В колонках играет - Muse - Sunburn
Настроение сейчас - Сумрачное

Автор: собственно я
Саммари: Действие происходит после третьей главы "Новолуния", т. е. тогда, когда Эдвард оставил Беллу. Что творилось с Беллой - понятно, а вот как жил эти пять месяцев Эдвард нам известно только по кратким и крайне неохотным обмолвкам. Если предположить, что Эдвард рассказал не все...
Размер: мини
Предупреждение: немного ангста
Не бечено.

ЧАС ВОЛКА


ОКТЯБРЬ

За окном нежно сереневели сумерки. Темными каплями истекали они из пушистых рваных облаков и синеватыми омутами застывали в низинах под деревьями, медленно затапливая лес. Мне казалось, что я тоже тону в этой густой сумеречной жиже, захлебываюсь ею, хоть раньше считал, что не могу захлебнуться. А теперь мне оставалось только хватать ртом воздух, словно бы тьма заполнила мои легкие, забила их, не давая дышать, и словно я умирал от этого.
Когда-то я сказал тебе, что люблю сумерки – эти прекрасные и таинственные часы. Немного, совсем немного времени понадобилось, чтобы я возненавидел их. Почему-то именно в сумерках ко мне приходили воспоминания, которые постепенно разрывали на части, пожирали жалкие остатки моей личности. Проплывали за полузакрытыми веками картины самого счастливого года моей жизни. Твои глаза такие теплые и глубокие, цвета горячего шоколада. Глаза полные нежности. Или заполненные болью и непониманием, когда я сказал... Твои волосы, похожие на блестящее полированное ореховое дерево, чуть отливающие красным на солнце. Или прилипшие к щекам, мокрым от дождя и слез... Твои тонкие руки с нежной, слишком белой для нормального человека кожей, под моими губами. Или безвольно поникшие, напоминающие подстреленных влет птиц.
Каждое воспоминание остро блестящей иглой вонзалось в сердце, и я обмякал в кресле, не способный сделать хоть одно движение, чтобы стряхнуть наваждение. Я чувствовал, что эти холодные синие сумерки, гулкая пыльная тишина пустого дома и блестящие в полумраке иглы памяти убивают меня. Смешно, когда то я думал, что бессмертен…
Скорее бы. Уж лучше огненный ад, если у меня есть душа, как ты пытался убедить меня, или бесконечная пустота, если нет никакой души. Что угодно, лишь бы не эта боль.
Но сколько бы я ни звал, избавление не приходило – может, так и должно быть. За все надо платить, и эта боль – моя плата за то, что я посмел вмешаться в твою жизнь. Теперь, чтобы ты могла жить спокойно, ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, я готов принести любые жертвы.
И словно в насмешку пришло новое воспоминание – одно из нескольких самых заветных, самых чистых и светлых, которые я старался упрятать, как можно глубже, напоминая себе, что не имел права на это счастье, на эти украденные из твоей жизни часы и минуты. Но стоило вспомнить один из таких моментов, и некий внутренний демон начинал нашептывать, что я не прав, что ты была счастлива со мной, а это должно искупать все. Глупая слабость – я не могу позволить себе такие мысли. Но перед глазами стоял солнечный день, когда я увез тебя к затерянному в чаще лесному озеру, и мне казалось, что я вот-вот заплачу. Вампиры не плачут. Я говорил, что ты возрождаешь во мне человека. Оказывается, это происходит, даже если тебя нет рядом (и никогда не будет, стоит помнить об этом!) Глаза жгло, но плакать я не мог, все еще не мог – просто нечем было, разве что обрывками души или того, что заменяет ее. И только беспомощно и жадно вглядывался я в нежные, немного детские черты любимого лица, смотрел в полные счастья теплые глаза, вслушивался в твой смех, в голос, произносящий слова любви и вечности. Ты не понимала, от чего отмахиваешься ради сомнительной перспективы быть со мной, а значит, я должен был сделать выбор за тебя
Надеюсь, ты… нет, не поймешь, не простишь, а просто правильно распорядишься своей человеческой жизнью. Я хочу, чтобы ты испытала все те радости, что даны людям. Чтобы могла наблюдать, как твой ребенок сделает свои первые шаги. Чтобы ездила с семьей на отдых в Калифорнию. Чтобы инструктировала сына ил дочь перед их первым свиданием. Чтобы вязала свитера к Рождеству для внуков... А я… меня никогда и не было. Я просто смутный призрак, страшный сон. Что с того, что на т, чтобы оставить тебя, вернув тебе твою жизнь, потребовалась вся моя? По-моему вполне равноценный обмен.
Мне остались лишь сумерки, тишина и память. Есть же, в конце концов, предел выносливости даже у таких, как я?! Когда-нибудь я ведь перестану существовать?! А если избавление слишком заставит себя ждать, есть еще Волтури. Думаю, они не откажут в небольшой необременительной просьбе сыну их старого друга... Умирать совсем не страшно, когда жизнь (или ее подобие) становится невыносимой.
Тем более, что я теперь знаю: время не лечит. Меньше месяца понадобилось, чтобы понять это. Меньше месяца с тех пор, как я произнес кощунственные слова, будто бы ты не достойна меня. Тогда я даже замер на секунду, ожидая, наверное, что меня поразит молния или небо рухнет, погребая меня под своей тяжестью. Ничего не произошло, но только твои глаза – внезапно опустевшие, лишившиеся всей своей обычной глубины и жизни, как будто человек передо мной давно умер, – показались мне в миллион раз хуже, чем любые громы и молнии. Уж лучше бы я умер на месте, чем увидел такое твое лицо. Лучше бы меня зарыли в общей могиле в охваченном эпидемией Чикаго!.. И сколько бы не прошло месяцев, дней, столетий, я никогда не забуду твоих безжизненных глаз и всегда буду ненавидеть себя за то, что причинил тебе боль…
Время не лечит. Оно только наращивает новые пустые слои воспоминаний поверх мертвой горелой пустоты. Там, где когда-то скрывалась моя суть, больше ничего нет. Надо ли говорить, что суть моя осталась с тобой? Только бесцельные дни, полные боли, скрывали пустоту внутри, нависая над пропастью и грозя обрушиться в нее. Интересно, сколько еще я выдержу, прежде чем эта хрупкая живая, изнывающая от боли конструкция рухнет во тьму? Чем скорее, тем лучше. И почему только Эммет отказался помочь мне в моей беде? Он ведь любит меня как родного брата и должен был понять, что жизнь для меня сейчас куда худшее испытание, чем смерть… А впрочем, я бы тоже никогда не смог поднять на него руку.
Наверное, меня держало на этом свете только то, что я знал: где-то на этой Земле, есть ты. Да еще осознание, что когда станет совсем невмоготу, я возьму билет на ближайший рейс в Италию, войду в каменные врата маленького городка Вольтерра и никогда уже не выйду обратно. Когда я вспоминаю НАШУ полянку или то, как ты собиралась на встречу с моей семьей, это хоть и причиняет невероятную боль, но спасает от… наверное, от безумия.

НОЯБРЬ

За окнами, глухо стеная громом, плакал дождь. Господи, Боже мой, почему, ну почему даже дождь может плакать, а я нет?! Почему мои глаза остаются сухими, даже когда боль вырывает из сердца кусок за куском, а ошметки истекают кровавыми слезами?
Сначала я думал задержаться в этом доме только на пару недель, но потом решил, зачем собственно, куда-то ехать? Дождаться смерти или неспособности жить дальше можно и здесь. И потом – это так правильно – бездумно наблюдать, как порыжевшие ясени и клены за окном теряют листья, как я теряю куски себя, как обнажаются черные от бесконечных дождей, словно обгорелые, ветви.
Мне уже вовсе не нужны воспоминания, чтобы сходить с ума от боли. Понимание, что ты существуешь на Земле, но тебя НЕТ РЯДОМ, – тупой нож, кромсающий разум. Ты, наверное, давно уехала из Форкса и забыла про бесконечные дожди. В Джексонвилле сейчас жарко, да? Интересно, ты еще помнишь обо мне, или предпочла представить, что Форкс тебе попросту приснился?
В этом у тебя есть определенное преимущество. Как же я жалею, что вампиры не могут спать! Как бы хорошо было погрузиться в забытье хотя бы на одну ночь, а лучше на целый век, чтобы, когда я проснулся, дороги назад уже не было.

ДЕКАБРЬ

На окнах белела тонкая ажурная решетка хрусткого инея. Во дворе мерцала тронутая морозом палая листва и трава. Мертвый холод льда на еще живом. В моей душе творилось что-то подобное: поверх живых, исходящих болью слоев, ложился лед безразличия и апатии, сверху – снова живой слой, затем – опять лед. Вот, значит как… Оказывается, такие как я умирают постепенно – кусками. Ну что ж я согласен и так, хотя это и больно. Только бы никто не помешал мне, а то ведь Элис, наверняка догадывается, что происходит, несмотря на то, что мои телефонные звонки вполне регулярны и достаточно спокойны. Если бы она не знала меня так хорошо, никогда бы не поняла – я хорошо умею контролировать себя, общение с тобой научило меня этому.
Самое страшное в этой медленной смерти – то, что я начал забывать. Так стремился избавиться от проклятых воспоминаний, а когда они перестали быть такими острыми и живыми, готов отдать все что угодно, чтобы снова вспомнить. Внутри словно образовалась черная дыра – та самая пустота на месте души. Она-то и пожирала эмоции и память. Только боль никуда не делась – привычным огненным лезвием, от которого все внутри замирало от холода, сидела она в груди.
Обезумевший ветер вечерами бился в стекла уговаривая выйти наружу, подставить лицо его холодным пальцам, обещая унести тоску и боль прочь. Но он лгал – я уже пытался забыться охотой и бегом, но это не помогло. Даже сквозь кровавую пелену проступали размыто твои черты. Размыто… как всегда в последние две недели. Нет, конечно, я не забыл твое лицо, такое было бы просто невозможно. Нет, я не забыл его, но сознание просто отказывалось воскрешать его перед внутренним взором так живо и ярко как раньше.
Когда я впервые понял, что даже мысленно не могу заглянуть в твои глаза, мои веки привычно обожгло, взор замутился, а потом незнакомо загорелись щеки. И пальцы, скользнувшие по коже, окрасились красным. Вот еще одна вещь, в которой я ошибся, – вампиры, оказывается могут плакать…

ЯНВАРЬ

В той тьме, что царила снаружи, да и доме тоже, даже мои глаза едва могли различить смутные очертания предметов. А смутные очертания предметов. А зачем мне, спрашивается, что-то видеть? Я уже несколько недель не вставал с кресла у окна. Охота? Прогулки? Зачем? Только чтобы растягивать свое ненавистное существование? А смерть все медлила, подкрадываясь и пожирая меня по кускам: трудно умереть бессмертному. Трудно, но, наверное, возможно, потому что, как иначе назвать происходящее со мной?
Тьма снаружи, тьма внутри. Но если снаружи было хоть что-то, то внутри не было НИЧЕГО. Три часа ночи – час Волка. Самое глухое и темное время – перед рассветом. А если рассвет никогда не наступит и внутри навечно застыл час Волка? Для меня солнце никогда уже не взойдет – я сам отказался, предал, спрятался в темноте. Если бы только я мог увидеть тебя, хоть краем глаза! Хотя бы глазами других, хотя бы… Боже, о чем я думаю?! Нельзя позволять себя такие мысли, потому что иначе… я просто сорвусь… Только не теперь, когда ты наверняка уже исцелилась от меня, и думать забыла о прошлом! Только не теперь, когда смерть подступила так близко, что и могу почувствовать ее дыхание на затылке!
Тьма размылась, посинела в преддверье утра, а внутри было все также темно – только одно светило могло бы изгнать мрак оттуда, могло бы изгнать мрак оттуда, но уже никогда его нежные лучи не коснуться меня. Но против своей воли я вслушивался в мертвую тишину – в последнее время мне начинало казаться, что ты здесь, что нашла меня каким-то непостижимым образом и теперь ходишь по комнатам. Иногда эхо даже доносило твой голос, зовущий меня по имени, а порой всколыхнувшийся пыльный воздух обжигал мои ноздри твоим пьянящим запахом. И как бы мне хотелось поверить, что все это правда, я точно знал, что это просто мое безумие играет со мной.
А я-то считал себя сильным и стойким и на тебе. Несколько слуховых галлюцинаций и я уже готов мчаться обратно в поисках своего утраченного солнца, готов разрушить все… Неужели и правда готов? Почти готов…

ФЕВРАЛЬ

Господи, Боже мой, Я больше не могу! Прости меня, прошу. Пойми, Белла, я больше не могу. Смерти все нет, А жить без тебя, твоего голоса, Запаха, Улыбки я не в силах. Я не в силах даже просить о смерти у тех, Кто может ее даровать, Потому что пока ты еще есть на свете, У меня есть надежда...
Упасть на колени, умолять о прощении… А уж если ты скажешь «нет», тогда… Тогда можно будет лететь в Италию, потому что еще раз я подобные пять месяцев не выдержу. Раньше мне казалось, что я не смогу совершить самоубийство, взять на себя еще и этот грех, но теперь понимаю, что больше ничего мне не останется, если я окончательно потеряю тебя. Потому что смерти не будет. Даже когда все внутри выгорит и даже остатки души утекут кровавыми слезами по щекам, она не придет. Даже когда я снова не смогу вспомнить твое лицо, а дразнящий призрак будет кружить по пустым комнатам, перекликаясь с гулким смешливым эхом, я не смогу сойти с ума – слишком привык контролировать себя. А потому останется только умолять о быстром переходе в небытие, если ты скажешь: «Уходи».
Я слабак и эгоист. Я думал, что смогу пожертвовать жизнью и счастьем ради тебя, а оказалось, что моей решимости не хватило даже на полгода. Я знаю, что посмотреть на меня с презрением и будешь права, но я должен хотя бы попытаться.
Горящим взглядом, в котором впервые за последние пять месяцев появилось что-то осмысленное, я в последний раз взглянул в черноту за окном. Час Волка. Самое темное время – перед рассветом…