Андрей Чернов

Неизвестный стих Александра Пушкина на листе с портретами декабристов

«…Мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке» – так, подхватив слова Блока о «веселом имени Пушкина», в феврале 1921 года сформулировал Ходасевич.

Владислав Ходасевич хотел написать биографию Пушкина.
Не смог. Не посмел.

Два века Россия мучительно ищет «свой путь». И никак его не найдет. Это означает, что для глобальных пушкинских обобщений время пока не пришло.

Научная биография Пушкина не написана. Вместо нее в распоряжении неленивых и любопытных читателей только пятитомная «Летопись жизни и творчества…». Первый том составлен более полувека назад М.А.Цявловским, прочие – нашей современницей Н.А.Тарховой.

Казалось бы, Пушкин изучен вдоль и поперек. В XX веке вышло семнадцатитомное академическое Полное собрание сочинений. Сегодня Пушкинский Дом (Институт русской литературы РАН) начал выпуск второго академического собрания, в котором будет довольно много весьма существенных текстологических уточнений. Еще в 1990-х с помощью принца Чарльза факсимильно изданы рабочие тетради поэта. Качество издания таково, что при сканировании с этого издания типографский растр не просматривается и при многократном увеличении.

Правда, тетради – это лишь треть рукописного наследия поэта, а другие две трети до сих пор даже не оцифрованы, а потому для изучения практически недоступны: не каждый пушкинист может приехать в рукописный отдел Пушкинского Дома, чтобы ознакомиться – нет, не с оригиналами (по понятным причинам доступ к ним – дело исключительное), а с черно-белыми фотографиями доисторического качества.

Дистанции в 170 лет оказалось явно не достаточно, чтобы отойти на должное расстояние и увидеть всю пушкинскую жизнь сразу. Поэт стал мифом русской культуры. И чем крепче миф укореняется (особенно это видно на юбилеях поэта – вспомним хотя бы стыдное лето 1999 года), тем труднее и научное, и художественное, и культурологическое освоение пушкинского материала.

Это значит, что чего-то мы в Пушкине все же не дочитали.

И не дочитаем, пока все рукописи не будут оцифрованы и доступны пользователям Интернета.
Попытаюсь подтвердить это лишь одной страницей из пушкинского наследия.

Это многократно опубликованный отдельный лист, разрисованный поэтом в Михайловском в конце июля или в августе 1826 года. Рукой тригорского соседа и пушкинского приятеля Алексея Вульфа подписано: «Эскизы разных лиц, замечательных по 14 декабря 1825 года».

«Эскизы разных лиц, замечательных по 14 декабря 1825 года».
ПД 798. Л. 1. Июль–август 1826. Тригорское.

Пушкинисты узнали почти всех: тут четыре профиля не вышедшего на Сенатскую площадь «диктатора» восстания Сергея Трубецкого (человек с длинным носом), Сергей Муравьева-Апостола (с петлей на шее; определено саратовской исследовательницей Любовью Краваль), «первого декабриста» Владимира Раевского, Кондратия Рылеева (сверху справа), Грибоедова, Веры Вяземской, Ивана Пущина, Екатерины Орловой. И даже Наполеона.

Тут и редкий для графики Пушкина его автопортрет: не в профиль, как обычно, а в три четверти. В эти дни Пушкин еще не знал, как сложится его собственная судьба. «Все-таки я от жандарма еще не ушел, легко, может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвиненных» – писал он в письме Жуковскому в конце января. Вероятно, поэтому автопортрет и размазан другим концом пера (догадка Ирины Сурат).

Автопортрет Пушкина. Компьютерная обработка.

На нашем воспроизведении чернильное пятно ослаблено с помощью компьютерной обработки. Но это лишь «предварительный результат», ведь я работал не с оцифрованным оригиналом, а с на редкость качественным фотовоспроизведением 1934 года.

На этом же листе над профилем Ивана Пущина нас ждет сюрприз – набросок строки, «Моя душа тобой полна...» – неизвестный пушкинский стих, написанный бисерным почерком в центре листа над профилем Пущина. В измененном виде строка войдет в стихотворение «На холмах Грузии...»: «Душа моя полна тобою…».

Только это другая строка, с совсем иной интонацией. Это то, что в стиховедении называется моностихом, или одностишием (жанр, опошленный ныне записными юмористами). И относится он не к женщине, а к осужденному на каторжные работы лицейскому собрату.

Портрет Пущина
и одностишие «Моя душа тобой полна…»

Этот стих пушкинисты старших поколений просто не заметили. Впрочем, профессия есть профессия: в Пушкинском Доме выяснилось, что хранитель рукописей поэта Татьяна Краснобородько тоже разглядела эту строку и зафиксировала ее как самостоятельную запись. Уточним: это не просто запись, а стихотворная строка.

13 декабря 1826 года в Москве освобожденный из ссылки Пушкин напишет, а потом с Александрой Муравьевой, женой декабриста Никиты Муравьева, перешлет в Сибирь послание к Ивану Пущину. То самое, хрестоматийное:

Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!

«И я судьбу благословил...» (с ударением не на «судьбу», а на «я») – видимо, эхо слов самого Пущина, брошенных при его приезде в Михайловское к ссыльному поэту в Татьянин день 1825 года то ли при встрече, то ли уже при прощании. (Что-то вроде: «Пушкин, я должен благословить судьбу за этот подарок!»).

Строка «Моя душа тобой полна...» в эти стихи не вошла. А, значит, перед нами новое пушкинское стихотворение в одну строку. Подпись к портрету друга-каторжника.

СПб., Пушкинский Дом

www.chernov-trezin.narod.ru/19okt.htm