Либерторианские аутисты заматерели на кухнях дарованных социализмом квартир, и теперь раскрываются по полной, создавая в социуме вокруг себя облако гнилых и глупых зловонных фантазий (c)

Никто и не говорил, что будет легко! Потому что они борются за свое право — за право беззастенчиво грабить страну и бесконечно обогащаться. И это право путинская воровская бригада нам так просто не отдаст!...
(с) Г. Каспаров

Сколько триллионов хипстеров и рукопожатных блогеров соберут в этот раз неполживые грантосластцы?

Б. НЕМЦОВ - Я считаю, что из всех кандидатов, которые намереваются участвовать в выборах, Путин - самый достойный человек.
А. ВЕНЕДИКТОВ - То есть вы совпали.
Б. НЕМЦОВ - Да, в этом вопросе. Во-первых, Путин - человек ответственный. Во-вторых, он не боится принимать сложные для себя решения, потому что решения по поводу единства России, наведения порядка на Кавказе, по борьбе с терроризмом - это ответственные решения. За них придется отвечать, если не дай Бог чего случится. А случиться может - вы знаете, какие бомбежки сейчас идут. Но он этого не боится. Третье: он - молодой человек, ему 47 лет. Он здоровый. Четвертое: по-моему, он - честный человек, а нам нужен честный человек президентом. Потому я и поддерживаю Путина.

http://www.echo.msk.ru/programs/beseda/11031

Толпа бездельников с марша триллионов опять перекроет полгорода. Выбираем маршруты.

 

источник:http://lev-sharansky2.livejournal.com/106543.html

Падение режима неизбежно. И, похоже это очевидная неизбежность дошла не только для любого честного и порядочного человека, гея или демократического журналиста, но и до путинских сатрапов и лубянских прихвостней. Именно этим можно объяснить массовое появление членов оппозиции на ОРТ, причем не в передачах типа «их разыскивает полиция» или «эти забавные животные», а во вполне приличных аналитических ток-шоу.

Гарри Каспаров как-то сказал: «Дайте мне ОРТ на два часа, и я заставлю режим рухнуть». Однако на удивление, после показов дебатов с участием диссидентов и демократических блоггеров рейтинг кровавого диктатора Путина не только рухнул в пропасть, но и неожиданно начал расти стремительным домкратом. Либеральная интеллигенция недоумевает – как же так, вроде получен доступ к центральным каналам, однако евроатлантического выбора у ТВ-аудитории не происходит, как не происходит понимание преимуществ невидимой руки рынка над совковой пайкой. Читатели моего блога и секретари местечковых парткомов КПСС спрашивают меня, что несогласные делают не так. Спрашивали – отвечаем. Невооруженным взглядом видна очевидная провокация КГБ. И я представляю вашему вниманию три составляющих этой провокации, чтобы вы сами убедились, что нет предела человеческой мерзости.



Во-первых, к участию к дебатам на ОРТ не были допущены члены КПСС. Путин отлично понимают, что только диссиденты и правозащитники, вооруженные передовым и единственно верным учением щаранизма-хайкинизма, смогут дать отпорный достой куче кремлевских охранителей и #высурковскаяпропаганда. Именно поэтому на ОРТ пустили не завсегдатаев трактира «Матрешка» или палатки Соломона Хайкина в Химкинском лесу, а скажем так оппозиционеров второго эшелона наподобие Боруха Немцова или Антона Долбоеба.

Во-вторых, либеральная интеллигенция, получив доступ к голубому экрану, сама растерялась от такой уступки власти, и по привычке стала вести себя совестливо и интеллигентно как в ЖЖ – с матом и грязными оскорблениями оппонентов, что несколько не принято в ТВ-формате. Преступление преступного режима – ОРТ не провело каких-либо тренингов для представителей оппозиции, чтобы научить их как грамотно противостоять сурковской пропаганде.

В-третьих, в качестве оппонентов совестливым и неравнодушным интеллигентам пригласили всяких пермских токарей и заводское быдло. Что внесло большой диссонанс в рукопожатные ряды – они не привыкли общаться с представителями столь низкого уровня. К тому же этих совков нельзя было просто забанить как в блоге – наряду явное нарушение свободы слова. Дебаты считались бы легитимными, если бы оппозиционеры дискутировали сами с собой, яростно доказывая преимущества либеральной модели общества и ценностей и идеалов свободы. Тогда бы и рейтинг тирана не рос, а падал стремительным домкратом.

Поэтому я призываю всех совестливцев не поддаваться на провокации КГБ, а работать и работать над падением режима. Ведь никто кроме нас. И жить надо не по лжи. Упорно повышая уровень рукопожатности в этой стране. За вашу и нашу свободу. В борьбе обретем мы право свое. Из искры возгорится пламя. В небе Боннэр, на земле Хайкин, в воде Шестой флот. Слава КПСС! Так победим!

С уважением, Лев Щаранский.

источник: http://perevodika.ru/articles/19091.html

На первом видео ливийский мятежник отрезает голову ливийскому солдату. Если кому-то покажется, что эти кадры сняты в Ираке, то, чёрт возьми, самый большой процент иностранных наёмников в Ираке (а также Чечне и Афганистане) составляют выходцы из восточной Ливии! К несчастью для НАТО, от того, что это видео снято в Ливии, не отвертеться: ливийский арабский диалект, на котором говорят присутствующие на съёмке люди, имеет свой характерный акцент.

На втором ролике запечатлена ужасные сцена того, как ливийский мятежник отрезает куски гниющей плоти мёртвого солдата и заставляет ливийских военнопленных, построенных в шеренгу, брать их в руки и есть.

Следующее видео демонстрирует, как группа мятежников насилует мирного жителя с помощью пистолета. Далее – толпа мятежников подвешивает вниз головой ливийского солдата, а затем обезглавливает его. Затем – видео, на котором оперативники из ЦРУ рука об руку работают с военными силами мятежников, разъезжая на грузовиках (доказательство того, что американские военные уже участвуют в наземной операции и в творимых зверствах).

На следующем видео запечатлены несколько мёртвых ливийских солдат с перерезанным горлом, лежащих в кузове грузовика. Такие убийства нарушают Женевские конвенции, касающиеся защиты жертв международных вооружённых конфликтов: солдаты, попавшие в плен, находятся под защитой этих конвенций. Вошедшие в раж, натовские мятежники подстрекали перепуганного случайного свидетеля снимать на видео эту бойню и кричали, что во всём виноваты войска Каддафи. Впоследствии этот мужчина с камерой схватил свою семью и бежал из опорного пункта мятежников. Именно так это видео и добралось до следственной группы в Триполи.

сперто тут http://vkontakte.ru/vkurse#/article/4478246/

"Всё происходящее напоминает производство обысков в тюремных камерах. Если секретный осведомитель, находящийся в камере номер семь, сообщает в оперчасть о том, что в камере номер семь у арестанта Иванова есть нож, то желательно в камере номер семь провести обыск. Ну, пока гражданин Иванов не пустил нож в дело. Только начинать обыск нужно с камеры номер пять. И обыскивать камеру номер пять надо не абы как, а со всем тщанием. И камеру номер шесть тоже надо обыскивать старательно, халтура в серьёзном деле недопустима. И надо непременно найти что-нибудь в обеих, благо там всегда есть что искать. А уже потом не менее старательно обыскать и камеру номер семь. А потом ещё камеры номер восемь и номер девять. Да и номер десять, желательно, тоже."

Отстаивать позиции ничтожества, каким был Ельцин, это заранее себя обречь на поражение в споре. А именно Ельцина, наши "либералы" несут перед собой как икону во время крестного хода!

Можно не любить "Отца Народов", но надо понимать, почему наши "либералы" постоянно проигрывают спор сталинистам.

Сначала результаты деятельности, после вопрос о цене и допущенных ошибках.
За неимением результатов им только и остается что акцентировать внимание на ошибках тех, кто имел результаты.

"Страна не хочет умирать" http://www.kurginyan.ru/publ.shtml?cmd=art&theme=10&auth=&id=2290


Эмоциональные интеллектуалы – редкая порода людей. Может быть, потому, что очень сложно вдаваться в детали, когда тебя несёт, быть страстным и апеллировать к фактам. Однако в России сочетание именно этих качеств позволяет делать открытия.

– Сергей Ервандович, в передаче "Суд времени" по результатам зрительского голосования вы каждый раз безоговорочно побеждаете – не угрожает ли это обстоятельство передаче и вообще Пятому каналу?

– Каналу угрожает грандиозный передел рынка. Есть ли угроза прямого запрета "Суда времени" по причинам идеологического характера? Есть. Но, как мы видим, вопреки этой угрозе передача идёт уже четыре месяца.

– Когда начиналась работа над проектом, вы ожидали таких результатов?

– С одной стороны, я понимал, что общество просыпается. А с другой. Незнакомые продюсеры, либеральный канал, отсутствие прямого эфира. Меня могли подставить и даже должны были подставить. Друзья говорили: "Не поддавайся на провокацию". Но я почему-то поверил продюсерам.

Я увидел людей, разбирающихся в своём деле и, что очень важно, с неразрушенной моральной сферой (на телевидении такое встретишь нечасто). То есть людей, которые не будут подличать (подкручивать счётчик, осуществлять двусмысленный монтаж и так далее). Людей, стремящихся сделать нечто, чего до сих пор не было.

И я положился на этих людей. Вот и всё. Давая им согласие, я не думал, что это во что-то выльется. Было трудно поверить, что кто-то решится пять раз в неделю "кургинизировать" эфир. Но отказать им – значило расписаться в том, что ты перестаёшь играть по-крупному.

Ведь, помимо прямого политического содержания проекта (а оно для меня в том, чтобы дать отпор перестройке-2), в данное начинание заложены и другие нетривиальные смыслы.

Начну с идеи продюсеров использовать подлинность в телевизионном шоу. Они сказали прямо, объясняя, зачем я им нужен: "Нет подлинности – не будет ничего!". Меня заинтересовал такой подход. Что он означает с философской точки зрения? "Нет подлинности – нет шоу"? Но шоу – это постмодернизм. А постмодернизм отрицает подлинность! "Так кто же кого съест, – задал я себе вопрос, – подлинность съест шоу или шоу съест подлинность?". Для меня это главный вопрос нашего столетия. А ответ на него можно было получить, только осуществив проект.

Но к этому всё не сводилось. В чём социально-политическая суть последнего двадцатилетия? Какая макрогруппа осуществляет власть, как она строит свои отношения с обществом? Я имею в виду не политику в узком смысле слова, а то, что раньше называли расстановкой классовых сил. Проклятия в адрес либералов, ведущих общество на заклание, содержат в себе и историческую правду, и глубокое заблуждение. Суть этого заблуждения в том, что силы, и впрямь ведущие общество на заклание, не имеют никакого отношения к настоящему либерализму. Они антилиберальны по своей сути.

Мы имеем дело с антисоветской тоталитарной сектой, отрицающей все принципы либерализма – объективные доказательства, безусловное уважение к большинству, к чужой позиции. В этой связи такую идеологию, скорее, следует называть либероидной. Тоталитарная антисоветская секта, одержимая этой идеологией, – она-то и ведёт общество на заклание.

В ядре этой секты – ну, скажем, тысяча особо привилегированных либероидов. К ним примыкает сотня тысяч просто привилегированных либероидов. А ещё есть 900 тысяч непривилегированных, но очень упорных либероидов. Это меньшинство, которое не превышает миллиона человек, хочет властвовать над остальными – перепись ещё не прошла – ну, скажем так, 145 миллионами. Возникает два вопроса: о легитимности и о технологиях властвования.

Начнём с легитимности. Меньшинство апеллирует к философии прогрессорства. Мол, историческую необходимость поначалу улавливают наиболее продвинутые, просвещённые, модернизированные. Они сначала – в меньшинстве. Коперник был в меньшинстве, и что? Потом-то все признали, что он прав.

Но на самом-то деле данное меньшинство уже было однажды поддержано большинством! С этим "однажды" (оно же – горбачёвская перестройка, переходящая в ельцинский капиталистический "штурм унд дранг") как раз и связана потеря легитимности. Большинство говорит меньшинству: "Вы нам нечто обещали, мы вам поверили, вы эти обещания не выполнили. Вы нас обманули грубейшим образом. Мы вам больше не верим – подите вон!"

А меньшинство отвечает: "Это вы подите вон!"

Большинство спрашивает: "А почему это мы должны пойти вон, если вы нас обманули, и у нас демократия?"

Меньшинство отвечает: "Потому что мы у власти. И мы её не отдадим. Вольно ж вам было нам верить!"

Тогда большинство недоумённо спрашивает: "А при чём тут демократия?"

Меньшинство отвечает: "Вот это и называется "демократия". Когда мы вами рулим и называем вас лохами, упырями, охлосом".

Как говорится, всё это было бы очень смешно, если бы не было так грустно. Обычно, между прочим, власть меньшинства над большинством называется не демократией, а автократией. Автократия, теряя легитимность, так или иначе связанную с поддержкой большинства, начинает опираться на репрессивный аппарат ("на штыки"). Но наше меньшинство репрессивного аппарата боится не меньше, чем народа. Оно уже как минимум дважды хваталось за этот аппарат с неприятными для себя последствиями.

Как же тогда оно собирается властвовать над большинством? Ликвидируя это большинство – вот как. Населяя общественное сознание разного рода "тараканами" (социокультурными вирусами), растлевая большинство, спекулируя на его самых низменных чувствах, препятствуя любым формам его самоорганизации, разговаривая с большинством на языке апартеида, способствуя всем формам деградации этого самого большинства, заигрывая с маргиналами, люмпенами. Мало ли ещё способов, если ты готов ради власти над объектом уничтожать этот объект. В такой ситуации очень важно, чтобы большинство могло осознать себя в качестве большинства, сформировать свою позицию. Это называется точкой роста, точкой кристаллизации, точкой отсчёта, если хотите.

– И точкой отсчёта, определившей позицию большинства, стала программа "Суд времени".

– Повторяю – это произошло почти случайно, в силу идеологически неангажированного профессионализма продюсеров. Они "просто" не стали подкручивать счётчики.

Главный социально-политический результат заключается не в том, как аудитория относится к прошлому, а в оценке настоящего – люди страшно разочарованы произошедшим за последние двадцать лет. Вообще-то что такое 20 лет? Прибавим 20 лет к 29-му году, в котором началась коллективизация, – получим 49-й. Сколько всего случилось за те 20 лет! А за последние 20 лет произошло что-то масштабное и позитивное? Говорят, люди не погибли. Но так называемый русский крест – это 23 млн. человек, которых недосчиталась страна из-за падения рождаемости и роста смертности. А есть ведь и другие жертвы. И при этом достижений нет вообще – никаких. Нам начинают кричать о полных прилавках или мобильных телефонах, что, конечно, трогательный аргумент. Но ведь есть люди за пределами Садового кольца, есть те, кого – по телевизору! – называют замкадышами, охлосом. Время доверия большинства к меньшинству кончилось. Вот что показала передача. И это очень важный социально-политический результат.

Есть ещё один результат, который мне лично представляется весьма существенным. В позднесоветские времена общество наше перестало быть традиционным. Оно уже не готово было защищать свои ценности так, как их защищают в традиционном обществе: мол, это для меня свято (сакрально), а если ты на это посягаешь, то "изыди, сатана".

Для защиты ценностей в конце 80-х нужны были не сакральные советские мифологемы, а нечто совсем другое – то, что именуется дискурсом. Дискурс – совокупность рациональных обоснований и представлений, опирающихся на факты.

Тем, кто разрушал страну, было важно, чтобы борьба шла между ними как обладателями дискурса и их противниками, которые могут апеллировать только к мифу. Тогда можно было сказать: "У вас – мифы, а у нас – факты. У нас, и только у нас!"

При этом разрушители искажали факты, произвольным образом их интерпретировали, осуществляли тенденциозный монтаж, скрещивали "по-мичурински" факты с мифами. По сути, это было поведением оккупационной армии, использующей против чужого, враждебного ей народа методы агрессивной, шоковой пропаганды.

В конце 80-х годов невозможно было противопоставить разрушительному псевдодискурсу полноценный созидательный дискурс. Этому мешала власть, осуществляющая перестройку. И, как ни странно, – предшествующая традиция, которую перестройщики демонтировали. В советское время, например, нельзя было сказать, что по Мюнхенскому сговору Польша вместе с Венгрией входила на территорию Чехословакии. Это означало сеять раздор между странами – участницами Варшавского договора.

Нам тогда не позволили дать отпор разрушителям по принципу "дискурс на дискурс". И все 20 лет подобный формат диспута был на телевидении в принципе невозможен. А сейчас он оказался возможен. Причём впервые – в программе "Суд времени". Когда в очередной раз стал воспроизводиться антисоветский дискурс, то ему был противопоставлен не миф, а дискурс. За 20 лет многое изменилось! Кроме учёных – носителей традиционного советского взгляда на историографию – появились и молодые историки, оперирующие фактами, доказательствами, цифрами.

Как только мы начали давать такой отпор, то противоположная сторона срочно стала уходить либо в сферу мифа, либо в сферу постмодернизма, то есть произвольных построений. Самый яркий пример, когда в передаче о Петре I некий философ, доктор наук, начал вещать, что, "как известно, Пётр разрушил российский военный флот". Тут поднимается наш эксперт, имеющий инженерное образование, доктор исторических наук, всю жизнь занимающийся кораблями Петра Великого, и приводит конкретные цифры построенного, сообщает тактико-технические характеристики... Модерн против постмодерна, наука против фэнтези. Методологически было очень важно дать такой бой. Именно такой!

Итак, передача ответила на метафизический вопрос: возможна ли подлинность в современном мире; выявила социально-политический тренд, потенциалы "нового большинства" и предложила метод, в рамках которого не советский миф борется против антисоветского дискурса, а дискурс борется с дискурсом (что, повторяю, заставило наших оппонентов уходить в сторону мифотворчества и постмодерна).

– В связи с голосованием можно сказать, что аудитория поддерживает не только определённые исторические концепции, но и вас персонально. Участие в программе позволило приобрести дополнительный ресурс. Вы бы хотели конвертировать его во что-то иное, предположим, в политической сфере?

– Стране нужна национально мыслящая интеллигенция. Никакого агрессивного смысла я в слово "национальное" не вкладываю. Я использую это слово в том смысле, в каком его использовали во всех странах мира – от Франции до Китая, от США до Индии и Латинской Америки. Без подобной интеллигенции никакая национальная политика невозможна. А уж национально-освободительная политика – тем более. Я вижу свою задачу в том, чтобы собирать такую интеллигенцию, помогать ей осознавать себя, предоставить ей хотя бы минимальные возможности для выражения своей позиции. Это моё поле боя, и с него я ни за что не уйду.

У нас возникают зачатки национальной исторической школы. Не хочу называть её консервативной, хотя к этому есть какие-то основания. И, повторяю, использую слово "национальная" в том смысле, который абсолютно респектабелен во всём мире. Но такой же школы в социальных науках, политических науках и экономике пока нет. Отдельные исследователи есть, а школы нет. Да и в исторической науке пока можно говорить, скорее, о национальном тренде, чем о национальной школе.

Нам нужно работать над воссозданием своей интеллигенции. Или, если хотите, "интеллосферой". Работать терпеливо, корректно и скромно. У нас очень мало возможностей для этого. Но нельзя сказать, что возможностей вообще нет. Есть интернет-пространство, есть немногочисленные газеты нужной ориентации. Но всё это не собрано в единый кулак. Что касается телевидения, то крохотные телевизионные возможности впервые были предоставлены систематически в "Суде времени".

И нельзя было отказаться от их использования. Нельзя было фыркать, ссылаться на непреодолимые обстоятельства. Мне намного приятнее вести работу в сфере фундаментальной проблематики ХХI века, чем, вооружившись интеллектуальным пинцетом, выкорябывать одного за другим тех "тараканов", которыми заселили общественное сознание наши либероиды. Но в таких ситуациях не ты выбираешь, а тебя выбирает. ну, я не знаю. случай. стечение обстоятельств. И отказываться нельзя. Я мучительно подбираю документы, разбираюсь, сколько танков и самолётов было перед началом Великой Отечественной войны, кто какие наносил контрудары. Я сын достаточно известного историка, дочь моя историк. Но сам я не историк и никогда не думал, что буду заниматься историей. Жизнь моя перекосилась из-за этой программы. Я и так привык работать по четырнадцать часов в день без выходных. А теперь приходится чуть ли не по восемнадцать.

– Давайте пофантазируем. Находясь по другую сторону баррикад, какими бы средствами вы разрушали Россию?

– Давайте вспомним лозунг, казавшийся нам всем тогда заскорузлым: "Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза – вдохновитель и организатор всех наших побед!". И давайте признаем, что в нём есть актуальный смысл. Ибо очень чётко названы две основные функции настоящей политики – "вдохновление" и "организация".

Те, кто хочет двигать народ вперёд, – вдохновляют и организуют. Те, кто хочет двигать его назад, – подавляют и дезорганизуют. Чтобы подавить и дезорганизовать, следует разбудить чувство исторической вины, исторической неполноценности, желательно на каждой исторической развилке. Здесь, в начале войны, вы идиоты, потому что позорно воевали. Почему позорно? Для ответа на этот вопрос подойдут любые фальшивки. Здесь вы идиоты, потому что плохо брали Берлин. А здесь Александр Невский предался Батыю, а здесь Пётр I – монстр... В итоге – вы абсолютные идиоты, вы неполноценная нация. Это называется подавить, вместо того чтобы вдохновить, а дальше нужно разгромить все точки консолидации. Если разорвать организационные связи, то любое сообщество людей превращается в слизь, и с этой слизью можно делать что угодно.

Я всегда считал, что мне дано вдохновлять, именно это функция интеллигенции. А организация – функция политических партий. Но я с растерянностью оглядываюсь вокруг и вижу: нет партий, нет информационной инфраструктуры как единого целого, нет точного понимания интеллигенцией своих национально-освободительных задач. Вместо этого, как говорят постмодернисты, – симулякры, маргинализированное, усталое общество, война всех против всех.

Да, это прискорбно. Но есть и что-то обнадёживающее. Страна не хочет умирать – совсем не хочет, уже не хочет. Она хочет жить. И если мы ей в этом не поможем, всеми силами, которые у нас ещё есть, то будем прокляты.

The United States government has apologised for deliberately infecting hundreds of people in Guatemala with gonorrhoea and syphilis as part of medical tests more than 60 years ago. Many of the infected were mentally ill patients and prisoners — none of whom gave their consent.

Secretary of State Hillary Clinton has condemned the research as unethical and reprehensible. At the time, the US wanted to test vaccines against venereal diseases.

US sorry over deliberate sex infections in Guatemala

Для малограмотных: шестьдесят лет назад правительство США умышленно заражало граждан Гватемалы гонореей и сифилисом. В каких других странах какими болезнями США заражало граждан — в этой новости не говорится, только про Гватемалу. Многие из заражённых были заключёнными тюрем и пациентами психлечебниц. Заражали просто — подгоняли больных проституток. Если жертва не заражалась от проститутки, делали надрезы на тебе или на половом члене и заносили заразу туда. А если и это не срабатывало, делали пункцию позвоночника — вкалывали заразу в спинной мозг.

Понятно, разрешения у них никто не спрашивал — добрые американские доктора заражали гватемальских недочеловеков в обстановке строжайшей секретности. Заражали исключительно из академического интереса, для пользы американской науки. До этого американские учёные на протяжении сорока лет заражали теми же болезнями своих индейцев и негров. Но, судя по выносу медицинских экспериментов за границу, этого было недостаточно.

Собственно, вот так демократия и строится. Собственно, вот на этом она и держится. Ибо для того, чтобы в одном месте стало много, надо чтобы во многих других местах стало мало, а кое-где — не стало ничего. Чтобы хорошо жилось в США, здоровьем и жизнями своих граждан должна платить Гватемала. Ведь правительство демократической Гватемалы всегда готово пойти навстречу ведущей демократии мира.

Но говорить об этом не надо.
Главное — разоблачения сталинизма.

http://oper.ru/

Империя и ее "благодеяния"

Чтобы создать современную относительно сытую Великобританию, нужно было столетиями грабить колонии, вывозя из них материальные ценности в огромных размерах. Все благосостояние "первого мира" основано на перетекании в него невообразимого, не поддающегося даже точным подсчетам объема товаров и ценностей из "третьего мира"

Специалисты знают, что в XIX в. в британской исторической науке возникла так называемая «имперская школа», перед которой правящий класс метрополии поставил четкую задачу: внушить всему миру представление о «полезности» Британской империи для колоний и всего человечества. Эта школа прославилась предельной джингоистской идеологизированностью, расистским мифологизированием, старательным игнорированием «неудобных» фактов, сепарацией «удобных», подтасовками и фальсификациями, любовью к жонглированию цифрами с целью сокрытия истины. «Имперская школа» весьма преуспела в своем деле. Достаточно сказать, что усилиями ее представителей Великое индийское народное восстание 1857–1859 гг. стало известно всему миру как «восстание сипаев» и долго выдавалось британскими историками за «военный мятеж», хотя число сипаев в лучшем случае составляло 1/15 от общего числа повстанцев. Школа развалилась в 1960–1970-е годы в результате распада самой империи и под тяжестью разоблачающих британский колониализм фактов.

Найл Фергюсон пытается эту школу реанимировать. В основных своих постулатах он повторяет «классические труды» «имперской школы»: «Кембриджскую историю Британской империи», предшествующие ей работы Д. Сили и последующую известную книгу К. Каррингтона [см.: The Cambridge History of British Empire 1929; Seely 1884; Carrington 1968]. Очевидно, что выход книги «Империя» — это симптом глобального наступления ультраправых, попыток создания планетарной экономической и политической империи, враждебной, как и все империи, интересам колонизируемых народов. Эта империя насаждается под флагом неолиберализма на деньги ТНК, МВФ и Мирового банка — и с помощью вооруженных сил США и Великобритании. Кому же, как не британскому интеллектуалу-джингоисту, попытаться «подтолкнуть» этот процесс посредством «критики справа». Это Фергюсон, собственно, и делает.

Фергюсон постоянно употребляет слово «либерализм». Но то, что он отстаивает, а именно — сверхсильное государство (Империю), способное военным путем навязать угодный верхушке метрополии «порядок» всему человечеству, безжалостно разрушая и уродуя планету ради роста сверхдоходов ТНК, конечно, отличается от классического либерализма. Это неолиберализм, который принципиально отличается от либерализма, являясь типичным вариантом «новой правой» идеологии, фактически — неофашизма.

Для Фергюсона — подобно чилийским пиночетовским или отечественным «чикагским мальчикам» — «либеральные капиталистические структуры», «свободная торговля, свободное перемещение капиталов» являются благом априори. Но на самом деле они представляют собой благо лишь для владельцев крупного капитала в странах метрополии. Да еще для тех, кто им прислуживает. Для всех остальных эти «блага» несут с собой нищету, разорение, голод, физическую и духовную деградацию. Дело в том, что «свобода торговли» в Британской империи, восхваляемая Фергюсоном, была односторонней: для британских товаров — в колониях. А вот для обратного потока не было никакой свободы. Колонии являлись рынком сбыта для британских товаров и источником сырья для промышленности Британии. Империя делала все, чтобы не дать колониям развить собственную промышленность.

Для Фергюсона протекционизм — зло. Действительно, это зло для крупного капитала метрополии и ТНК, наживающихся на неэквивалентном обмене со странами периферии и полупериферии. А вот для народов этих стран протекционизм — благо. Для Фергюсона экспорт капитала — благо. Он пытается убедить читателя в том, что капиталисты метрополии вывозят капитал в страны периферии из альтруистических побуждений, чтобы содействовать прогрессу этих стран, и «стыдливо» умалчивает о сверхприбылях, извлекаемых затем из колонизуемых государств. Причем это делается по таким схемам, которые доводят эти страны до разорения, о чем свидетельствует опыт Мексики накануне революции 1910–1917 гг., Кубы накануне революции 1958 г., Аргентины (буквально на наших глазах) и др.

Как преданный последователь «имперской школы», Фергюсон постоянно занимается жонглированием цифрами — в частности, когда он говорит о «конвергенции доходов», о «меньшем разрыве в доходах между метрополией и колониями» в колониальный период, чем в постколониальный. Между тем есть разница между «диккенсовским» капитализмом и современным: в XIX в. нищета в самой метрополии была столь чудовищной, что среднестатистический разрыв в доходах с колониями естественным образом был ниже, чем сейчас. Чтобы создать современную относительно сытую Великобританию, нужно было столетиями грабить колонии, вывозя из них материальные ценности в огромных размерах. Все благосостояние «первого мира» основано на перетекании в него невообразимого, не поддающегося даже точным подсчетам объема товаров и ценностей из «третьего мира». К тому же во времена Британской империи не существовало ТНК и современных сверхэффективных форм «неэквивалентного обмена». Современный неоколониализм эффективнее классического в том числе и потому, что прежде эксплуатируемые народы могли прямо восстать против колонизаторов и расправиться с ними, а сегодня они лишены такой возможности. Экономически неоколониализм безопаснее и выгоднее для колонизаторов.

Фергюсон поражает своим утверждением, что «экономический и политический либерализм является наиболее привлекательной мировой идеологией». На сегодняшний день политический либерализм умер, а экономический не только абсолютно не привлекателен, но и ненавидим во всем мире, о чем свидетельствует хотя бы массовый успех движения «антиглобалистов». Экономический либерализм привлекателен лишь для студентов экономических вузов и интеллектуалов, живущих на гранты неолиберальных фондов. Другое дело, что неолиберализм навязывается всему миру, насаждается искусственно (в том числе и военной силой), а пропагандисты неолиберализма содержатся на средства ТНК, МВФ, Мирового банка и многочисленных фондов.

Особенно потрясает заявление Фергюсона о том, что Британская империя не разоряла колонизированные страны, и, в частности, его панегирик британскому правлению в Индии. Ограниченный размерами статьи, остановлюсь только на двух примерах — на Ирландии и Индии.

Включение Ирландии в Британскую империю проводилось, как известно, путем военной экспансии. Она сопровождалась поголовным истреблением жителей целых городов и районов, разрушением построек и средств производства, тотальной конфискацией земельной собственности ирландцев (очень либерально!), массовыми казнями и высылкой их в Вест-Индию в качестве плантационных рабов, «террористическими законами против ирландцев», принудительной пауперизацией, геттоизацией коренного населения в областях Коннот (Коннаут) и Клэр. Все эти «благие действия», совершенно нацистские по идеологии и практике, вызвали деградацию сельского хозяйства Ирландии (вот вам и «эффективное правление в Империи»!) [см. сжатое, но качественное описание темы А. Самойло в коллективном труде: Английская буржуазная революция 1954: 427–247].

Но помимо военного грабежа и геноцида британские «благодетели» систематически устраивали в Ирландии массовый голод. Причем первый массовый искусственный голод был организован здесь англичанами еще в XVI в. Он явился следствием тактики вытеснения коренного населения с принадлежавших ему земель, которое проводилось в форме военных действий: англичане уничтожали посевы, угоняли скот, грабили имущество, сжигали постройки, физически истребляли тех, кто не догадался (или не смог) бежать в леса и горы. Земли ирландцев отчуждались в пользу захватчиков. Выдающийся английский поэт елизаветинской эпохи Э. Спенсер в своем трактате «О современном состоянии Ирландии» так описал результат действий англичан: «За полтора года ирландцы были доведены до такого отчаянного положения, что даже и каменное сердце сжалось бы. Со всех сторон, из лесов и из долин они выползали, опираясь на руки, так как ноги уже отказывались служить им; это были живые скелеты; говорили они так, словно это мертвецы дают о себе знать стонами из могил, … за короткое время почти никто из них не выжил; густонаселенная, обильная страна внезапно опустела, лишилась людей и скота» [см.: Jackson 1971: 38–39]. Жертвы этого геноцида никем, конечно, не подсчитывались. Истребление ирландцев голодом продолжалось в течение двух десятилетий и было остановлено, естественно, только организованным сопротивлением — восстанием северных кланов под руководством Шана О'Нейла (1559–1567).

А как «рачительно» хозяйствовали британцы в покоренной Ирландии, рассказал в знаменитой «Истории английского народа» Дж. Грин: «Колонизаторы получали колоссальные прибыли, которые здесь, в Ирландии, вследствие хищнической эксплуатации естественных богатств острова и использования дешевого труда беглых и ссыльных более чем в три раза превышали все, что можно было бы получить с такого же поместья в Англии. Ради скорейшего получения прибыли с крайней поспешностью вырубались дубовые рощи; лес пережигали на уголь, необходимый для выплавки железа… Если обработка и транспорт обходились в 10 ф. ст., то продукт продавался в Лондоне за 17 фунтов. Последнюю плавильную печь в Керри загасили лишь после того, как были уничтожены все леса. Везде, где бы ни ступала нога английского предпринимателя, за ним оставалась опустошенная, как после лесного пожара, земля» [см.: Мортон 1950: 220–221].

После разгрома Кромвелем общенационального Ирландского восстания 1641–1652 гг. страна подверглась тотальному разграблению, ирландцы — истреблению. В 1641 г. в Ирландии проживало более 1 млн. 500 тыс. человек, а в 1652 г. осталось лишь 850 тыс., из которых 150 тыс. были английскими и шотландскими новопоселенцами [Мортон 1950: 222]. Экономическая политика тоже была образцом либерализма: «Ирландия… превратилась в источник дешевых продуктов и сырья для Англии, чем она вынуждена оставаться и по сей день. Сначала здесь стали развивать скотоводство, к 1600 г. в Англию ежегодно экспортировалось до 500 тыс. голов скота. Когда же выяснилось, что этот экспорт влечет за собой падение цен на сельскохозяйственные продукты и уменьшение ренты, в 1666 г. был принят специальный акт, запрещавший вывоз из Ирландии скота, мяса и молочных продуктов. Этот акт нанес жестокий удар по ирландскому скотоводству. Когда же была сделана попытка перейти от мясомолочного скотоводства к овцеводству, последовал еще один акт, который запрещал вывоз шерсти за границу, а в Англию допускал лишь ввоз необработанной шерсти. Впоследствии ирландская текстильная промышленность была намеренно разрушена, ибо она стала опасным конкурентом английской» [Мортон 1950: 222].

История повторилась в XIX в. После подавления ирландского восстания 1798 г. и введения англо-ирландской унии 1801 г. британские власти методично свели на нет все экономические достижения Ирландии. Автономный ирландский парламент был упразднен, протекционистские пошлины, установленные им для защиты слабой местной промышленности, были отменены. Взамен их британские власти ввели в 1798 г. высокие пошлины на вывоз шерстяных изделий из Ирландии в Англию и за границу. Таким образом была практически уничтожена наиболее динамично развивавшаяся отрасль ирландской промышленности. С огромным трудом здесь выжили только льняное производство, винокурение, пищевое и хлопчатобумажное производства (последнее — в незначительной степени). Рабочие с разорившихся фабрик превратились в супердешевую рабочую силу для предприятий метрополии. В области сельскохозяйственных отношений действовал так называемый карательный кодекс. Он закрепил полуфеодальную систему хозяйствования, ограничил в правах коренное население (формально — по религиозному признаку) и вызвал деградацию сельского хозяйства.

В середине XIX в. британская экономика перестала нуждаться в Ирландии как в житнице, а промышленность, напротив, требовала новых дешевых рабочих рук. В 1845 г. болезнь картофеля (основного продукта питания хронически полуголодного населения Ирландии) стала причиной массового голода. Правительство Британии при желании могло бы помочь голодающим, но вместо этого в 1846 г. в Англии были отменены «хлебные законы», что привело к резкому падению цен на хлеб и побудило лендлордов в Ирландии к сгону крестьян с земли и переориентации сельского хозяйства страны с земледелия на пастбищное животноводство. Только в 1848–1849 гг. с земли было согнано более миллиона крестьян. Голод принял характер национальной трагедии. В течение нескольких лет в Ирландии от него умерло более 1 млн. человек. (По подсчетам Н. Ерофеева, число жертв голода 1845–1849 гг. превысило 1,5 млн. человек [см.: Новая и новейшая история 1974: 61].) Официальные британские источники называли, как максимум, цифру в 500 тыс. [The Great Famine 1976: 312], а современные голоду ирландские авторы доводили число жертв до 2 млн. [Mitchel 1869: 218]. Кроме того, с 1845 по 1848 г. с острова эмигрировало 254 тыс. человек [Fitzgerald 1973: 67]. В 1841–1851 гг. население Ирландии сократилось на 30% [Mitchel 1869: 244–247]. Остров стремительно обезлюдел: если в 1841 г. численность местного населения составляла 8 млн. 178 тыс. человек, то в 1901 г. — всего 4 млн. 459 тыс. [Fitzgerald 1973: 67]. Российский журнал рассказывал в 1847 г. своим читателям: «В Ирландии народ тысячами валится и умирает на улицах» [«Журнал Министерства внутренних дел» 1847: 458]. Ф. Энгельс констатировал, что как только Англии вместо ирландской пшеницы вновь понадобился скот, 5 миллионов ирландцев стали “лишними”» [Маркс, Энгельс 1960: 503]. К. Маркс мрачно подсчитывал: «В течение 1855–1866 гг. 1 032 694 ирландца были вытеснены 996 877 головами скота» [Маркс, Энгельс 1960: 477].

В результате столь «эффективного» управления ирландская экономика была окончательно разрушена. Чтобы не умереть от голода, местные жители в массовом порядке эмигрировали с острова. Считается, что с 1841 по 1901 г. из Ирландии только в США выехало более 3 млн. человек [Fitzgerald 1973: 67]. Стоит ли удивляться, что «неблагодарные» ирландцы устроили против своих британских «благодетелей» 13 крупных восстаний, не считая тысяч мелких, 4 раза вели затяжные партизанские войны — в 1660–1680-х, 1760–1770-х, 1830-х годах и на стыке XIX и XX вв. В конце концов они освободили бульшую часть острова (в Ольстере борьба продолжается).

Другой пример — Индия. Своими утверждениями о том, сколь многим Индия обязана Британии, о «неподкупной» британской администрации и особенно о том, что «хорошие» англичане пришли на смену «плохим» Великим Моголам, которые «облагали местное население более высокими налогами, чем англичане», Фергюсон переходит всякие разумные границы. Это типичный пример демагогии и подтасовки фактов. Во-первых, империя Великих Моголов пала — и это известно всем, кто мало-мальски интересуется темой, — до англичан, в результате победоносных восстаний сикхов, джатов и маратхов и под ударами Надир-шаха. Когда Британия занялась активным покорением Индии, Великие Моголы уже были падишахами без падишахства, владели только Дели и окрестностями — и то в качестве ставленников то Ахмад-шаха Дуррани, то аудского наваб-вазира, то маратхских правителей.

Заявление историка о том, что при Моголах налоги были выше, чем при англичанах, — откровенная неправда. Налоги при Моголах резко выросли (в частности, с трети до половины урожая) при Аурангзебе — в результате бесконечных войн с сикхами и маратхами, с деканскими государствами, отказывавшимися (как Голконда) платить Моголам дань. До этого налоговая политика Моголов была достаточно гибкой и отчасти даже патриархальной, что не редкость для мусульманских правителей, если те не являются фанатиками. Сложность социальной системы Индии (из-за богатства кастовых, варновых, религиозных, общинных и т.п. переплетений) зачастую выступала смягчающим гнет и произвол фактором. Скажем, на Юге Индии при Моголах ремесленники (валангай и идангай) умудрялись не платить «несправедливые» налоги, и это не влекло за собой репрессии, а побуждало сборщиков налогов к затяжным переговорам и доказательству «справедливости» налогообложения [Majumdar 1922: 94].

А вот англичане ввели такую налоговую систему, которая повлекла за собой тотальное разорение и пауперизацию индийцев. «Первый же год господства Ост-Индской компании в Бенгалии дал резкий скачок в росте земельных налогов: размер ежегодного земельного налога при туземном правительстве за предыдущие три года, кончая 1764/65 г., составлял в среднем 7 483 тыс. рупий, или 742 тыс. ф. ст., в первый же год английского господства размер налога возрос до 14 705 тыс. рупий, или 1 470 тыс. ф. ст., т.е. был увеличен почти вдвое. Непрерывный рост дают налоги и по другим провинциям; например в Агре в первый же год английского господства земельный налог был повышен на 15%, на третий же год — на 25% по сравнению с общим размером налога туземного правительства. Земельный налог в 1817 г. — последнем году государства Mahratta — составлял 80 лакх рупий. В 1818 г. — первом году британского управления — земельный налог возрос до 115 лакх рупий, а в 1823 г. уже составлял 150 лакх рупий, т.е. в течение 6 лет земельный налог возрос почти вдвое. За 11 лет (1879/80–1889/90) в Мадрасском президентстве было продано с аукциона в уплату земельного налога 1 900 тыс. акров земли, принадлежавшей 850 тыс. крестьянских хозяйств. Это означает, что 1/8 всего сельскохозяйственного населения президентства была лишена земельной собственности. Однако у крестьянства отбиралась не только земля, но и жилища, рабочий скот, нищенское имущество домашнего обихода, включая кровати, одежду, кухонные принадлежности» [Бернье 1936: 22].

После введения в 1793 г. британским генерал-губернатором Ч. Корнуоллисом закона о постоянном [земле]управлении (Permanent Settlement), положение еще более ухудшилось. Все владельцы земель были лишены имущественных прав (вот вам и либерализм, вот вам и «священное право частной собственности»!*). Земли были закреплены за бывшими откупщиками (заминдарами), которых обязали выплачивать налог в 9/10 от фиксированной (на уровне 1790 г.) земельной платы, собранной с бывших владельцев земель, которые стали, таким образом, арендаторами. Это стимулировало заминдара повышать ренту, так как взимавшийся с него налог оставался фиксированным, и лишало крестьян заинтересованности в усовершенствованиях: чем больше урожай — тем выше рента. Участки стали предметом безудержных спекуляций — земля заминдаров, которые не смогли уплатить налог, шла с молотка. Получила распространение практика субаренды, между крестьянином и заминдаром выстраивалась паразитическая цепочка посредников длиной до 50 человек [Гхош 1951: 6–7]. Одной из основных причин Великого восстания 1857–1859 гг. было непосильное налоговое бремя, установленное «хорошими» английскими колонизаторами. Повстанцы провозгласили восстановление власти «плохих» Великих Моголов, назначили вождем восстания последнего Могола Бахадур-шаха II и уничтожали заминдаров с последовательностью даже большей, чем англичан.

«Эффективное производство» в Индии при британцах, с расхваленной Фергюсоном «свободой торговли» и т.п., выглядело так: со времен Акбара, первого из Великих Моголов (то есть с 1570 г.), средний урожай пшеницы с поливных земель не вырос, а с неполивных даже сократился — с 1 550 английских фунтов с акра до 900 [Bhattaharyya 1973: XVI].

Индия — яркий пример того, как британский империализм «не разорял» колонии. Индию присоединяли к Империи военным путем. Каждая успешная кампания, помимо обычных для войны разрушений, завершалась чудовищным грабежом. «Разграбление Бенгалии» после битвы при Плесси стало официальным термином исторической науки. В одном только Муршидабаде английские солдаты награбили на 3 млн. фунтов стерлингов. Только расхищение государственной казны Бенгалии принесло англичанам 5 млн. 260 тыс. фунтов стерлингов. Отбирая товары или скупая их по произвольно установленным ценам, а также навязывая местному населению ненужные залежалые товары по баснословно высоким ценам, служащие Ост-Индской компании только с 1757 по 1780 г. нажили в Бенгалии 5 млн. фунтов стерлингов. Чистый доход компании в Бенгалии увеличился с 14 млн. 946 тыс. рупий в 1765 г. до 30 млн. рупий в год в 1776–1777 гг. Так Ост-Индская компания извлекала колоссальные доходы из неравноправной торговли и спекуляций. Впрочем, и из прямых конфискаций тоже. В 1760–1780 гг., по подсчетам европейских авторов, Британская Ост-Индская компания ввезла в метрополию бесплатных, то есть по сути награбленных товаров на 12 млн. фунтов стерлингов [Большая советская энциклопедия 1953: 60]. После завоевания Индией независимости индийские экономисты вновь изучили этот вопрос и обнаружили, что безвозмездный вывоз товаров и монеты в 1757–1780 гг. достигал 38 млн. фунтов стерлингов [Антонова, Бонгард-Левин, Котовский 1979: 258].

Скандально знаменитый генерал-губернатор Бенгалии Р. Клайв, сколотивший миллионное состояние, был признан виновным в присвоении 234 тыс. фунтов стерлингов. Но за «огромные… услуги родине» парламент его оправдал. Выступая в свою защиту, Клайв проговорился, что при нем Ост-Индская компания стала получать 4 млн. фунтов стерлингов в год [Орестов 1976: 209–211]. После падения в 1799 г. столицы Майсура Серингапатама (Шрирангапаттинама) резня и грабеж продолжались в городе в течение трех дней. Было награблено столько, что солдаты отдавали за бутылку вина слитки золота, за 1,5 тыс. рупий продавали усыпанные бриллиантами браслеты стоимостью в десятки и сотни тысяч фунтов стерлингов [Крашенинников 1981: 301]. Даже у рядовых ранцы были набиты драгоценными камнями, а командующий английскими войсками генерал Харрис присвоил драгоценностей на 1,5 млн. рупий.

Объем награбленных англичанами в Индии ценностей и доходов, видимо, невозможно даже подсчитать. Одних только драгоценностей и денег за первые 100 лет британского владычества было вывезено из Индии на 12 млрд. золотых рублей. По подсчетам известного в конце XIX — начале XX вв. американского философа и историка Б. Адамса, в первые 15 лет после присоединения Индии англичане вывезли из Бенгалии драгоценностей на сумму в 1 млрд. фунтов стерлингов [Adams 1898: 305]. Вначале британцы сами не скрывали грабительского характера своей экономической политики в Индии, использовав для ее обозначения придуманный ими же термин «economic drain» (экономическое выкачивание). В самом деле, только с 1749 по 1858 г. из Индии было вывезено: опиума — на 74 млн. 390 фунтов стерлингов, зерна — на 23 млн. 190 тыс., хлопка-сырца — на 19 млн. 380 тыс., шерсти — на 2 млн. 210 тыс. [рассчитано по: Bhattaharyya 1973: 398–412]. А в 1757–1812 гг. только прямые доходы британских колонизаторов в Индии составили более 100 млн. фунтов стерлингов. Без награбленного в колониях, в частности в Индии, не смогла бы начаться «промышленная революция» в самой Британии — ей просто не хватило бы первоначального капитала для «технического перевооружения». Это доходчиво показал, например, Э. Хобсбаум [Хобсбаум 1999: 53–79].

Еще несколько слов о «свободе торговли», которую, по утверждению Фергюсона, Британская империя якобы насаждала в Индии. В XVI–XVII вв. текстильная промышленность Британии была совершенно неконкурентоспособна по сравнению с индийской. Индийские ткани (и хлопчатобумажные, и шерстяные, и шелковые) по качеству были выше и зачастую стоили на европейских рынках дешевле, чем английские. Чтобы искусственно оградить свой недостаточно качественный товар от конкуренции, британские «фритредеры» прибегли к 80-процентной покровительственной пошлине [Неру 1981: 206]. Как указывает Хобсбаум, английская текстильная промышленность, с создания которой и началась «промышленная революция», вообще возникла как «побочный продукт заморской торговли, она производила сырьевой материал… [в то время как] индийский хлопок или миткаль… завоевал рынки». Английские текстильщики «вынуждены были пробиваться на рынок со своими грубыми поделками», но, разумеется, безуспешно. Проблема была решена очень «либерально» — путем запрета на ввоз индийского миткаля [Хобсбаум 1999: 52].

Сами жители Британии не проявляли «патриотизма» и не горели желанием переходить с превосходных индийских тканей на некачественные отечественные. Британские источники конца XVII в. констатировали: «После революции 1688 г. увлечение ост-индскими ситцами распространилось во всех классах общества» [Sinha 1927: 25]. А. Мортон отмечает: «Прекрасные хлопчатобумажные ткани ввозились из Индии и были очень популярны до тех пор, пока в 1700 г. постановлением парламента не был запрещен их ввоз на том основании, что он “неизбежно наносит большой ущерб… королевству тем, что выкачивает из него средства”» [Мортон 1950: 282].

Действия такого рода устранили конкурента с внутреннего британского рынка, но не решили проблему конкуренции на рынках Европы. Там по-прежнему предпочитали индийские ткани, лучшие по качеству. Из Индии в Европу, Азию и обе Америки вывозилось более 30 видов тканей и сырой шелк. В последней четверти XVII в. индийский шелк практически вытеснил британский на европейских рынках. Это больно ударило по английской шелковой промышленности, которую активно поддерживали лендлорды. Качество индийских тканей, в частности муслина, европейцев потрясало. То, что индийские ткани — самые лучшие, в Европе помнили и в XIX в. Когда Теофилю Готье в «Капитане Фракассе» потребовалось подчеркнуть богатство, изысканность и тонкий вкус маркизы де Брюйер, он специально указал, что ее покои были украшены именно индийскими тканями.

Англичане решили эту проблему в духе «свободы торговли»: захватили главный центр индийского текстильного производства Бенгалию, разрушили его, разграбили и сознательно разорили местных текстильщиков. Причем «пионеры либерализма и свободного рынка» сочли нужным уничтожить конкурентов физически. Метод был тот же, что и в Ирландии, — искусственно организованный голод. В 1769–1770 гг. в разграбленной англичанами Бенгалии разразился голод, который унес треть жителей — 7 млн. человек [Большая советская энциклопедия 1953: 60]. (По другим подсчетам — 10 млн. [Антонова, Бонгард-Левин, Котовский 1979: 283; Гхош 1951: 20; Бошам 1935: 17].) В 1780–1790-х годах трагедия в Бенгалии повторилась: на этот раз от голода вымерла уже половина населения — 10 млн. человек [Губер, Хейфец 1961: 55].

Английские расистские историки любят рассказывать, что текстильное производство в Индии было отсталым, примитивным, сами текстильщики — нищими, а типичная мастерская индийского ткача была «жалкой хижиной со станком снаружи» [см., напр., «классическое» колониалистское пособие Мюррея–Вильсона: Historical and Descriptive Account of British India 1840: 442]. На самом деле технологически индийское текстильное производство было для своего времени безусловно развитым. Скажем, в конце XVIII в. в районе Дакки в семье ткача использовали до 120 различных специализированных орудий труда [Bhattaharaya 1954: 184; Taylor 1840: 174]. В техническом отношении индийское ткачество по меньшей мере в трех позициях уверенно опережало европейское: в крупноузорчатом ткачестве, крашении и набойке. Индийский ткацкий станок, изобретенный независимо от европейского, был ничем не хуже, но куда более прост по устройству. Заработки ткачей в Бенгалии составляли 5–6 рупий в месяц (это был вынужден констатировать англичанин В. Уорд [Ward 1817: 165, 175]). Кстати, цена одного ткацкого станка в Бенгалии в начале XIX в. составляла всего лишь 5 рупий [Taylor 1840: 78]. Иначе говоря, станки были вполне доступны рядовому ткачу, ему не приходилось залезать в долги, чтобы приобрести средства производства. Заработки белильщиков тканей вообще колебались от 7,5 до 9 рупий в месяц [Bhattaharyya 1973: 358].

И уж совсем невозможно было сравнить уровень жизни индийских текстильщиков с уровнем жизни английских, которые, по свидетельству современников, не могли «прокормить ни себя, ни, тем более, своих жен, родных и детей» [Мортон 1950: 135]. Они являли собой «печальную галерею слепых, хромых, преждевременно одряхлевших астматических и увечных инвалидов или полуинвалидов, в которых едва теплится жизнь» [Поулсен 1984: 160]. А прядильщик в Бенгалии зарабатывал в месяц от 3 до 5,5 рупии, по некоторым источникам, даже до 8 рупий. В то же время полное содержание одного взрослого человека обходилось в 1 рупию в месяц [Sinha 1956: 173–175].

«Добрая» британская администрация всеми силами сдерживала экономическое развитие Индии даже тогда, когда это наносило ущерб интересам английских промышленников, владевших здесь предприятиями. «Правительство вело разговоры о политике laissez faire: о свободе коммерческой деятельности и невмешательстве в частные инициативы. В XVIII и начале XIX в., когда индийская торговля соперничала в Англии с английской, английское правительство вмешалось и задушило ее с помощью пошлин и запретов. После того, как англичане одержали верх, они могли позволить себе разглагольствовать о laissez faire… Они фактически всеми силами противились развитию некоторых отраслей индийской промышленности, в частности росту хлопчатобумажных предприятий в Бомбее и Ахмадабаде. Изделия этих индийских фабрик были обложены особым налоговым сбором или пошлиной на хлопок. Пошлина была введена с целью облегчить конкуренцию для английских хлопчатобумажных товаров из Ланкашира с индийскими текстильными изделиями. Почти каждая страна облагает пошлиной некоторые иностранные товары либо для защиты своей собственной промышленности, либо для получения доходов. Но англичане в Индии предприняли необычные и удивительные меры. Они обложили пошлиной собственные изделия индийской промышленности!» [Неру 1981: 225].

Если в Индии и развилась промышленность, то только вследствие Первой мировой войны. Мощностей сталелитейных и металлообрабатывающих заводов метрополии тогда уже не хватало даже для военных нужд, в результате чего в Индии произошла катастрофа с железнодорожными рельсами [Бошам 1935: 33–35]. Ланкашир также уже был не в состоянии снабжать индийцев текстилем.

Не менее показательна ситуация и в сельском хозяйстве. До британского владычества около 80% всех обрабатываемых земель были оборудованы ирригационными сооружениями. Англичане разрушили эту систему, но уже в 1810 г. были вынуждены принять решение о ее восстановлении. Однако оно не было выполнено (вот оно, «эффективное управление»!). К 1865 г. ситуация стала невыносимой, и британцам вновь пришлось заниматься восстановлением того, что они сами же и разрушили [Мухерджи 1929: 106].

С начала XIX в., по мере распространения власти англичан практически на всю территорию Индии, массовый голод стал обыденным явлением в стране. По английским официальным данным, в Британской Индии в 1800–1825 гг. умерли от голода 1 млн. человек, в 1825–1850 гг. — 400 тыс., в 1850–1875 гг. — 5 млн., в 1875–1900 гг. — 26 млн., в том числе во время «большого голода» 1876–1878 гг. — более 2,5 млн. (по данным самих индийцев, в 1876–1878 гг. от голода погибло 10 млн. человек [Неру 1981: 219]). В начале XX в. британская колониальная администрация «в целях недопущения дискредитации политики Империи в колониях» стала тщательно скрывать данные о жертвах голода в Индии [Bhattaharyya 1973: 522]. Единственное, что удавалось почерпнуть из официальной статистики, это сведения об общей численности населения районов, пораженных голодом. Так, в 1905–1906 гг. голод свирепствовал в районах с населением 3,3 млн. человек, в 1906–1907 гг. — с населением 13 млн., в 1907–1908 гг. — 49,6 млн. человек [Антонова, Бонгард-Левин, Котовский 1979: 363–364]. Другим способом сокрытия истины являлось списывание всех смертей на эпидемии холеры и чумы, вспыхивавшие в пораженных голодом районах. В частности, по официальным данным, в 1896–1908 гг. в голодающих районах от чумы умерло 6 млн. человек [Антонова, Бонгард-Левин, Котовский 1979: 264]. В 1933 г. директор Медицинской службы Индии генерал-майор Дж. Мигоу вынужден был признать, что «по крайней мере 80 миллионов человек в Индии постоянно голодают» [Гхош 1951: 65, прим. 1].

В 1943 г. британские власти сознательно организовали чудовищный голод в Бенгалии. В результате погибло около 3,5 млн. человек [Гхош 1951: 119–120**]. В 1943–1944 гг. число жертв на севере и востоке Индии превысило в общей сложности 5 млн. человек [Антонова, Бонгард-Левин, Котовский 1979: 463]. Организация массового голода была местью британской администрации населению этих районов за «Августовскую революцию» 1942 г. и поддержку (особенно массовую — в Бенгалии) «Индийской национальной армии» Субхаса Чандры Боса.

В начале британского владычества Бенгалия была одним из наиболее экономически развитых и густонаселенных районов Индии. Накануне завоевания страны Ост-Индской компанией (1757 г.) губернатор Бенгалии Р. Клайв писал, что города Дакка и Муршидабад «огромны, многолюдны, а богаты, как лондонское Сити» [Bhattaharyya 1973: 361]. Но уже в 1789 г. британский генерал-губернатор Индии Ч. Корнуоллис вынужден был констатировать, что вследствие гибели населения от голода треть владений Ост-Индской компании «превратилась в джунгли, заселенные только дикими зверями» [Mukherjee 1974: 361]. Маркс указывал, что в 1824–1837 гг. население Дакки («индийского Манчестера», как назвала этот город британская парламентская комиссия) сократилось со 150 тыс. до 20 тыс. человек [Маркс, Энгельс 1957: 133]. Русский путешественник А. Ротчев, посетивший Индию в начале 1840-х годов, так описывал увиденное: «Что осталось от Уджейна [Уджайна], Бхопала, Джейпура [Джайпура], Гвалиора, Индора [Индура], Гайдерабада [Хайдерабада], Ахмедабада [Ахмадабада], Фуркабада [Фурхабада], Дели и Агры, городов столичных, некогда цветущих? На несколько миль вокруг них видны раздробленные колонны, разоренные храмы и полуразвалившиеся, одинокие памятники. Дикие звери и пресмыкающиеся гады заменили народонаселение, все глухо и пусто вокруг…» [Ротчев 1991: 33]. В 1834 г. английский генерал-губернатор с чувством выполненного долга докладывал Лондону: «Равнины Индии белеют костями ткачей» [см.: Неру 1981: 208].

Голод в Индии случался и раньше, например при Моголах, но всегда в результате совпадения неурожаев с войнами. Так, два года без дождей и долгие войны привели в 1629–1630 гг. к голоду в Гуджарате, Декане и отчасти Голконде, в результате чего погибло 3 млн. человек [Антонова, Бонгард-Левин, Котовский 1979: 230]. Но тогда сам Великий Могол Шах Джахан занялся оказанием помощи голодавшим. Он раздавал деньги и продовольствие, открывал богадельни, отсрочил выплату всех налогов. В 1661 г. во время нового голода также поступил и Аурангзеб [Гхош 1951: 15–17]. Искусственный голод в Индии устраивали только британские колонизаторы.

Таким вот «благодетелем» была Британская империя. Естественно, сами индийцы так «любили» этого «благодетеля», что 65 (!) раз поднимали против него крупные восстания, не считая тысяч мелких, вели в разных районах Индостана затяжные партизанские войны (в 1760–1790-х годах, 1815–1832 гг., 1818–1831 гг.). В конце концов они освободились от власти столь «благодетельной» Британской империи.

Я мог бы еще многое написать о джингоистской, расистской, по сути глубоко фашистской книге Фергюсона — настолько она меня возмутила. Но я ограничен рамками отклика в общей дискуссии. Надеюсь, впрочем, что не все гуманитарии в России готовы без критики принимать любой идеологический продукт, созданный со вполне очевидными задачами на Западе, — и эта книга еще получит достойный ответ в нашей прессе.

отсюда http://oper.ru/news/read.php?t=1051606622

Цитата:

Подсчитано, что употребляют наркотики 9,8% черных и 8,5% белых американцев. То есть доля наркоманов в соответствующих группах примерно равна. При этом среди арестованных за хранение и распространение наркотиков черные составляют 37%. Однако среди тех арестованных, против кого суды в дальнейшем выносят обвинительное заключение, черных уже 55%, а среди тех, кто по этим приговорам попадает в тюрьму, черных 74%.

...Широкий резонанс имела история в штате Пенсильвания в 2008 году. Тогда стало известно, что двое судей за взятки, получаемые от владельцев двух частных тюрем для малолетних преступников, назначали осужденным максимально строгие приговоры, чтобы гарантировать наполнение этих двух тюрем. Общая сумма взяток составила 2,6 млн долларов. Не исключено, что в этой истории имеют место интересы корпораций, стремящихся развить производство за счет дешевой рабочей силы.

подсмотрел на oper.ru