям здесь иначе и не относились, слишком привыкшие друг к другу и забывшие о существовании кого-либо еще. Леону было не по себе от этим многочисленных взглядов, положение зверя в зоопарке, хотя и без клетки – слава Богу, его не устраивало, и он нахмурился, напустив на себя еще более угрожающий вид. Его приятель же, напротив, обрадовался колоссальному вниманию к своей скромной персоне и улыбался, сверкая золотым зубом. Леон ткнул его локтем и одними губами произнес что-то вроде: «Валить надо было», приятель ответил так же беззвучно: «Ты сам сюда хотел», махнул рукой, оглядел собравшихся и дружелюбно протянул руку одному из них, показавшемуся самым достойным - милиционеру.
- Добрый день, - сказал пришелец, и в толпе прокатилось аханье: неужели пришельцы с большой земли могут разговаривать? Не может быть! Чтобы кто-то, кроме унылых островитян, знал человеческий язык? Ну надо же. Толпа ожила в любопытстве.
- День, - кивнул участковый, подтвердив только одно из слов приветствия, но руку не пожал, а ответил на жест лишь пристальным и подозрительным взглядом. Пришельцы были в телогрейках, наброшенных поверх рабочих спецовок темно-синего цвета, стежки на одежде были неровные, почему-то этот факт, производственный брак или невнимательность швеи бросилась в глаза, но милиционер не придал этому особого значения, у него и без того полно других дел. – Я – Валерий Захарович Рылов, участковый, - представился милиционер и, чувствуя себя здесь единственной и единоличной властью, законом и судом, смело сделал шаг вперед. В поселке он вообще ничего не боялся. У него был пистолет и удостоверение, по большей части – хватало и второго, но если что, он был готов применить и первое, и едва ли что-то остановило бы его. – Кто такие?
- Строители, - невозмутимо ответил Леон, скрестив руки на груди. Он был высоким и подтянутым мужчиной, на вид ему было где-то между 35 и 40, точно определить его возраст никто не решался. Точно так же, как не было понятно, сколько ему лет, не было понятно, какое впечатление он производил на окружающих: с одной стороны, Леон был привлекательным человеком, импозантным мужчиной, и его черты вызывали симпатию и даже доверие, сразу было видно, что это человек серьезный и ответственный, и невольно хотелось узнать его получше, с другой же, было в нем что-то темное, злое, угрожающее, будто бы за его широкой спиной были крылья, черные и страшные. «Антихрист», - подумала Наташа и перекрестилась, она была еще совсем ребенком, хотя ей было уже целых 15 лет, мир воспринимался ею так же непосредственно, как и лет пять назад, нетронутая грубой реальностью или попросту забывшая о ней куколка испуганно смотрела на Леона и непонимающе на его приятеля. – Не повезло нам, мы на Соловках восстанавливали церковь, работа шла хорошо, да только, сами понимаете, магазинов там или столовых не найдешь, хотели пойти за провизией на лодке, заодно взять пару мешков смеси, но чертова непогода. А вчера гроза и…
- Да, - подхватил его приятель. Он был старше его и меньше ростом, плюгавый, страшненький, но такой улыбчивый, что вроде как и лицо его тут же преображалось, становилось таким простодушным, почти ангельским. Да, несмотря на отталкивающую внешность этот человек казался добрее и, пожалуй, безопаснее Леона. Разве может кого обидеть тот, кто так широко и дружелюбно улыбается? – Гроза эта! Трах-бабах – и в щепки! – он активно жестикулировал и на этих словах резко взмахнул руками, чертя в воздухе перед собой крест, давая понять, что дело серьезное. - Чудом выжили.
- Мутные вы какие-то, - заметил Валерий, сощурившись. – И как назад собираетесь плыть? – спросил он и добавил, чтобы не было лишних вопросов. – У нас тут все рыбаки ушли в море, лодок не будет как минимум сутки.
- Добрый человек! – уставшим голосом обратился к нему приятель Леона и умоляюще оглядел всех собравшихся. – Да нам бы ночь переночевать, после этой бури… Господи, да это же ад какой-то! Страху натерпелись! Да, Леон? – повернувшись к Леону, спросил он, но тут же пожалел об этом: за то, что он назвал его имя, Леон был готов испепелить его одним взглядом, но вместо этого отплатил той же монетой.
- Да, Леха, да, - кивнул Леон и усмехнулся про себя: Алексей так старательно строил из себя рубаху-парня, что, кажется, даже сам в это верил теперь. Зачем Леон взял с собой этого типа, он и сам не знал, просто одному было слишком рискованно, да и к тому же… Как бы он справился один в ту ночь? Нет, хорошо, что взял, с этим хотя бы не пропадешь, у этого рука не дрогнет, если понадобится. Мужчина тяжело вздохнул, слушая, как Алексей продолжает разглагольствовать о превратностях судьбы, и огляделся, воспользовавшись тем, что все внимание Леха перенял на себя. Взгляд Леона медленно скользил по пейзажу, цепляясь за укрытия и тут же, по привычке, выстраивая траектории, но его сосредоточенность сошла на нет, когда на глаза попался старый и никому не нужный маяк. Нет, конечно, Леон знал, где они и помнил, что у него была еще одна причина навестить этот никчемный остров, но не мог поверить, что он остался настолько неизменным. Прошлое его пребывание здесь, лет 18 или около того назад, ограничивалось парой ночей, но он хорошо помнил это время, слишком хорошо. Леон чертыхнулся про себя, тяжело вздохнул и прошелся взглядом по лицам, однако, знакомого среди них не было. И куда она запропастилась, черт побери? Ведь за ней должок, который ему сейчас очень даже пригодился бы.
- Ребята, так Вы это… - немного заикаясь, проговорил один из присутствующих, кого до этого момента и вовсе никто не замечал, и всем показалось, что он подошел только что, хотя и стоял вместе со всеми с самого начала, как только пронесся слух о незваных гостях. Щуплый мужчина лет 55, он был одним из тех младших чинов, кто теперь был в поселке за старшего, звали его Тимофей Петрович, но чаще вовсе не звали. Этот человек был когда-то тенью при мэре, сейчас стал просто тенью, так и не сумев сделать что-то полезное, но тем не менее, не вызывал особенного недовольства у людей, ведь даже взятки брать не умел, и все чаще отсиживался в кабинете, предпочитая не вмешиваться в обычный уклад жизни острова. Он был совершенно нейтральным, потому о его существовании чаще всего просто забывали. – Пойдемте, пойдемте. В здании администрации можете и пожить денек, я Вас даже накормлю, - и это был первый раз, когда Тимофей принимал решение, свое собственное и волевое. В ответ на перешептывание, которым отреагировала на это толпа, мужчина развернулся к ней и огляделся, разведя руками. – Так это… Мы же не звери! Что же мы строителей не приютим?.. – присутствующие кивали, чертыхались, плевались, словом, проявляли самые разные эмоции, а Тимофей Петрович в тайне очень скромно и тихо надеялся, что раз строители – так и кабинет ему отремонтируют, а то сидеть там уже страшновато, вдруг потолок обвалиться или еще что, а на улицу выходить – еще страшнее. Морщины около рта чиновника стали еще глубже, когда он почему-то так виновато и по-щенячьи вперился взглядом в пришельцев, те переглянулись, и Алексей снова улыбнулся.
- Спасибо Вам, добрый человек, - живо пожал его руку, потряс ее в воздухе, сжимая пальцами влажную от волнения ладонь Тимофея, и жестом позвал Леона присоединиться к нему в этом порыве человеческой благодарности, но Леон остался равнодушен, он тряхнул темно-каштановыми волосами и устало спросил.
- А телеграф работает? – и добавил. – Позвонить надо, - он предпочитал сразу прояснять обстановку, ведь меньше всего в этой жизни Леон любил сюрпризы, но тем не менее, судьба уготовила для него их несколько на ближайшее время.
- Да… - промямлил алкоголик, подавая надежду, но быстро исправился. - Да какой там телегруф! – махнул рукой Семен, именно он вмешался в разговор, его язык по обыкновению заплетался, а раскрасневшиеся тяжелые руки сжимали новую, еще не начатую бутылку водки, о пропаже которой из магазина Олеся пока и не догадывалась. – Какой телегреф без телегра.. гре…телеграфистки! Одна померла, так другой и не нашлось.
Карие глаза на мгновение распахнулись ошарашено, но Леон повторил про себя: померла. Ему было искренне жаль, если так. В прошлый раз Тамара помогла ему, да что там! Жизнь спасла и отсрочила его неизбежное будущее. Только это было действительно давно, да и проблемы тогда один черт были не столь масштабны, впрочем, какая разница. Помянуть бы только. И все же – как некстати! Впрочем, этот алкаш мог и напутать? Разве не так? Да и потом, если Тамара и умерла – царствие ей небесное – так дом-то наверняка цел, а значит, есть шанс найти то, что ему нужно, только ночи дождаться… Или вовсе забыть об этой затее и бежать как можно дальше! Леон чертыхнулся про себя снова, так и не решив, какой из этих двух путей, ведущих в тупик, лучше, и зашагал следом за Алексеем и Тимофеем, а взгляды продолжали буравить их, будто стреляли в спину.
Нина Васильевна суетилась. В это утро что-то заставляло ее волноваться и бегать из комнаты в комнату, то проверяя, верно ли ходят часы, то останавливаясь у зеркала, хотя обычно ее не особенно волновал внешний вид: ни собственный, ни окружающих людей, а сейчас женщина была сама не своя и не находила себе места в собственном доме. Ее торопливые шаги заставили Янку проснуться, разбудили, и девушка распахнула глаза и теперь лежала, глядя в потолок и наблюдая за солнечными лучами, пробиравшимися в крохотную комнатушку, которую она называла своей.
- Яна! Яна, вставай! – Нина Васильевна поспешила заглянуть и сюда, и ее беспокойный взгляд заставил насторожиться Янку, она нахмурилась и села на кровати. Она была очень худой и угловатой и этим походила на мальчишку, может быть, именно поэтому привыкла вести себя воинственно, а порой даже агрессивно. О принципе «лучшая защита – это нападение» ей не говорили ни покойная мать, ни Нина Васильевна тем более, но Янку научила жизнь, посылая ей на пути тех людей, для кого чужое горе – потеха, для кого предать – как сделать вдох, так же просто, и Янка перестала доверять, Янка напрягла иголки и не подпускала к себе людей близко, а если они все же подходили к ней чуть ближе, чем стоило бы – Янка нападала сама, безжалостно и очень внезапно. За это Янку не любили ни здесь, на острове, ни там, откуда она недавно вернулась.
- Мама Нина! – строго, передразнивая Нину Васильевну, обратилась девушка и саркастично спросила. - У нас свадьба или похороны?
- Что? – растерялась женщина, Янка, видя ее замешательство, рассмеялась.
- Ну ты только по двум поводам так суетишься, - пояснила она и тряхнула довольно короткими для девочки темными волосами. Местами они так выгорели на солнце, что стали почти рыжими, и этот факт казался ей самой забавным: кончики волос как будто огненные, ну или в крайнем случае, медные. И все же черные, черные, черные. – Так что стряслось?
- У меня отличные новости, Яна! – объявила Нина Васильевна, зашла и, сохраняя осанку, присела на край кровати, предварительно расправив простынь. В этом, как и многом другом, они были совершенно непохожи, и даже приходились друг другу противоположностями. Да и внешне между ними было мало общего, и даже если бы никто не знал, что Нина Васильевна Яне не родная, это стало бы ясно с первого взгляда на них, однако, Янка Нину Васильевну любила, и на бедную женщину выливалась и не выраженная дочерняя нежность, и запоздалый подростковый дух противоречия, и тяжелый характер. – К нам только что заходил перед работой Степан Вениаминович, и знаешь что?
- Не знаю, - констатировала Янка, внимательно глядя на нее большими карими глазами. У Янки был разбит кулак, и на носу красовалась ссадина, не говоря уже о руках девушки, на которых красовалось бесчисленное количество шрамов, как напоминание о том, что было когда-то, впрочем, едва ли девушка исправилась – ссадина была свежей, и кулак еще не зажил, да к тому же болел при любом к нему прикосновении. Боль была для Янки делом привычным, и она давно уже не замечала ее появления и присутствия, но было обидно, что из-за огромного синяка рука похожа на распухший кусок мяса. Девушка старалась на него не смотреть, да и в зеркало тоже не заглядывала, считая, что ничего хорошего там не увидит. Ей больше нравилось через тонкое оконное стекло незаметно наблюдать за другими людьми и смотреть на них, да и то – удавалось это редко, потому что ей важно было быть незамеченной, да и особенно наблюдать здесь было не за кем, слишком мало людей, впрочем, это и хорошо, к чему их больше на этом убогом безжизненном клочке земли посреди холодного Белого моря?
- Ты можешь вернуться в школу, - улыбнулась, торжественно объявив эту важную новость, Нина Васильевна, и Янка какое-то время не знала что ответить, поэтому молчала как партизан. С одной стороны, она не хотела никуда идти, после нескольких месяцев в исправительном лагере, куда ей пришлось отправиться на зиму, ей вообще было сложно с людьми, и Янка предпочитала сидеть дома, развлекая себя чтением или игрой на гармони, что принадлежала когда-то очень давно брату Нины Васильевны, пятнадцать лет как уже покойному. С другой, Нина Васильевна так заботилась о ней все эти годы, и для нее было важно, чтобы Янка, наконец, окончила школу и, может быть, выбилась в люди, а не попала снова в колонию или куда еще похуже. Те немногие, с кем Янка училась когда-то, школу закончили еще в прошлом году, разъехались, кто куда, лишь бы не оставаться здесь, а тех, кто был младше нее, девушка и вовсе не помнила. И в редкие дни, когда к Нине Васильевне приходили гости, Янка закрывалась в своей комнатушке и не выходила до тех пор, пока посторонние не уходили. Настоящую жизнь девушка начинала ночью. Когда Нина Васильевна спала, Янка выбиралась из дома через окно и подолгу бродила по поселку. Чаще всего она гуляла по побережью и навещала на кладбище могилу матери, там она могла позволить себе немного немых слез, сидя на коленях у оградки и глядя на улыбку с фотографии, цепляясь пальцами за крест, гладя землю, от которой, казалось, всегда исходило какое-то потаенное тепло… Однако, вчера какой-то шум и голоса не позволили ей гулять долго, и Янка поспешно вернулась домой, хотя и было жутко интересно посмотреть, что происходит, но жизнь научила ее не только агрессии, но и осторожности.
- Но, мама Нина!! – воскликнула девушка. – Мне почти 18, какая школа!? Давай я лучше на работу пойду, ну там… к примеру, с рыбаками в море ходить или тете Олесе помогать!
- Ну уж нет, - отрезала Нина Васильевна и поднялась. – Чтобы ты опять попала в историю? – женщина нахмурилась, и Янке стало стыдно за то, что она испортила ее приподнятое настроение.
- Ладно, ладно, - поспешно согласилась девушка. – Уже встаю, уже иду. В школу так в школу, - уныло решила Янка и, как только за Ниной Васильевной закрылась дверь, посмотрела на небо через окно, сложила руки так, будто хотела помолиться, и улыбнулась, только как-то горько и в то же время светло. – Дорогая мамочка, что же ты послала мне такое испытание! Попросила ее присмотреть за мной. И даже не сказала Нине Васильевне, что школу я терпеть не могу! – девочка тяжело вздохнула и тихо добавила. – А знаешь, мамочка, эта Нина Васильевна, она тайком курит! А еще я видела, как она…
- Яна! Сколько можно тебя ждать! Хочешь опоздать в свой первый день? – из коридора раздался недовольный голос Нины Васильевны, и Янка обернулась и показала язык двери, а потом повернулась обратно к небу. – Вообще у меня все хорошо, да. Ты там отдыхай, мамочка, - шепнула она и раскрыла шкаф в поисках мало-мальски подходящей для школы одежды. На глаза попались старые джинсы и невзрачная футболка, на этом Янка и остановилась. – Яна! Негодница!
- Да иду я, иду!
Дом Тамары был когда-то большим и красивым, наличники на окнах, резные ставни, всегда покрашенный фасад, и, конечно, цветы возле дома, много-много цветов, самых разных, и соседи всякий раз, проходя мимо, удивлялись, как цветы вообще могут расти здесь! Теперь дома не было. Только сгоревшие бревна до сих пор лежали на том месте и догнивали, удобряя хоть так неплодородную почву. Из окна здания администрации это было видно отчетливо, и Леон смотрел на пустырь долго и задумчиво.
- Да чего ты уставился?! – раздраженно спросил его Алексей, ловко орудуя ложкой. Он выгребал из тарелки последние крошки второго и ждал десерта или компота, которые торжественно обещал им Тимофей Петрович.
- Не твое дело, - отрезал Леон, пошарил в карманах телогрейки, нашел там сырую еще пачку дешевых сигарет, кажется, «Прима» и свистнул Алексею. – Леха, прикурить дай, - распорядился он. Алексей поморщился от его приказного тона, но повиновался, достал спички и небрежно бросил приятелю, Леон поймал, открыл коробок и чиркнул по его стороне спичкой, вокруг разнесся запах горящей серы и дерева, всегда казавшийся ему приятным. Мужчина закурил, но еще какое-то время не тушил спичку, глядя на то, как стремительно огонь уничтожает спичку, поглощает ее, так же, как огонь поглотил, проглотил дом Тамары, оставив только косточки-бревна. А может, и саму Тамару? Надо бы сходить на кладбище… Впрочем, это подождет, если у него вообще есть время.
- Леон, что делать-то будем? – спросил после долгого молчания Алексей.
- Перекантуемся здесь, а дальше – в Архангельск, что не ясно? – грубо ответил ему Леон, он с удовольствием вдыхал и выдыхал горький дым, и это был для него вкус жизни, такой же горькой и дешевой. Впрочем, Леон ни о чем не жалел, он жил так, как жил, и в этом была какая-то фатальность, предвещавшая злой рок, но это его не пугало. Ни что не пугало уже очень давно.
- Но здесь глушь такая, может, еще побудем? – предложил Алексей, ухмыльнувшись. – Да и люди приятные, - добавил он, в дверь постучали прежде, чем войти.
- Филантроп, - презрительно назвал его Леон и отвернулся. – Войдите! – в кабинет, где они расположились, вошла полная женщина средних лет с подносом в руках, на нем, позвякивая ложками, дребезжали стаканы, почти до краев наполненные мутной красной жидкостью.
- Компотик, - Алексей захлопал в ладоши и, поднявшись с места, подбежал к женщине. – Спасибо тебе, красавица, я сам, сам, - он выхватил поднос из ее рук, будто бы боялся, что его отберут точно так же, как он сам отобрал, и поставил его на стол, затем обернулся и широко улыбнулся, сверкая своим зубом. – Спасибо, спасибо, - повторил Алексей, женщина улыбнулась в ответ и вышла прочь, закрыв за собой дверь. – Хороша, - шепнул он Леону вполголоса, тот пожал плечами, в отличие от Алексея, ему не приходилось тосковать по женской ласке, у него всегда были женщины, что бы с ним ни случалось и где бы он ни был. Конечно, в какой-то момент их интерес сильно поугас, но к тому времени он обзавелся несколькими постоянными подругами, впрочем, он не любил ни их, ни Тамару, он вообще не верил в эти глупые сказки, Алексей не верил тоже, у него была другая религия – в ней выгода, деньги и собственное желание были верховными богами, и им он поклонялся, им приносил жертвы, и они благословляли его на новые свершения и подвиги.
- Лех, давай только без глупостей, - примирительным тоном сказал ему Леон, Алексей кивнул и жадно осушил свой стакан.
- Вот так кормешка здесь! – восхитился он, причмокивая. Леон поморщился и снова бросил взгляд на улицу, но будто бы смотрел сквозь, тонул в своих тяжелых раздумьях. Что будет дальше? Что будет завтра? Он не знал ответов, но ведь никто не знал, так почему же его вдруг это стало беспокоить? Неужели проснулся инстинкт самосохранения? А разве он у него есть? Был когда-то, но какая теперь разница! Завтра они должны уехать отсюда, если, конечно, будет такая возможность… но может ли он уехать, даже не узнав, что стало с Тамарой и с их небольшой, но ценной тайной?.. А есть ли у него выбор? Конечно, он мог бы поговорить с кем-то из местных… Или просто сходить на ее могилу? И плевать на все? Впрочем… возможно, в доме был тайник. И сначала следовало бы проверить его.
- Ну как вы тут? – постучавшись в свой собственный кабинет, спросил из-за двери Тимофей Петрович, и Леон любезно сам открыл ему дверь и даже пожал его руку.
- Тимофей Петрович, спасибо Вам за приют, но я пойду, пожалуй, невежливо как-то у Вас в кабинете курить, - поспешно сказал мужчина, Тимофей расплылся в растерянной улыбке. - Леха, скоро буду, отдыхай пока, - усмехнулся Леон, зная, что Алексей надолго заговорит чиновника, и вышел. Мужчина знал, что времени мало, поэтому терять его не хотел, он твердо решил осмотреть сгоревшие руины, поискать там, потому что Тамара едва ли подвела бы его, а значит, то, что он искал по-прежнему где-то в месте, связанном с ней, если он не найдет в доме, пойдет искать в заброшенном здании телеграфа, вспомнить бы еще, где оно. Леон быстро спустился по лестнице и остановился на разбитых ступенях уже на крыльце, выпуская в воздух свой горький дым, свой горький вкус жизни.

В колонках играет - Ночные снайперы - Россия, 37
Глава 2.




За окном бушевала гроза. Раскаты грома заставляли дрожать тонкие стекла в рассохшихся рамах, молнии освещали кабинет яркими вспышками, а ветер стучал сухими ветвями умирающего дерева по стенам снаружи, но стены были слишком ветхими, поэтому мужчина в белом халате слышал все, что происходило за окном, слишком явственно. Ему было около 40, но никто не знал, сколько точно, свой день рождения он уже давно не отмечал, да и сам перестал считать годы. Его звали Евгений, и его лицо, да и тело, в общем-то, тоже, сохраняли былую привлекательность, припорошенную только легкими морщинами и седыми прядями, казавшимися особенно яркими на фоне угольно-черных волос. Что касается души… Так привлекательной она отчего-то никому не казалась, никого не интересовала и не была никому нужна, так что с возрастом он и сам порой стал забывать о ее существовании, только боль регулярно напоминала о ней, возвращаясь острыми вспышками воспоминаний, связанных с одним именем, которое он запрещал себе произносить вслух, но так часто повторял про себя, обращаясь мысленно к его обладательнице. Его голубые глаза глядели через поцарапанные линзы очков, изучая развернувшийся на столе натюрморт.
- Натюрморт… - тихо повторил Евгений, это слово было очень подходящим, особенно вторая его часть, связанная со смертью. Мужчина докурил сигарету, внушавшую ему отвращение – курить он не любил, но, хоть эта привычка и не приносила ему ни облегчения, ни удовольствия, делал это часто и помногу – и тяжело вздохнул, выдыхая последнюю порцию горького дыма и чувствуя, как оседает смола внутри. Он шагнул поближе к железному холодному столу и с сочувствием покачал головой. – Бедняга.
С острова Евгений хотел уехать каждую весну, но так и не мог сделать это. Не то, чтобы с этим местом, невзрачным и безжизненным, что-то связывало его, но он каждый день видел людей, которым нужна была его помощь, которые приходили к нему с верой в излечение, и он лечил, ставил верные диагнозы, прописывал препараты, проводил операции. Он так привык менять роли: терапевт, хирург, кардиолог, отоларинголог, окулист, гинеколог, конечно же, патологоанатом и многие другие в одном лице, даже ветеринар, ведь в сущности, что звери, что люди, и те, и другие живут, болеют, умирают. И тем, и другим нужна его помощь, чтобы продлить жизнь и отстрочить смерть. И он помогал, наверное, потому что был одним из тех немногих, для кого что-то значит данная клятва.
Евгений медлил. Он смотрел на свои руки, которые привлекали внимание и нравились отчего-то женщинам, и ненавидел их. Они были слишком худые, костлявые, жилистые, выпирали все время толстые вены, через тонкую, но загорелую кожу было видно, как пульсирует в них кровь. Руки все время болели, ныли из-за того, что почти не осталось межсуставной жидкости между фалангами пальцев, эти руки могли бы играть на рояле или скрипке, но вместо этого делали то, что умели в совершенстве: делали надрезы скальпелем и выпускали застывшую, дурно пахнущую жидкость из раздувшегося тела. Резиновые перчатки, второй кожей покрывавшие его руки, скрыли вены, и даже следы от разбитых в который раз костяшек кулака стали менее заметными под этой обработанной изнутри тальком одеждой. Перед ним на столе лежал Борис, то, что от него осталось, по крайней мере, ведь сейчас он был слишком не похож на себя, да и на человека только отдаленно. Тем более сейчас, с раскрытой, как дверцы шкафа, грудной клеткой. Евгений осматривал его довольно внимательно, но ничего особенно не обнаружил, кроме того, что заметил с самого начала, еще не приступив к вскрытию. На шее покойного были следы. Умер он от асфиксии, и тому были и другие подтверждения, правда, участковый вовсе не спешил к доктору с расспросами, да и остальные жители предпочитали строить собственные версии, считая их куда более интересными, но для соблюдения всех формальностей Евгений заполнял бумаги, потом приводил тело в порядок, чтобы хотя бы похоронить рыбака более-менее нормально, впрочем, вид его все равно оставлял желать лучшего. – В закрытом гробу, - уныло заключил мужчина, помыл руки, не снимая перчаток, и замер, словно забыл, что хотел сделать дальше. Это бывало с ним после одного случая, когда он чудом остался в живых. Этот случай в его медицинской карте был записан собственным подчерком, как микро-инсульт, а о его причинах, как ни старался, никогда не забывал. Мужчина, наконец, очнулся, огляделся по сторонам и еще раз проверил, верно ли все в формулярах.
- Евгений Васильевич, - обратилась к нему вошедшая без стука медсестра. Ей было всего 20 лет, но выглядела она намного старше, к тому же не была особенно красивой. Слишком длинный и острый нос, кругленькое личико, яркие губы, а вот глаза – грустные и цвета болота. Невнятного цвета волосы, тысячу раз перекрашенные, переделанные. Впрочем, медсестра была мила с ним и с пациентами, и в сущности, ее главный недостаток заключался в том, что она ненавидела свою внешность, поэтому и пыталась изменить ее или скрыть под броским макияжем. Медсестра работала здесь всего полгода, но уже очень устала, и это было заметно по ее дрожащим рукам и кругам под глазами, которые не помогал спрятать ни один крем.
- Что, Наденька? – он повернулся к ней и почувствовал острый укол жалости: ну что она-то сюда приехала, дура?! Только погубит себя в этой дыре, черт побери. Бедная девочка, нашла куда ехать. Хотела людям помогать? Да на, получи: бездельники и алкаши, пропившие последние мозги, уставшие от жизни старики и не менее уставшие молодые, которые жаждут или спасения, или эвтаназии, но во второе хотя бы верят! Лечи их, старайся. Думаешь, они тебе спасибо скажут? Как же! Да черт бы с ними! Он бы и сам не стал возиться, но… клятва, да и потом… как бросишь человека в беде? Ведь бросить… это как предать! Предать, предать, предать… эти слова как обычно отбивали ритм у него в висках, и перед глазами плыли картины, которые он старательно гнал от себя.
- Вы закончили с Борисом?.. – осторожно спросила девушка, украдкой поглядывая на тело. Евгений кивнул, но предпочел оставить труп наедине с вечностью и вывел Надю в коридор. Там пахло ее духами и медикаментами, и оба запаха были настолько привычны, что не вызывали никаких эмоций, а воспринимались как составляющие воздуха. Он бы удивился, если бы вообще в его жизни было что-то новое и стоящее внимания, но довольно быстро привыкал ко всему, и бывшие еще недавно любопытные вещи легко становились привычными, обыденными, постылыми, однако, он не терял своего странного стремления к работе, наверное, потому что это было как раз тем, что еще держало его на плаву, что не давало окончательно опуститься.
- Надя, кто-то приходил из пациентов? – строго спросил мужчина. Надя потупила взгляд.
- Да, Евгений Васильевич, двое… Но я им сказала, что Вы заняты, и… - она говорила это, заикаясь и замолкая на половине предложения, не решаясь продолжать.
- Какого черта?! – нахмурился Евгений. – Если люди пришли в такую погоду, черт побери, значит, им действительно нужна была помощь! – он рассек руками воздух, будто проводя между собой и Надей черту, разделяя, отделяя ее от себя и давая понять, что разочарован в ней и рассержен.
- Но, Евгений Васильевич… - девушка была готова расплакаться, но держалась, кусая яркие губы на удивление ровными белыми зубами. Ей хотелось провалиться сквозь землю от его тяжелого взгляда, и она прятала болотные глаза в складках на рукавах своего халата, обнимая себя за плечи, будто ей было холодно или жутко.
- Кто это был, Надя?! – не унимался он, все глубже и глубже впиваясь в нее глазами, она физически чувствовала это, и оттого было не по себе.
- Вы устали, Евгений Васильевич, Вам нужно отдохнуть и… - Надя не успела закончить свою мысль. Евгений закашлялся, прикрыв рот ладонью. На резиновой перчатке осталась свежая кровь, собственная, а боль в груди заставила его согнуться на мгновение. Он знал, что у него рак легких первой стадии, он поставил себе диагноз почти сразу, знал, что ему осталось не слишком много, но не так уж и мало, это зависело от того, как быстро будет развиваться болезнь. Однако же, кровью кашлял он уже достаточно давно, а курить не бросал, так что рак прогрессировал стремительно, а Евгений не думал о себе. Во-первых, ему было некогда лечить себя, когда столько людей в очереди к нему на прием, а во-вторых, ему просто было все равно, безразлично и наплевать. – Евгений Васильевич! – испуганно вскрикнула Надя, ее глаза наполнились теперь слезами, и она, не моргая, смотрела на кровь на его перчатке. Он никогда не говорил ей о своей болезни, но слыша его кашель, тяжелый и страшный, девушка подозревала, что что-то не так, но до последнего надеялась на то, что это всего лишь простуда, затянувшийся бронхит или что-то в этом роде, ведь он болел бронхитом, она знала точно, потому что из любопытства, оставшись на дежурство, однажды читала его карту, правда ни слова о раке в ней не было.
- Это пустяки, не стоит внимания, - отмахнулся Евгений и заставил себя улыбнуться. – Только скажи мне, кто приходил, Наденька, - попросил он, смягчившись, и Надя тяжело вздохнула, понимая, что спорить с ним, равно, как и уговаривать лечиться или хотя бы бросить пагубную привычку, бесполезно…
Олеся куталась в шаль, ей было зябко и противно. На улице шел дождь, гремел гром, хотя гроза и отступала, но так медленно и неповоротливо, что женщина в очередной раз чертыхнулась и достала н-ную по счету сигарету из пачки. Сигареты она предпочитала тонкие, дамские, разбавленные разнообразными ароматами. Они дарили ей легкую иллюзию сладкой жизни, и женщина старательно щурилась, пытаясь разглядеть в дымке эту самую жизнь. Олеся глянула мельком в зеркало и поправила челку. Да, она была очень красива, и было непонятно, что она, такая красивая, умная и замечательная, делает здесь, в этом забытом Богом поселке с этим забывшем Бога мужем-алкоголиком. Женщина глядела на часы, пуская дымные кольца, и понимала, что в ее магазин, несмотря на то, что купить что-либо было негде, никто не придет в такую погоду.
- Даже плохой хозяин собаку не выпустит, - вспомнилась ей поговорка. Женщина затянулась сигаретой и решилась: нечего терять время напрасно! Она схватила с полки ключи, взяла зонт и вышла прочь, оглянувшись, чтобы наскоро про себя посчитать товар. Скоро, на этой неделе, должны были приехать с большой земли, пустить автолавку, которая в тот же день исчезнет, но она, Олеся, обязательно должна купить новый товар, ведь другого шанса нужно будет ждать слишком долго.
Женщина открыла зонт и зашагала по размытой дороге в сторону маяка. Она бросила короткий взгляд на бесполезное сооружение и остановилась в нескольких метрах от заветного дома, он не особенно отличался от остальных, таких же ветхих и покосившихся, но, тем не менее, имел для нее особенное значение. Олеся снова посмотрела на часы на своем запястье на тонком потертом ремешке и улыбнулась: в школе занятия еще не кончились, значит, у нее есть время. То есть у них. Ее тонкая, но такая женственная фигурка, почти смытая пеленой дождя шагнула на крыльцо и огляделась по сторонам: нет, никто не следит, у всех свои дела, свои интриги, свои тайны, какое им дело до ее? Женщина тихонько постучалась трижды, и только тогда ей открыли дверь и пропустили внутрь.
- Олежек, - тепло улыбнулась она, потянувшись к нему за поцелуем, Олег виновато посмотрел на нее: с женщины ручьями стекала вода. Олеся спохватилась, быстро отставила зонт в сторону и сняла туфли. – Ну что ты смотришь на меня? Высохнет еще, пока твоя со своими тетрадками придет.
- Хорошо, - заторможено кивнул мужчина, глядя, как Олеся поправляет волосы ловким движение руки, и залюбовался ею. – Олеся, ты такая красивая, - произнес, наконец, он, женщина счастливо улыбнулась, и Олег неловко поцеловал ее в губы, а она, будто это он пришел к ней, а не наоборот, повела его в спальню. Кровати в доме не было, только старый диван, неудобный и некрасивый, над которым висело не то полотенце, не то ковер с лосями на водопое. Диван противно скрипнул, когда на присевшую на него Олесю навалился сверху Олег. Он расстегивал ее платье умело и быстро, а она в это время думала о том, что он по сравнению с ее Семеном настоящий Геракл или даже Аполлон. Олег действительно выглядел хорошо и производил впечатление человека в какой-то мере успешного, и только его жене Кате было до боли жаль, что впечатлением его успешность и ограничивалась.
- Олеся, какая же ты красивая, - опять повторил мужчина, раздеваясь и сам. Эта его привычка ей нравилась, она напоминала книжные страсти из любовных романов, ведь герой и героиня обязательно обнаженные занимались любовью, причем всю ночь, и, конечно же, это должно было быть незабываемым. На всю ночь Олеся рассчитывать не могла, по-хорошему, у них было минут 45, плюс еще 15, чтобы успеть уйти, пока не вернулась Катя. Или, того хуже, Наташенька. Девочке совсем не обязательно знать, что тетя Олеся ходит к ее папе… Вдруг тогда она перестанет ей доверять? А Олесе ведь очень хотелось подружиться с Наташей, своих детей у нее не было, и она искала выход для своего невостребованного материнского инстинкта.
- Олежка, - пролепетала она и поманила его пальцем. – Иди ко мне, - и он тут же прильнул к ней. Он целовал ее шею, грудь, опускался ниже, но нехватка времени заставляла его торопиться, быстро заканчивать с прелюдией и приступать к делу. Диван противно скрипел и стучал об стену. Сыпалась штукатурка, бегали по тонким нитям пауки, за окном все тише становился дождь, отступала непогода, и Олеся кусала губы, чтобы только не застонать и не выдать себя чем-то. Вещи были разбросаны на полу, у входной двери плакал дождем зонт, стоя в углу. Диван противно скрипнул в последний раз и смолк, теперь тишину нарушало только тяжелое дыхание Олега.
- Олеся… Олесенька… как же хорошо… - прерывисто говорил он, закрывая глаза от наслаждения, обнимая ее обнаженные плечи, проваливаясь в это сладостное бессилье и усталость, пришедшие на смену удовольствию.
- Да, - коротко согласилась женщина, отыскала рукой на полу, стараясь не сбросить Олега с дивана, свою сумочку, нащупала пачку сигарет и зажигалку и только хотела закурить, как Олег поцеловал ее в губы. Пальцы разжались, зажигалка и пачка одновременно выпали из рук на пол, и руки, ставшие теперь свободными, обняли мужчину, чтобы поцелуй был дольше.
- Ты же понимаешь, что… - он замялся, наконец, прервавшись.
- Что в твоем доме нельзя курить, вы с Катей не любите эту отраву, - продолжила за него Олеся, совершенно спокойно. – Я знаю, Олежка, я слышу это регулярно, - сказала она. Общих тем у них было немного, если вообще были, в чем Олеся сомневалась, но предпочитала все же не задумываться, немного щадя себя: не хватало еще осознать вдруг всю бессмысленность собственной жизни! Лучше не знать об этом. Женщина молчала, мужчина молчал тоже. Тишина напрягала Олега, он снова потянулся к ней с поцелуем, но Олеся неожиданно остановила его, глянув на время, потом ему в глаза, помолчала немного, а он с волнением глядел на нее.
- Ты меня любишь? – спросила зачем-то Олеся.
- Конечно, да! – с готовностью ответил Олег, и она поцеловала его сама.
- Ты меня любишь?.. – спросила зачем-то Наденька, застегивая пуговки на своем халате.
- Нет, - честно ответил Евгений, быстро одевшись, и добавил. – Прости…
- Не нужно извиняться, - решила девушка и остановила его руку, когда он потянулся к сигаретам. – Не курите, пожалуйста, Вы себя добьете!.. – кажется, его здоровье и впрямь беспокоило ее, несмотря на всю его честность.
- Наденька, хорошая ты. Уезжать тебе надо, - вместо того, чтобы как-то отреагировать на ее слова, сказал Евгений, сжал ее ладошку и даже улыбнулся. – Уезжай, правда, а? На неделе приедут с большой земли, ну давай ты с ними.
- Нет, Евгений Васильевич, Вы без меня не справитесь, - заверила Надя и сама была в этом уверена, Евгений рассмеялся.
- Да как же я до тебя-то жил!
- Да вот плохо Вы жили, неправильно, - решила девушка. – Поэтому и довели себя.
- Бросай ты это дело, Наденька, меня не спасти, - он махнул рукой, чмокнул ее в щеку, будто между ними ничего не было сейчас, и улыбнулся. – И домой иди, ты и так вчера дежурила.
- Но, Евгений Васильевич! – воскликнула Надя, Евгений в шутку погрозил ей кулаком, она надула губки и убежала прочь. Он подумал, что все-таки без косметики, растрепанная и немного уставшая, с улыбкой и этой откуда-то вдруг взявшейся уверенностью в глазах она вполне себе симпатичная, и даже ее нос не казался теперь таким непропорционально длинным. Евгению все равно было жаль ее, жаль ее нелепых попыток вытащить его из болота, которое он привык называть своей жизнью, жаль, что не может ее полюбить. Правда, жаль. Возможно, Наденька была куда достойнее его любви, чем та, кому принадлежало его сердце.
Евгений сел за стол и включил лампу, на мгновение она ослепила его, но потом глаза привыкли к яркому свету и почти не болели. Он не хотел идти домой, дома все напоминало о прошлом. Даже вещи, которые ему не принадлежали, находились на своих местах, так, как она их оставила. То, что эта женщина, о которой он никогда не вспоминал, лишь потому что никогда не забывал ее, никогда не вернется, было очевидно и не требовало доказательств, но рука не поднималась выбросить ее вещи, фотографии, первые записи… Нет, нельзя думать о ней, нельзя любить ее. Нельзя было вообще хоть когда-либо любить. Любить – плохо, любовь – это непременно боль, в его жизни иначе не было. Но что теперь сожалеть о нем? У него рак легких, у него беспорядочные связи, у него тяжелая работа, которой он загонит себя в могилу раньше, чем его загонит туда пресловутый рак, у него есть еще блок сигарет и бутылка дешевого коньяка. К слову, о коньяке.
Евгений достал бутылку из ящика стола, быстро и умело свинтил крышку и сделал пару глотков, прямо из горла. Спиртное обожгло рот и все внутри, а мужчина чертыхнулся. Да, алкоголь он любил не больше, чем сигареты, но это же не мешало ему пить. Правда, до беспамятства ни разу не получалось, и имя любимой женщины не стиралось ни коньяком, ни водкой, ни даже спиртом из его больного сердца, на котором навсегда остался маленький рубец.
- Сердце со шрамом, - произнес он вслух, и это словосочетание показалось ему смешным. Евгений глотнул еще, потом поставил бутылку на стол, положил на него же свои руки, а потом и голову, он закрыл глаза, но вовремя опомнился: нельзя спать. Вдруг кому-то понадобится его чертова помощь? Да и потом… Она снилась ему каждую ночь, и каждой ночью уходила от него, снова и снова, меняя декорации и фон. Он предпочел бы не спать вовсе, но работа требовала от него быть хоть сколько-нибудь в состоянии помочь, пусть не себе, но кому-то. Евгений успешно подтверждал своей жизнью пословицу – «сапожник без сапог» - и, помогая другим, всегда забывал о себе. И дело было не в том, был он добр или нет, был профессионалом или нет, просто внутри него, в душе была слишком огромная дыра, и эту пустоту невозможно было заполнить ничем, даже работа не могла отвлечь его настолько, чтобы хоть на секунду, но все же забыть ее имя.
За окном распласталась ночь, темная и густая. Тишину нарушал только легкий ветер, напоминавший о том, что совсем недавно была буря, и отдаленное хлопанье весел по спокойной и холодной воде.

В колонках играет - Е.Войнаровская - Нет, Ассоль
Чуть качаются их позвонки,
кандалами прикованы к кладбищу,
безымянные страшные ландыши.
Возложите на море венки.
А. Вознесенский.




УТОПЛЕННИКИ


- Люди!.. – пронзительный крик не был способен даже на такую мелочь, как поднять пару песчинок серого берега в вышину, на расстояние хотя бы в пару сантиметров, песчинок, которыми с такой легкостью и такой жестокостью играл ледяной ветер, растрепавший волосы, развевавший полы немаркого дождевика. Ребристая подошва оставляла на песке тяжелые следы, а он рухнул на колени и сжал жилистыми пальцами седые виски. Мысли путались в его голове, сердце билось спазмами последнего человеческого сострадания, каким-то чудом сохранившегося на этой земле, а глаза неизменно поднимались к небу в бесполезной попытке найти ответы. Оно молчало, оно молчало всегда. И не открыло бы этому человеку ни единой своей тайны, как бы долго он ни смотрел в его мрачную бездну. В этих местах небо слишком часто казалось темнее безжизненной почвы, страшнее бескрайнего холодного моря, разделившего большую землю и ее маленький, забытый Богом осколок, темнее и страшнее, потому что оно всегда оставалось равнодушным. Почва, хоть и оставалась безжизненной и сухой, впитывала и кровь, и слезы, море бросало мощные волны в порыве гнева, ярости или даже ненависти, а это высокое, но такое тяжелое небо оставалось безучастным, равнодушным, одинаково безразличным к непоправимому горю и хрупкому счастью. Когда-то каждый просил небо о чем-то, когда-то каждый верил в завтрашний день, а может и вовсе в чудо, теперь один только этот человек в промокшем дождевике с сединой на висках, как и раньше, взывал к его милости или хотя бы интересу, один только он по-прежнему ждал ответа, а небо проплывало над головой темно-серыми сумерками и молчало, молчало всегда.
- Люди!.. – в бессилии крикнул он снова, ударил кулаком по жесткому песку и замер, будто в этот момент остановилось время. Сколько прошло минут прежде, чем он поднялся на ноги и продолжил свой путь, мужчина не знал, но небо с тех пор ничуть не изменилось, как будто надело маску или просто закрыло глаза, заслонило слух, не замечая, игнорируя, отстраняясь. Оно давно отмежевалось от простых людей и не хотело иметь с ними ничего общего, оставаясь все таким же тяжелым, но высоким, и, казалось, небо становилось только выше, чтобы не запачкали его холодный свинец своими грязными ручонками гадкие несчастные люди.
Если бы это место можно было назвать городом, то его жители, встревоженные внезапным шумом среди серых привычных будней, непременно собрались бы на площади и требовали объяснений от мэра, но глава этого поселения не появлялся здесь со дня своей последней инаугурации. Поговаривали, что он в командировке, почему-то очень длительной, почему-то именно в Куршавеле, а его имя постепенно стерлось из памяти жителей, как стирается со временем легкий карандашный след на потертой бумаге.
- Люди!.. – он метался из стороны в сторону, оглядывался, спотыкался, ему вдруг показалось, что в поселении никого нет, что все люди вдруг исчезли, и он остался здесь совсем один, и ему стало страшно. Мужчина развернулся кругом, задрав голову к небу, воздев к нему руки, его мольба была неслышной, безмолвной, немой… Но уже мгновение спустя этот человек опомнился, продолжил свой судорожный бег, задыхаясь и едва не падая. – Люди!..
На разбитых ступенях здания администрации, догнивавшем свой век, как и те, кто работал в его стенах, сидели несколько человек, они переглядывались, шептались, ворчали, и, когда на улице появился мужчина в дождевике, никто не обратил на него внимания, они разговаривали между собой о чем-то личном и, наверное, важном.
Само здание было четырехэтажным и коммунистически-красным, с двумя колоннами в духе античности, из которых более-менее целой осталась только одна, справа от заколоченной досками двери. Разбитые окна и ступени. И что-то еще здесь было разбито вдребезги. Может, сама жизнь, кто ее знает.
- Люди! – казалось, в этот зов он вложил последние силы, и один из собравшихся даже соизволил оторваться от полупустой бутылки дешевой водки и поднял затуманенный взгляд с нулевым выражением.
- О-па! Фили-и-и-и-ипп! – объявил он заплетающимся языком и снова приложился к горлышку.
- Сеня! – красивая женщина в сером платье куталась в шаль и хмурила идеальной формы брови, она поджала свои полные красные губы, ей хотелось провалиться под землю от стыда, а порой и просто хотелось под землю, безо всяких видимых причин. Она наклонилась к нему поближе, дрожа от омерзения, бросила гневный шепот прямо в ухо. – Чтоб ты сдох, пьяная скотина.
- Ах ты дрянь! – закипел он. - Да как ты со мной разговариваешь!? – Семен вскочил с места и упер руку в бок, второй по-прежнему сжимая бутылку. – Да я! Да я мужик! Да я!..
- Уймись, Семен… - совсем тихо произнес Олег, его жена покачала головой, достаточно аккуратно, чтобы не растрепать прическу, болезненно закатила глаза, про себя назвав его по обыкновению тряпкой и мямлей, и громко и угрожающе, с нотками чистой холодной стали, звенящими в интонациях, повторила его слова.
- Людей постыдился бы, увалень! – добавила она и вздохнула с чувством выполненного долга. Семен сконфузился, потряс кулаком в воздухе не то этой супружеской паре, не то невидимым врагам и опустился обратно.
- Беда!.. – слово повисло как белье на веревке во дворе, и стекали с него самые разные предположения, водой разлившиеся в многоголосном перешептывании. Филипп набрал в легкие побольше воздуха и обеспокоенно, как-то участливо оглядел собравшихся. – Борис… он…
- Что? Опять нализался и в море не вышел?! – хмыкнул кто-то из толпы, Филипп с горечью помотал головой, потом опустил ее, и за ней опустились и руки, повисли вдоль туловища безвольными плетьми, сжимавшие мокрую и бесполезную панаму, а язык, показавшийся ватным, непослушным, позвучно зачитал, будто приговор.
- Борис… он… мертвым его нашли… Тело к берегу прибило… - Филипп закрыл глаза, в сознании рисовалась эта картина, которая в один момент перевернула весь этот день с ног на голову, а, быть может, не только день. Филиппу всегда было тяжело мириться со смертью, он никогда не находил с ней общий язык, но довольно часто встречался. Вот и теперь… холодное и разбухшее тело, ставшее похожим на резиновую куклу, потерявшее свой былой облик… запомнилась и его правая рука, испачканная в мокром песке и застывшая в последнем сокращении мышц. Именно таким нашел Бориса Филипп.
- А лодка-то цела? – спросил участковый, Валерий Захарович, равнодушно достав бутылку минералки, он все пытался открыть крышку, но пальцы скользили, ничего не получалось, и он проклинал весь белый свет.
- Какая к черту лодка?.. – развел руками Филипп, его глаза, окруженные множеством морщин и казавшиеся особенно глубокими из-за темных кругов, стали совсем круглыми.
- Так добро-то казенное! – будто не слыша собственного голоса, прокричал Семен. – Да, Леська?
- Бедняга Борис… - тихо ответила его жена, кажется, ей стало теперь совсем зябко, и даже пуховая шаль не грела в этот хмурый осенний вечер. Она все куталась в нее, но разве может шаль заменить тепло человеческого тела? Впрочем, едва ли кто-то будет пытаться отогреть ее замерзшие пальцы.
- Хороший был рыбак, - рассудила Катя, супруга Олега, тот посмотрел на нее и, приняв точно такое же выражение сдержанной скорби на лице, закивал.
- Похоронить бы… - обреченно сказал Филипп, и повисла какая-то неловкая, липкая и противная тишина. Ветер играл голыми кронами и свистел в окнах, где-то очень далеко гудел, совсем не слышный здесь, пароход, где-то был в разгаре праздник, где-то разгоралась война, а сюда даже чайки отчего-то не залетали. Тишина взяла в тиски, окружила, сжимала каждого из них по отдельности и всех вместе, но разорвалась неожиданно и бесцеремонно.
- Так что, ты говоришь, там с лодкой-то? – нахмурившись, спросил участковый, сделав пару-тройку больших глотков. И снова повисла тишина. Жуткая.
Глава 1.
Ася уверенно сидела на подоконнике третьего этажа, окно было распахнуто настежь, и девушка глотала ртом воздух, словно рыба. Дышалось здесь не свежо, вопреки близости моря и отсутствию загрязняющих предприятий, только воздух был затхлым и тяжелым, он оседал в легких, и жители поселения страдали от болезней дыхательных путей, а единственный врач не успевал справляться даже с половиной из них. Впрочем, этот хотя бы пытался, в отличие от предыдущего, которого помнили только старожилы – те, кто ни разу не был у него на приеме, поэтому и выжили. Прошлый врач действительно погубил многих людей острова, среди которых были и вполне достойные. Именно его неверный диагноз убил Иннокентьева, служившего при мэре одним из заместителей и действительно задумывавшегося о народе. Именно ему была обязана мать Аси запущенной простудой.
Внизу был привычный серый пейзаж, унылый и навевающий мысли о смерти, особенно сильные после того, что случилось с рыбаком. Мрачное небо отражалось в глубоком море, делая его таким же мрачным, похожим на бездну или котлован. Ася любила читать, поэтому слово «котлован» ассоциировалось у нее с девочкой Настей и опять же со смертью. Это явление девушка пыталась понять уже очень давно, с момента первой потери. Ее мама умерла от пневмонии, когда девочке было всего 8 лет, и Ася навсегда запомнила последнее выражение больших глаз, красных от усталости и болезни. Это была немая молитва, которую никто не исполнил. Клавдия, ее мать, очень хотела жить, в последнее мгновение, делая последний вдох, она безумно хотела жить, и Асе было непонятно, кого просила она об этом: не то ее саму, не то все-таки Бога. Девочка пришла домой со двора как раз за несколько минут до того, как Клавдию навестила смерть, и стала свидетельницей их встречи. Она помнила, как Клавдия открыла рот, чтобы сказать что-то важное дочери, как разомкнулись потрескавшиеся сухие желтые губы, но из ее уст не вырвалось больше ни единого звука, и Ася явственно видела, как потухли ее глаза, когда сердце перестало биться. Девочка стояла как вкопанная, глядя на тело матери, в ее больших голубых глазах, так похожих на глаза матери, не было слез, напротив, они стали вдруг сухими, и это было больно, но девочка не моргала, все так же пристально глядя на Клавдию, Асю увели под руки. А она надолго перестала разговаривать. И, наверное, жить тоже. Она очень плохо помнила следующие лет пять своей жизни и не могла даже назвать хоть одно значительное событие из тех, что произошли за эти годы, все они будто проходили мимо, будто происходили с кем-то другим, а не с ней, будто были в чужой жизни, и это действительно было жутко, но Ася пережила эти годы, только сумев пережить день смерти матери и смириться с тем, что ее больше нет.
Теперь, сидя на подоконнике, Ася вспоминала тот день с таким же остекленевшим взглядом, будто снова видела, как умирает родная мать, некогда привлекательная женщина, но уничтоженная болезнью еще за пару недель до того, как умерла. Черты Клавдии стерли бессонные ночи, и перед смертью ее былая привлекательность казалась особенно жуткой. Сама Ася была хрупкой и тоненькой, ее фигурка, костлявая и легкая, казалась болезненной, и чаще всего люди интересовались именно ее здоровьем, быть может, потому что на уровне инстинктов боялись, что ее худоба заразна. Однако, за ее болезненностью скрывалась утонченная красота, которую замечали, лишь внимательно приглядевшись, а потом удивлялись, что не замечали раньше. Внешне она походила на мать, но характер унаследовала отцовский, о чем иногда даже сожалела. Впрочем, до смерти матери девочка была открытой и веселой, сейчас все свои лучшие черты она старательно запирала на ключ под маской загадочной молчаливости, в этом они с отцом были совершенно разными людьми, ведь он был открыт миру, но оба они ждали какого-то чуда, в которое никто больше не верил.
Ася неохотно заплетала в косу свои не особенно длинные пепельно-русые волосы и думала, разобьется ли она, если упадет с подоконника на привычную и надоевшую за 16 с половиной лет унылую улицу или нет. С одной стороны, ей нравилась мысль о том, что ее кровь добавит хоть немного цвета серой улице, серому поселению, серому острову, серой жизни… Но с другой стороны, это было так глупо и прозаично, что Асе стало тошно.
- Если и разбиваться, то о скалы в море, - пробормотала она, но от этих мыслей ее отвлекли звуки: чириканье, и уже мгновение спустя на подоконник уселся крохотный воробей, судя по его яркой окраске, это был мальчик, и он суетливо перескакивал с места на место возле Асиных босых ног. Девушка невольно улыбнулась, она верила в знаки, решая сама, какой из них к счастью, а какой не к добру, и появление такого живого, не похожего этим на жителей острова воробушка она сочла за хороший знак, предвещающий что-то приятное. Воробей чирикнул и поднял маленькую головку с коротеньким клювом к ней, будто приглядывался. Ася протянула ладошку с последними крошками черствого хлеба, который был для нее своеобразным завтраком несколько минут назад, и улыбнулась.
- Ну давай же, смелее! – тихонько поторопила воробья девушка, он помешкался, прыгая возле ладошки, набрался храбрости и все-таки клюнул, ухватив крошку побольше с ее руки. Ася восторженно улыбнулась.
- Ася! Ты опоздаешь в школу! – крикнул снизу, с улицы отец, а Ася в свою очередь похвасталась.
- Папа! Воробей ел с моей руки!! – сколько было радости в ее голосе, будто бы это не она только-только думала о смерти и представляла так красочно свою собственную,
- Умничка, дочка, - ласково похвалил Филипп, и Ася улыбнулась ему с высоты и тут же скрылась в комнате, она оправила длинную старую юбку, принадлежавшую когда-то матери, и футболку, набросила сверху что-то вроде толстовки и принялась запихивать желтые тетради в истертый, советских времен портфель. Девушка быстро спустилась, проходя мимо заколоченной двери соседской квартиры, и обняла отца, Филипп погладил ее по волосам и тепло улыбнулся.
- Папочка, это было так здорово! Он прямо взял и с моей руки крошку… И… - она была безумно похожа на ребенка, когда рассказывала это, и Филиппу стало больно: такой его Асенька была до того, как Клавдия ушла от них к равнодушному небу, такой вот непосредственной, искренней и восторженной. Она могла тогда радоваться. И радовалась. Дождю, пробившемуся весной из сухой земли одуванчику, приливу, хорошему улову или даже встречным прохожим.
- Асенька, - прервал ее мужчина, и девушка замерла и подняла взгляд, словно снова стала самой собой. – Ты будь, пожалуйста, осторожнее. Мне неспокойно после того, что произошло с Борисом…
- Хорошо, папа, - покорно ответила Ася, но добавила. – Только я не рыбак, и мне едва ли что-то угрожает, не бойся.
- Ну… ладно, - кивнул Филипп и подумал, ну что за нелюдимая девочка? У нее и друзей-то толком не было, в школе она мало с кем общалась, да и то, только по делу. Впрочем, мужчина прекрасно понимал, что здесь не с кем дружить. И по большому счету не с кем быть человечным… Но сам же он был?
- Угу, - Ася тоже кивнула и, сжимая ручку портфеля, развернулась, пошла прочь от него, но остановилась через несколько метров и обернулась. - Но я же дождусь его?
- Ася… - Филипп знал, что она говорит о корабле с алыми парусами, и поэтому улыбнулся: в любимую с детства сказку девочка верила до сих пор. – Да, милая, конечно.
Ася улыбнулась его словам и в приподнятом настроении побежала по разбитой дороге, ей казалось теперь, что это небо не так и безнадежно, а значит, не безнадежны и те, кто ходит под ним, доживая свой век. Пока есть вера в чудо, в новую жизнь, в рассвет, да хоть во что-нибудь, можно жить. Именно так учил ее отец, и именно это придавало ей сил не задыхаться и продолжать ждать своих мифических алых парусов, в существовании который она не сомневалась. Прекрасный принц обязательно появится в ее жизни и увезет прочь с этого гнилого острова, от которого ближе до Соловков, чем до большой земли. А еще он говорил, что Клавдия живет на небесах, но в это не верил даже сам, потому что всякий раз, глядя на небо, получал равнодушие в ответ, не могла же его жена молчать на его молитвы? Они хорошо жили вместе, хотя никогда не были особенно близки, их объединяла постель и домашние хлопоты, но не любовь. Может быть, именно потому что муж не любил Клавдию, ему удалось отпустить ее туда, откуда нет возврата, может быть, именно потому и не повез в больницу на большую землю… Но он же знал, что дорога добьет ее еще быстрее! Он же не виноват!
Филипп тяжело вздохнул и побрел к своему маяку, казавшемуся языческим идолом, таким же древним и таким же бесполезным.
Он стоял каменным столбом, некогда яркие красные полосы стали почти незаметными, зато трещины, напротив, становились все ярче и ярче с каждым годом, и было ясно – совсем скоро, лет через пять или около того, от него останутся только руины. Филипп не знал, доживет он до этого момента или нет, но ему было жаль видеть, как разрушается что-то вокруг, тем более маяк, который для Филиппа всегда был символом надежды, символом чего-то лучшего, что непременно появится на горизонте вот-вот, если продолжать верить. Мужчина тряхнул седыми волосами и вгляделся в спокойное море, эта погода нравилась ему сейчас, ведь после очередной смерти так хотелось немного покоя тоже, но не вечного, какой море подарило Борису, а временного, чтобы успеть обдумать что-то или вспомнить. Конечно, маяк уже давно не работал, ведь в нем не было нужды: сейчас не девятнадцатый век, и корабли, если бы они вообще здесь появлялись, ориентируются не на его свет, а на собственные радары, но Филипп слишком долгое время был смотрителем маяка, кажется, он родился с этой профессией, совершенно бесполезной теперь, да и тогда тоже. Он провел на острове практически всю жизнь, но здесь никогда не было лучше, ярче, живее, нет… Когда он был моложе, он пытался что-то изменить, но сейчас, когда старость наступала на пятки, ему только и оставалось, что уповать на чудо, возможное если и не для всех на этой забытой земле, так хотя бы для нее, для Асеньки, ведь ее маленькое сердечко, такое быстрое и шумное, не должно разбиться о суровые камни реальности, нет, только не оно, только не она. Его Асенька должна узнать, что такое счастье! Она так заслуживает его, невинная девочка, слишком рано потерявшая мать… Пожалуйста, пусть именно она из десятков, сотен других будет счастливой, за это Филипп отдал бы все, даже не пожалел бы жизни, своей или чьей-то, но только пусть девочка испытает счастье! Ну, пожалуйста, Господи, пошли ей любовь! Любовь, какой не довелось встретить ни ее отцу, ни ее матери… Наверное, никому из всех этих брошенных на острове и забытых! Так пусть она, только бы она…
Филипп закурил, отравляя себя и воздух горьким дымом дешевых папирос, но даже так дышалось легче. Сигареты заглушали аромат безысходности, нависшей над островом, и от этого казалось, что все не так плохо. Впрочем, он и без того знал, что однажды все изменится. И, может быть, гибель Бориса – это верный знак грядущих изменений? Филипп улыбнулся, подумав об этом.
Они стояли оба, такие гордые и высокие. Старый маяк и не молодой уже Филипп, но так же, как маяк был ненужным для кораблей, мужчина был не нужен тоже со своей упрямой верой в светлое завтра.
Маяк был прекрасно виден из любой точки поселения, и большая часть его жителей с радостью бы избавилась от него, но без мэра нельзя было решать такие вопросы, а кто мэр такой, как его зовут и как он выглядел – никто и не помнил, он стерся из памяти людей, остались только его предвыборные лозунги и обещания, ни одно из которых так и не было выполнено. Слова остались лишь словами, но деньги из федерального бюджета регулярно выделялись, но успешно перехватывались на полпути до адресата, оседали в карманах администрации – и поселение жило прежней, постылой жизнью, в которой могло быть только два мало-мальски значимых события – похороны и сплетни. И сейчас, взбудораженный гибелью рыбака Бориса, который в общем-то ничего особенного собой не представлял, поселок ожил, и не стихали голоса, тут и там со дворов доносилось монотонное щебетание сплетников и сплетниц, жители строили свои гипотезы, кто-то обвинял во всем Бога, кто-то – черта, а кто-то и вовсе считал, что беднягу отравили паленой водкой. К числу последних относился и Степан Вениаминович, директор школы. Он был человеком пожилым и уставшим от жизни, от школы, от работы, но другой судьбы для него никто не приготовил, и поэтому Степан Вениаминович, как и 30 лет назад, вел географию, а также замещал несуществующих учителей: физики, алгебры, биологии и черчения, как, впрочем, и любого другого предмета. В этой школе, единственной на острове, было, кроме него, всего три учительницы: полненькая и равнодушная Зоя Федоровна, химичка; строгая Екатерина Николаевна, преподаватель английского языка, на который по обыкновению ходили только двое, включая ее дочь Наташеньку; Нина Васильевна, учительница русского языка и литературы, тяжело больная, сухая женщина с удивительно ясным и просветленным взглядом. Сейчас 10-ый класс, в котором училась Ася и еще несколько ребят, некоторые из которых были старше или младше нее на пару лет, как раз был на уроке Нины Васильевны, и она, заложив руки за спину, решительной походкой надзирателя маршировала по грязному линолеуму, заменившему паркет, и следила, не списывает ли кто-то. Ася долго сидела за партой, не зная, что писать в сочинении, и глядела в разбитое окно, но ее мысли, едва-едва нашедшие форму выражения в словах, оборвались, когда в кабинет, скрипнув изъеденной термитами дверью, зашел директор. Он вытер лоб платком и кашлянул для важности.
- Ребята! Вы же знаете, что случилось с Борисом Смирновым? – спросил мужчина, не дождался ответа и тут же продолжил. – Отравили его! – объявил он, и по классу пронеслось перешептывание, только Нина Васильевна смерила его скептическим взглядом, поверх грубых очков в роговой оправе. – Да, его отравили, - уже увереннее сказал Степан Вениаминович. – Так что скажите родителям, чтобы не пили водку!
- А самим можно? – крикнул с места Никита и рассмеялся как сумасшедший, Асе стало не по себе, она обернулась на Наташу и посмотрела в ее испуганные серые глаза, очень выразительные в окружении черных ресничек, к самым кончикам становившимися почти белыми, в тон светлым и мягким волосам. Наташа была похожа на куколку: ее игрушечные черты вызывали умиление и в то же время сомнения, живая она или все-таки фарфоровая, ведь живая, настоящая девочка не может быть настолько красивой. Наташа поежилась, а директор многозначительно постучал ладонью по доске, потом кивнул Нине Васильевне и вышел прочь.
- Уймись, Кузнецов, - нахмурилась учительница, когда Никита хотел спросить какую-нибудь еще глупость. – А вы все продолжайте писать, всего 15 минут осталось, - напомнила она и продолжила вышагивать.
- Ась, - тихо-тихо обратилась к ней Наташа. – Ты думаешь, это правда?.. Что дядю Борю отравили?..
- Нет, - помотала головой Ася. – Мне кажется, просто смерть открыла новый сезон. В поселке давно не умирали, - сказала она, и Наташе стало не по себе, она немного боялась этой нелюдимой девочки, которая всегда говорила странные вещи, сколько бы ни пыталась Наташа подружиться с ней, Ася всегда держала между собой и любыми другими людьми дистанцию. И ее отец не был исключением, хотя и очень сожалел, что с каждым годом дочь отдаляется от него, но не к другим людям, что было бы совершенно нормально, а уходит в себя, все глубже. Он боялся, что однажды она уже не сможет выйти из этого состояния и навсегда замолчит, потому он и радовался всем мелочам, которые возбуждали в ней тягу к жизни, даже если это просто воробей, вдруг поднявший девочке настроение.