Шёпот небес
14 апреля 2009 года.
"Статью «Камень за пазухой» я написал, потому что ужаснулся проходом крупного астероида 4 февраля 2009 года на расстоянии 70 тысяч километров от Земли. Всего ничего по космическим меркам. Но в статье не хватало чего-то главного, что-то важное было недосказано. Поэтому я разнообразил тему статьёй «Спусковой крючок Апокалипсиса». Хотя недосказанность осталась.
Возвращаясь вновь и вновь к ситуации, я понял, что, описав ожидающую нас в будущем опасность и технические новации, которые могут отвести беду, нужно вернуться к человеку, созданному по образу и подобию Господа, поскольку в человеческих потенциях и скрыто то главное, чему техника всего лишь только помогает. Самостоятельно она не способна решить проблемы человечества, изначальной функцией которого является в симбиозе с живой Землёй и Солнцем обеспечение стабильности окружающего нас мира.
Вернулся к человеку. Вскоре выяснилось, что наш «творческий» потенциал способен не только спасти мир, но и взорвать его. Должны быть ограничители, которые работают постоянно, а не только в виде наказания, которым является, например, всё тот же «случайный астероид». Спаситель своим земным подвигом показал, что любит нас и готов помогать нам. Его помощь может выражаться в одобрении наших поступков, в предупреждении нас от ошибок, а также в исправлении содеянного нами и запрещении непоправимого. Более того, на многие наши способности поставлен блок, снять который можно только через молитву и воздержание. Но далеко не каждому это позволено, поскольку Господь знает будущее и оберегает нас от ошибок с тяжкими последствиями.
Мне показалось полезным вспомнить случаи таких блоков, запретов, исправлений, предупреждений и одобрений, которых было множество в моей лётной карьере. Потому что это нормально для лётчика, который живёт небом, тем самым, где растворена сущность Господа и его помощников. Полагаю, что я не удивлю моих коллег, поскольку каждому из них есть что рассказать на заданную тему. Но чужое всегда интереснее. На что я и рассчитываю.
Диалог с Николой-чудотворцем.
Начну с того, что нужно верить предупреждениям, которые даются в форме ночных и, особенно, дневных видений. Если не напрягаться перед иконой, пытаясь выпросить чудо в личное потребление, то оно само придёт, как сообщение или даже диалог с иконой. Этой готовностью к диалогу отличается святой Николай-чудотворец. Особенно, когда диалог строится по принципу «да» или «нет». Нужно просто смотреть ему в лицо и такой диалог состоится.
Однажды мне звонит Коля Карпов, мой коллега по американской учёбе, и спрашивает, есть ли у меня командирский допуск на самолёте Ил-18. Отвечаю, что есть не только командирский, но и инструкторский допуск. Коля обрадовался и сообщил, что на него вышли болгары с просьбой перегнать такой самолёт из наших Минеральных Вод в аэропорт Софии, а сам он летает на нём только в качестве второго пилота. Но что-то смутило меня в этой радости, слишком несоразмерная она была проблеме простого перегона. При уточняющих расспросах выяснилось, что самолёт нужно перегнать на трёх двигателях, потому что на четвёртом обнаружена окалина в масле. Сожгли двигатель при нерасчетном запуске в Эмиратах, поскольку летом там невыносимая жара. Теперь стало понятно, почему на мне свет клином сошёлся.
Самолёт мог перегнать только лётчик-испытатель и соответствующий экипаж. Разрешение на перегон якобы уже получено. Экипаж, собранный Карповым, отправился в Минеральные Воды.
Перед тем, как выехать в аэропорт, обратился с молитвой к святому Николе-чудотворцу, спрашивая его, правильно ли я поступаю. По насупленным бровям чудотворца понял, что нет. Но отказываться от поездки поздно, и я попросил у святого помощи. Больше рассчитывать мне было не на кого.
В аэропорту Минеральных Вод нас встретил у трапа юркий армянин, который должен был обеспечить наш вылет. Самолёт Ил-18 стоял в конце стоянки, имел на киле российский триколор и соответствующий номер. Одной проблемой меньше. Но на самолёте отсутствовала стремянка, пришлось тащить к нему технический трап. Внутри самолёта тоже был относительный порядок.
На следующее утро запустили аварийный двигатель, убедились, что окалина в масле присутствует. Зато отсутствовало разрешение на перегон с тремя работающими двигателями, вместо четырёх. Получалось так, что это разрешение никто и не собирался получать, т. е. нас подставили. Армянину, который тут же назвался случайным человеком, которого попросили болгарские друзья, я заявил, что взлетать буду только на четырёх двигателях и выключу аварийный двигатель после отхода от аэродрома на приличное расстояние. Так мы и сделали, но руководитель полётов дал команду пройти над полосой для осмотра самолёта, не убралась носовая стойка шасси. Если к выключению двигателя мой бортинженер Серёжа Кобзаренко был готов, то запуск в воздухе оказался для него тайной. Пришлось запускать самому. Над полосой мы прошли с четырьмя работающими двигателями. За это время наш «друг всех болгар» успел донести до руководителя полётов заготовленный заранее коньяк, и нам разрешили лететь дальше.
Аварийный двигатель снова выключили, но на трёх двигателях и с выпущенной передней стойкой шасси самолёт плохо набирает высоту, а впереди маячит Кавказский горный хребет. Экипаж заволновался, сможем ли мы его перевалить? Глазомер боевого лётчика, шаставшего когда-то в бреющем полёте по ущельям Аравийского плоскогорья, показывает, что сможем. Хотя прошли мы над ним действительно очень низко. Выдохнул, вроде пронесло.
Однако появилась новая проблема. Оказывается, армянин не долил в самолёт две тонны топлива, т. е., проще говоря, украл у нас то, от чего теперь зависела наша общая авантюра. Высказав бортинженеру своё очередное «фэ», прошу штурмана Олега Птицына просчитать маршрут на основе реальных расходов топлива, хватит ли нам его запасов хотя бы до Варны. Если нет, то нужно садиться в Симферополе. Засуетился на правом сидении Коля Карпов, который быстрее всех нас просчитал, что у него теперь отнимут свидетельство линейного пилота. Уже летим над серединой Чёрного моря и представляем себе, не напрягая, особенно, фантазию, как булькнем в него без топлива.
По расчетам штурмана получается, что топлива вроде бы хватает. Но до берега очень далеко и я прикидываю, как буду разворачиваться в сторону Крыма, чтобы максимально реализовать высоту и спланировать к нему как можно ближе. Радует только то, что вода тёплая. Хотя плотов на борту нет.
Перешли на связь с Варной, однако о ситуации молчим. Вдруг и здесь пронесёт. Запрашиваем посадочный курс у Софии, он там попутный, что позволяет сесть сходу. Слава Богу, нам никто не мешает, мы «одни в бескрайнем небе». Начали снижение, находясь, фактически, на глиссаде захода на посадку, что оптимально по затратам топлива. Устанавливаю рычаг управления левым крайним двигателем, симметричного выключенному, в положение «малый газ» и запрещаю бортинженеру к нему прикасаться. Работаем только оставшейся парой внутренних двигателей. Садимся точно по осевой линии посадочной полосы, приземлились предельно мягко. Убираю рычаги на «малый газ» и снимаю все двигатели с «упора». Самолёт держится осевой линии без проблем.
Проблемы возникли, когда мы стали сруливать с полосы. Оказалось, что не работает механизм управления передним колесом. Пришлось разворачиваться за счет тормозов и раздельного управления двигателями. Катились мы так через весь софийский аэропорт, удивляя местную публику. А когда зарулили на стоянку и, наконец-то, выключили двигатели, то выяснилось, что в нише передней стойки спрятана стремянка, которую мы не обнаружили в Минеральных Водах. Это она мешала уборке-выпуску стойки шасси и управлению передним колесом.
Кобзаренко начал рвать волосы, обвиняя себя во всех смертных грехах, но я его остановил, поскольку и сам был виноват, не осмотрел самолёт перед вылетом должным образом. Главное, что всё закончилось благополучно.
Определившись с гостиницей, пошли в храм Александра Невского. Слева от алтаря обнаруживаю икону святого Николы-угодника, который ехидно улыбается мне. «Ну, что?! Получил? Мол, я ж тебя предупреждал».
Было стыдно и неловко перед святым угодником, который сделал всё, чтобы спасти меня, дурака, и мою совесть. Ведь я отвечал за экипаж.
Ответ Христа-Спасителя.
Следующий сюжет я возьму из моей офицерской юности. В июне 1969 года, т. е. до командировки в Египет, мне довелось ещё поучаствовать и в советско-китайском конфликте, в котором китайцы захватили сопку в проходе «Дружба», а мы их пытались оттуда вытеснить. Наш «марыйский» полк подняли по тревоге и перебросили в район событий для устрашения агрессора.
Поднять – подняли, но забыли обеспечить эту переброску.
На аэродроме промежуточной посадки в Луговой ремонтировали рулёжки. Пришли мы с аварийными остатками. Деваться некуда. Сели. Всем полком сгрудились в конце взлётно-посадочной полосы.
Дальше – аэродром назначения Актогай. Песчаное поле на северо-восточной оконечности озера Балхаш. Связь отсутствует. К вечеру принимается решение: лететь первым парам через Алма-Ату. Местный командный пункт должен пропустить нас транзитом или посадить на свой аэродром.
Был тогда я командиром первого звена молодёжной эскадрильи. С оглядкой на сумерки нас пустили первыми. Взлетевший до меня, замкомполка молчком сел со своим ведомым в Николаевке, что под Алма-Атой. Я же следовал, согласно приказу, транзитом. Верхний край облаков превышал 12 километров. Пробили с ведомым мы эти облака и оказались на высоте 400 метров над железной дорогой, как и предполагалось по штурманскому расчету. Но с ходу аэродром не обнаружили, а приводная станция там была очень слабая. Связи тоже не было. Но нас предупредили, и мы восприняли это, как должное. На войну ведь летели. Решили пройти лишнюю минуту вперёд и на обратном пути искать наше поле вдоль железной дороги, западнее от неё. Согласно описанию аэродрома.
Прошли. Местность начала уходить в облака. Опознали город Аягуз.
Встали на обратный курс. Радиокомпас захватил аэродромный привод. И у меня, и у ведомого. Но вдруг стрелка пошла кругом, что обычно означает проход привода. Позже выяснилось, что мы вошли в зону действия мощного китайского передатчика, который был установлен в проходе «Дружба» и работал на частоте нашего привода. Если наш аэродром не был готов к приёму полка, то к нему оказались готовы китайцы. Потеряв железную дорогу, обнаруживаю асфальтовую. Определившись, разворачиваюсь назад, но меня теряет ведомый лётчик Валера Беспалов. Делать нечего, возвращаюсь за ним. В это время он видит аэродром местных авиалиний и, по моей команде, садится на нём.
Пока ведомый не сел, напряжение было чрезвычайным. А как только сел, будто пелена спала. Хотя он мне ни слова.
Между тем, я продвигался в направлении аэродрома Уч-Арал, намечая пригодные к посадке участки дороги. Оставалось 200 литров топлива. Обнаружить аэродром с ходу без включенного радиопривода я не смог бы. Но дорога начала крутить зигзаги по болотным камышам. Плюс сумерки. Поэтому я развернулся и пошёл назад, пристраиваясь к первому участку дороги.
К посадке я ещё не был готов. Эта моя неготовность предотвратила посадку на проезжавшие здесь грузовики. Доворачиваю на второй, относительно прямолинейный участок дороги. Теперь я уже вижу встречный транспорт. Далее дорога подворачивает вправо, огибает холм и сворачивает влево вниз, на подсвеченный закатом запад. Грузовиков нет. Выключаю двигатель и пытаюсь определить: зацеплю или не зацеплю километровый столб.
Не зацепил. Останавливаюсь, пройдя носовым колесом точно по разметке осевой линии. Ширина дороги 7 метров, Колея шасси – 4,5 метра. Носовое колесо самолёта МиГ-21 механизма управления не имеет и управляется торможением основных колёс. Или аэродинамикой, если есть скорость.
Через метров шестьсот от моей остановки, начинался ремонт дороги и гравий был собран к той самой осевой, которой я так старательно придерживался. Явный перебор случайностей. Или предупреждений.
Справа, недалеко от дороги располагался шалаш, на пороге которого стоял казах (или китаец) и курил трубку.
На всякий случай набиваю обойму, заряжаю пистолет и иду к аборигену. С трудом выясняю, что я у себя дома, а не в Китае. Прошу сообщить в ближайший сельсовет о своей посадке. Отказывается. Щёлкаю затвором. Начинает ловить лошадь, но та срывается с привязи и убегает в степь.
К этому моменту у самолёта останавливается бензовоз и его пьяный водитель почему-то пытается помочиться у подвешенной под крыло ракеты.
Объясняю, что нельзя, и прошу, теперь уже шофёра, доехать до сельсовета. Тот предлагает заправить самолёт халявным бензином.
В конце концов, бензовоз уезжает, а я сажусь в кабину МиГ-21ПФ, чтобы вовремя сигнализировать проезжему транспорту о помехе на дороге.
Сажусь и представляю себе встречу с Валентиной, женой Беспалова, а также с его ребёнком, и как буду рассказывать им о гибели Валеры при посадке, команда на которую дана мною, холостяком без обязательств и пр.
В итоге, так заморочил себе голову, что снова достал пистолет, но теперь уже для расправы над самим собой. Прикидываю, как это лучше сделать, и прошу совета у Бога, представляя перед собою фигуру и лицо Спасителя. В тот момент, когда я устойчиво зафиксировал внутренним зрением образ Христа, в борт самолёта кто-то начал колотить кулаками. Приехала команда из Уч-Арала, которая сообщила, что мой ведомый жив и здоров, чего и мне желает. Внутри меня будто что-то взорвалось, я был абсолютно счастлив.
Бросаю самолёт на приехавшую команду и еду к Беспалову, который действительно чувствовал себя неплохо в компании со сторожем аэродрома Таскескен и флягой самогона. У самолёта подломана носовая стойка, не хватило двух километров ковыльной степи, чтобы остановиться. Большая скорость на посадке, позднее выключение двигателя, скользкий ковыль и единственная канава в конце пробега на всём остальном пространстве. Однако ведомый сразил меня не поломкой самолёта и самогоном, а своим заявлением, что знал о благополучном исходе моей посадки. Причем в реальном масштабе времени.
Возвращаюсь к месту своей посадки. Меня обгоняет вертолёт с окружным начальством. Когда на попутках я добрался до места, то по обочине у самолёта уже прохаживался Гарри Мерквиладзе, генерал и Герой Союза. Ещё он был знаменит крутым и вспыльчивым нравом. Поэтому докладывал я ему о своём явлении метров с десяти. Но генерал не стал слушать моих объяснений. Мол, в войну он вот так же целую эскадрилью на дорогу посадил. Обнял за плечи и стал советоваться со мной, как теперь взлететь с этой дороги. От такого поворота событий я почувствовал себя ещё лучше. Кстати, генералу взлететь не разрешили, хотя благополучный опыт моей посадки на дорогу подтолкнул принятие соответствующих решений. Началось строительство расширенных участков дорог под использование их в качестве аэродромов и тренировки лётчиков в посадках и взлётах с прямолинейных участков дорог. Аэродромы были самым узким местом нашей готовности к войне. Считалось, что это объекты первого удара, которые уничтожаются в первые минуты от начала боевых действий. Даже не в часы.
А дальше воюем без аэродромов.
После той посадки было много разного. Но для меня вдруг стало понятно существо Божьего промысла. Ведь меня со второго курса лётного училища едва не выгнали за «неточное» выдерживание направления пробега после посадки на самолёте МиГ-17. Я чудом, вопреки воле своего инструктора, который хотел меня списать, задержался тогда в училище. Помог старший инженер полка, казах по национальности. Выделил личные самолёты: спарку и боевой. Утверждая при этом, что научить летать можно даже медведя. Получилось так, что научили.
С тех пор главным параметром на посадке для меня стало выдерживание направления. Вот и пригодилось. На родине старшего инженера полка.
Заинтересованное участие.
В начале моей испытательской карьеры мне повезло вести тему аэродинамических последствий появления на высотном разведчике МиГ-25РБ подвесного бака и пусковых устройств для отстрела тепловых ловушек. Среди прочих лётных задач этой, казалось бы, простой тематики нужно было снять характеристики устойчивости и управляемости самолёта такой конфигурации на сверхзвуковом потолке с предельным числом Маха его полёта.
Набрал я заданную высоту 23 000 метров и разогнал скорость, соответствующую М=2,83. Теперь мне предстояло выполнить импульсы и дачи рулями управления самолётом по всем осям его вращения.
Форсажный режим работы двигателей нельзя убрать, поскольку тут же уменьшается скорость. Но при выполнении импульсов и дач нос периодически опускается, самолёт идёт в разгон и выходит за ограничение по скорости. Прибор речевой информации сразу же откликается истошным бабьим криком «Предельная скорость» и «Предельное число Маха». А стрелка топливомера, между тем, стремительно и неудержимо перемещается к нулю.
К этим неудобствам можно было бы привыкнуть, если бы я одел гермошлём. Но гермошлем ограничивает видимость кабины и исключает правильность включения тумблёров контрольно-записывающей аппаратуры. Поэтому на мне обычный защитный шлем. В нём есть пиропатрон, который при катапультировании захлопывает защитное стекло шлема. Если пиропатрон не сработает, то поток заберётся под стекло, создавая силы, способные, как минимум, удушить лётчика или, как максимум, оторвать ему голову.
Впрочем, поток задувает под стекло и при его опущенном положении. Хотя это только следствие. Причина моих страхов в другом.
При максимальных отклонениях рулей такие же разрушительные силы действуют на фибровый нос самолёта, который прячет за собой антенну бортового радиолокатора. Фибра может не выдержать и тогда передняя часть фюзеляжа превращается в некое подобие цветка, раскрытого своими металлическими внутренностями навстречу потоку. Разрушение происходит мгновенно, воспользоваться катапультой не успеваешь, но зато выполняешь роль сказочного эльфа в этом конструктивистском «цветке».
Как будут разворачиваться события, рассуждать можно долго. Но поводов для сомнений в моём благополучном будущем у меня достаточно. Тем более, вибрации размывают очертания приборов, а за бортом сияет своим перламутром знаменитая «пелена» из холодной плазмы, которая охватывает корпус самолёта на манер похоронного савана. Никогда раньше или позже мои ноги не выбивали на педалях самолёта «чечетки» с такой амплитудой, как в тот раз.
Самым жутким моментом той ситуации было не построение моим возбуждённым сознанием каких-то моделей ближайшего катастрофического будущего, а ощущение постороннего интереса к тем переживаниям, что выпирали из меня при каждом новом вскрике речевой информации.
Более того, этот посторонний источник интереса был рядом, за стеклом фонаря. Да и проявлялся он весьма странно. Кто-то там, за фонарём, откровенно иронизировал по поводу моих страхов и паники, убеждая меня в том, что всё закончится благополучно и без последствий.
В конце концов, ирония дошла до меня. Как бы со стороны я стал видеть свою дурацкую «чечетку» и все остальные страхи и переживания.
В итоге, полётное задание было выполнено полностью.
Хотя прототип самолёта МиГ-25ПДСЛ давно уже находился в эксплуатации, записи моих режимов дали какие-то новые знания о нём самом и об аэродинамике сверхзвукового полёта. Всё происходило на границе гиперзвука, а это скорее область догадок, чем точных знаний.
Отсюда и ценность таких полётов.
Ожидание, растворённое в небе.
Впрочем, внешнее вмешательство в развитие стрессовой реакции лётчика может быть разным. Чаще всего оно осуществляется через ситуативные обстоятельства, которые меняют ход событий. При этом действительно ощущаешь себя «жертвой» постороннего розыгрыша. А подлинную опасность угроз, которые отвела от тебя рука Господа, понимаешь далеко не сразу.
Иногда это вмешательство приобретает форму какого-нибудь технического феномена, от которого дыбом становятся волосы и все полученные тобою знания. К таким феноменам относится скоростной или высотный гистерезис, полученный на испытаниях самолёта Ан-140.
Самое интересное, что нет закономерности в его проявлениях. В одних случаях он чётко отслеживается, а в других – нет. Поэтому, настаивая на его существовании, чувствуешь себя последним идиотом, когда в полётах, специально организованных для его исследования, такой феномен вдруг не обнаруживается. Хотя в других полётах снова проявляется.
Весной 1999 г. в треугольнике между Архангельском, Нарьян-Маром и Сыктывкаром мы ловим обледенение. Это самое гнилое место на планете по обледенению, поскольку здесь смешивается сырой и тёплый воздух, пришедший от вод Гольфстрима, и холодные массы арктического воздуха. Однако в начале экспедиции нам не везёт на требуемую для лётных испытаний погоду. Возникает идея проверки навигационного комплекса Ан-140 с выходом самолёта за 70° северной широты, что мы однажды и делаем.
Организация полёта зависит от ряда мер безопасности, которые заставляют нас идти восточнее Новой Земли и далее в направлении Земли Франца-Иосифа. В режиме «гирокомпаса» мы проходим аж за 77° северной широты и, вернувшись на аэродром Нарьян-Мара, фиксируем ошибку в показаниях компаса, накопленную за полёт, менее чем в 5°. Это фантастический результат для такого типа навигационных систем при полётах около магнитного полюса.
Между прочим, курсовые поправки на магнитное склонение превышают здесь 30°, что исключает использование индукционных датчиков. Поэтому вся надежда у нас была на работу гироскопа, а он работал безукоризненно. Хотя весьма прост по своему устройству и разработан ещё в 60-е годы.
Полёт выполняется на максимально возможной крейсерской высоте, что даёт наибольшую дальность полёта, которая была ещё одной нашей задачей.
Напомню, что тропопауза в тех местах опускается до семи тысяч метров и защиты там от космических излучений не существует. Так что шли мы почти через космос под защитой одной только фюзеляжной обшивки, скин-эффект которой не распространяется на остекление кабины и антенные выводы. Поэтому были мы в нём голенькими. Как своим телом, так и мозгами.
Естественно, что на душе было неспокойно. УКВ-связь не работает по причине удалённости от последнего диспетчерского пункта. А КВ-связь не может работать из-за отсутствия в тех местах отражающего слоя над головой. Случись что, искать бы нас пришлось по всей акватории Ледовитого океана.
От присутствия космических эманаций ощущалась дополнительная внутренняя вздёрнутость. Но желания экипажа не тормозились, а наоборот, подстёгивались ими. Этот кураж имел явно внешнее происхождение.
Кто-то забавлялся нашими переживаниями и подзадоривал нас.
Впрочем, забавляясь, этот внешний затейник брал на себя обязательства по обеспечению нашей безопасности. Когда мои коллеги, выйдя на северную оконечность Новой Земли, начали всерьёз обсуждать возможность продолжения полёта до Земли Франца-Иосифа, то уверенность была не в расчетах, а во внешней поддержке нашего решения. Мне показалось, что даже сама идея продолжения полёта имела внешнее происхождение.
Смущало нас только то, что шли мы без связи. Для украинского самолёта в российском небе такой полёт мог закончиться громким скандалом и соответствующими оргвыводами. Особенно, для опытного самолёта.
До желанного берега оставалось всего три градуса широты. Когда мы развернулись на обратный курс, за бортом повисло разочарование. Господь измерял наши поступки исключительно нравственными категориями. А жить нам приходилось по законам бюрократической бесовщины.
Вот тогда и проявил себя скоростной гистерезис. Как прощальное чудо заинтересованного болельщика наших лётных испытаний.
Ступеньками, за счет потери скорости, мы набрали высоту метров на двести выше заданного эшелона. А затем разогнали её со снижением на 30 км/ч выше предельно возможной по энергетике самолёта.
Скорость эта продержалась весь полёт, что противоречит науке.
Точно также она держится на перелёте из нынешнего аэропорта Нукус в бывший город Шевченко. Была ночь и дул сильный встречный ветер, нашёптывая сомнения в правильности расчета топлива. А в темноте под самолётом расстилается Великая степь, ставшая теперь безжизненной пустыней.
В полётах с аэропорта Карши проявляет себя высотный гистерезис. Набор потолка на одном двигателе даёт высоту 3 600 метров. Но если потолок определяется на снижении, то его высота поднимается до 4 200 метров.
Происходит это над родиной хромого Тимура, покорившего половину мира. Вроде случайное совпадение, но в нём что-то есть.
Получается так, что гистерезис всегда проявляет себя в географических местах со странной полевой физикой и не менее странной историей, приправленной нашими сегодняшними переживаниями.
В итоге, сплошная мистика с притянутыми за уши фактами, над которой с явным удовольствием потешаются «антоновские» аэродинамики, реализуя недостатки своего материалистического образования.
Меня примиряет с ними только то, что науки в этом образовании никогда, собственно, и не было. Существует теория «идеального газа», которого нет в природе, и статистика экспериментов, которая называется аэродинамикой. Если будем накапливать статистику Божьего участия, то прибавим к ним ещё одну «теорию». Как минимум, такого же «вероятностного» свойства.
Осталось только понять, в какую из них записать мой полётный мандраж и как оценить его количественно. Пришлось реанимировать прибор оценки работоспособности экипажа по электрической активности мозга.
Небо на ощупь.
Весной 1984 года, вместе с моим коллегой по медицинскому отбору кандидатов в космонавты Витей Афанасьевым, мне довелось полетать в открытой кабине самолёта Су-22У. Определялась биологическая возможность таких полётов при сбросе или боевом поражении фонаря.
Испытания начались дезатурацией. Сорок минут мы дышим чистым кислородом и удаляем из нашей кровушки азот. Затем нас, в штатной экипировке строевых лётчиков, сажают в самолёт и отправляют в стратосферу.
У земли мороз за -15С. Согласно теории, температура падает с набором каждого очередного километра высоты на 6,5. Но на распределение температур влияют инверсии. Поэтому на высоте 12 000 метров она опускается всего до каких-нибудь -70С, что сопровождается потерей чувствительности во всех моих конечностях. Впрочем, я ещё до полёта мучился простудой.
Вступает в работу высотно-компенсирующий костюм. Компенсирующие элементы стягивают тело, предотвращая кипение жидкости внутри организма, а также её потерю через кожу. В том числе - кровь и лимфу.
Включаем форсаж двигателя. При переходе звукового барьера в кабине повеяло теплом. C ростом числа Маха более 1,3-1,5 в ней стало жарко, как в бане. Если на скорости 700 км/ч меня мелко било об спинку кресла, то на сверхзвуковых скоростях вихрей в кабине уже нет. В ней появляется комфорт и экстренная разморозка всего, что успело замёрзнуть.
Одно мешает банному блаженству: очень хочется высунуть в поток руку или хотя бы палец, чтобы поздороваться с неизвестным миром. Ведь мы находимся в тропопаузе. За контуром жизненного комфорта, который вычерчен в потоке козырьком кабины, течёт энергия ионизированного воздуха. Но поток имеет такую силу, что срежет палец или всю руку не хуже бритвы.
Особенно дразнит тот факт, что рядом находится некое подобие плазмы. А плазма прячет в себе информационные сюрпризы. Так, например, поведение шаровой молнии воспринимается всеми очевидцами этого явления, как осмысленное. Хочется высунуться и понять, кем, именно, оно осмыслено.
Прибор контроля работоспособности лётчика, который я пристроил в свои карманы, верещит от таких желаний, стоит только о них подумать.
Хотя причина, как мне кажется, не в них.
В открытой кабине на высоте 12 000 метров прибор регистрирует в работе мозга какие-то новые и непонятные артефакты. Если у земли они связаны с потерей работоспособности, то здесь срабатывания прибора соответствуют активизации организма. Да ещё какой! Мысли идут чёткие, как профили на медалях. Вместе с ними продолжается полёт. Мы достигаем эксплуатационных ограничений и прекращаем разгон в стратосфере. Затем снижаемся и заходим на «стрелу», над которой разрешается сверхзвуковая скорость у земли.
Напомню, что скачок давления, который тащит за собой самолёт на сверхзвуковой скорости, обладает страшной разрушительной силой. Это нормальная ударная волна, которая сопровождает любые взрывы.
Над «стрелой» мы разгоняем почти 1400 км/ч, что заметно превышает скорость звука. Можно себе представить, что творится внизу.
Да и в кабине кипят эмоции. Кончается топливо.
А прибор молчит. Ему не хватает артефактов. Не столько с головы, на которой потеют датчики прибора, сколько из кабины. Из неё ушла ионизированная «плазма» стратосферы, на которую замкнулось своим внутренним электричеством незащищённое фонарём тело.
Вот такая получается статистика артефактов.
Всматриваясь в неё, поражаюсь собственной глупости.
Божьей волей в мои руки попал мощный инструмент для вскрытия закономерностей, которые связывают все описанные выше ситуации. Мне нужно было всего лишь носить прибор с собой и анализировать его срабатывания.
Это несравнимо проще, чем рассчитывать положение звёзд или гадать по кофейной гуще. А результаты - достовернее.
К сожалению, я этого не делал так часто, как представлялось возможным. Хотя мог получить с его помощью некий объём точек или фактов, соединение которых проявляет системы, живущие по своим отдельным законам, но совмещаемые друг с другом, как одно целое.
Отношения внутри таких систем и между ними определяют содержание любой человеческой деятельности в каждой её мелочи. Выделение систем и их взаимоотношений формирует представления о них, меняя, тем самым, нашу функциональность в этих системах.
Рассуждая о разуме и душе, мы подразумеваем в них субъекты разных миров, что якобы гарантирует их несовместимость. Но разум, являясь субъектом материального мира, имеет доступ в идеальный мир через человеческую душу, которая представляет в нём весьма меркантильные интересы этого «субъекта». Более того, по заявке разума душа может организовать экспансию в наш материальный мир энергоинформационных фантомов, возможности которых непредсказуемы. Катастроф удаётся избежать только благодаря своевременному вмешательству Господа, который закладывает в каждого из нас душу, привязывает её «серебряной нитью» к пейсмейкеру сердца и контролирует затем корыстное своеволие этого субъекта информационного мира.
Отсюда следует, что существует система, внутренняя организация которой открывает доступ к возможностям реликтовых информационных полей, а также первичного и физического вакуума. Исследуя её особенности, можно, так или иначе, оказаться в этих полях, чтобы выйти далее на возможности вакуума.
Если в первичном вакууме можно изменить матрицу событий материального мира, в том числе и свою судьбу, то в физическом вакууме можно найти энергию и даже материю, организованную определённым образом, т. е. сказочную скатерть-самобранку с её разнообразной «халявой».
Хотя это всего лишь одна из многих систем.
Замечу, что человеческая личность, представляемая в миру разумом, не соответствует той, что сформирована душой. Так что на том свете нас ждёт много открытий среди наших родственников и знакомых, почивших в Бозе.
Помощь по вызову.
Весной 1985 года в НИИ ВВС им. В.П. Чкалова были проведены специальные лётные испытания по определению лётно-технических характеристик знаменитого теперь штурмовика Су-25. Отличались они тем, что на штурмовике мало топлива, а трёхминутных «площадок» на каждый полёт планировалось не менее полтора десятка. Да между «площадками» нужно потратить время на установку заданного режима. Получалось около часа, т. е. лётчик был обречён на аварийный остаток топлива. Но ведь и это ещё не всё. Основной смысл работы заключался в том, чтобы определить расходы топлива при разных вариантах подвесного оружия. А таких вариантов тьма.
Чего только не вешают на бедный штурмовик! Честно горя, я и бомб таких никогда не видел, хотя большая часть из них досталась нам в наследство от второй мировой войны. Ржавые, тупорылые, найденные на непонятно каких складах или свалках. От одного их вида можно было придти в ужас. Самолёт с такой подвеской просто останавливался в воздухе, как только убирались обороты ниже номинала. Ведь штурмовик Су-25, кроме общеизвестного прозвища «грач», имел ещё одно название – «гребень для оружейника». На нём десять узлов подвески! Крыла не видно, когда подвешивались бомбы или др. оружие.
Понятно, что с такой боевой нагрузкой садиться нельзя. Её нужно было сбрасывать в аварийном режиме, проверяя заодно безопасность сброса.
Вёл штурмовик Су-25 начальник отделения Олег Мухин, который отличался исключительной самостоятельностью. Кстати, именно он провёл лётные испытания штурмовика в боевых условиях афганской войны. После того, как лётные начальники запороли ему восемь полётов с дефицитными бомбами, Мухин попросил меня взяться за это дело. К тому времени я уже имел авторитет среди «головастиков» отдела аэродинамики, что и стало основанием для такой просьбы. А потом эти же «головастики» дружно удивлялись, как мне удалось сократить разрыв между площадками до 15 секунд. Между прочим, делалось всё это без автопилота, т. е. вручную и с изменением «приведенных» высот.
Вариантов подвески много, работа шла долго. Каждое утро при постановке задачи на лётную смену начальник лётного управления Мигунов В. В., обращаясь поверх голов в мою сторону, говорил о том, что если кто-нибудь из нас придёт на аэродром с аварийным остатком топлива, то он тут же уволит этого лётчика по статье и без пенсии. Начальник, конечно, знал, что любой из моих полётов на штурмовике заканчивается аварийным остатком топлива, потому что выполнить задание полностью иначе я просто бы не смог. А не полностью, с переносом части задания на другой полёт, выполнять нельзя. Все варианты подвесок были представлены на испытаниях в единичном экземпляре, т. е. повторять полёт, извините, не с чем. Мигунов страховался от неприятностей и не зря.
В то утро мне подвесили под крыло очередные допотопные чудовища с отсутствием аэродинамических форм. Амортизаторы стоек шасси вышли на свои упоры, но делать нечего. Запустил двигатели и поехал на взлётную полосу. Взлетел, кое-как набрал высоту и начал делать «площадки», смысл которых состоит в том, чтобы, не меняя режим работы двигателей, выдержать неизменными заданную высоту и скорость. Более того, перед каждой очередной «площадкой», отслеживая выработку топлива, нужно было добрать высоту, обеспечивая её «приведенное» значение по массе самолёта. И, конечно, записать всё это в наколенный планшет, а также включить и выключить самописцы.
Самые сложные «площадки» по выполнению - на малых скоростях, самые напряжённые по нервам и расходам топлива – на максимальной скорости.
Сбрасывать подвески разрешалось только в горько-солёное озеро Хаки, расположенное в ста километрах от аэродрома. Выполняя свои «площадки», я выехал на его северную оконечность, где меня ждал самолёт с кинооператором. Подстраиваю «киношника» с учетом положения солнца, выходя одновременно на осевую линию озера. Получаю от него доклад о готовности к съёмке и начинаю разгон со снижением. Остаток топлива уже менее 800 килограмм, хотя аварийным остатком считаются 650 килограммов. Двигатели на максимальном режиме, скорость разгоняется медленно. Стрелка прибора скорости подходит к заданному значению, даю команду кинооператору на съёмку и включаю систему единого времени. Нажимаю кнопку аварийного сброса, но бомбы не сходят. Перещёлкиваю тумблёры и снова нажимаю – тот же эффект.
Сбросил я бомбы только с третьего раза. Самолёт оператора находится справа, даю команду «Конец работы» и тут же ручку на себя, в набор высоты с одновременным переводом двигателей на экономичный режим работы. Как только отвалил напарник, разворот вправо на аэродром. Несмотря на нервоз, делаю всё плавно, сохраняя энергетику моего «грача». За счет уменьшения скорости набрал полторы тысячи метров. На оба двигателя осталось ведро керосина. Его даже топливомер уже не фиксирует, стрелка только тогда вздрагивает, когда это ведро по дну топливного бака перекатывается.
Гипнотизирую наземные ориентиры и пытаюсь подтянуть их под себя. Сначала восточный берег озера Баскунчак, затем железную дорогу. Но каждый километр пути упирается, будто живой, не желая уходить под самолёт.
Вот тогда я и обратился к Господу, понимая, что это конец моей лётной карьере, без которой мне не жить. Да плюс позор, ведь я не первый, кто оказался в такой ситуации, и поэтому хорошо знаю расклад дальнейших событий.
Прохожу створ нашей «дальней» посадочной полосы. Чем ближе аэродром, тем больше уверенности, что сяду, если станут двигатели. Начал плавное снижение с выходом на дальний привод основной для меня полосы. У самолёта прямое крыло и отличное аэродинамическое качество. Поэтому над дальним приводом у меня высота около тысячи. Выпускаю шасси, механизацию крыла и вот я уже качусь по полосе. Молодцом сработал руководитель полётов. В институте каждый из них может дать «фору» любому психологу. По интонациям голоса лётчика и хорошо зная особенности его полётного задания, он вовремя разгрёб ситуацию на полосе, чтобы обеспечить мою посадку. Но, срулив с полосы, я обнаруживаю перед собой медленно ползущий институтский лайнер Ту-154, на нём мои «космические» коллеги готовятся к освоению глиссады захода на посадку «Бурана». А моя стоянка аж на другом краю аэродрома. Вежливо намекаю Саше Волкову о своих проблемах, но он заруливает на стоянку и мне приходится ждать, пока подойдёт тягач и его закатят, как это положено.
Баки уже сухие и двигатели моего штурмовика работают на «честном слове». Однако этого хватило, чтобы дорулить до его стоянки.
Прошло время, а я до сих пор не знаю, на чем работали двигатели штурмовика Су-25. Рассказал ситуацию главному конструктору самолёта Бабаку В. П., но тот только хитро улыбается. Наверное, заначил где-то топливо.
Хотя вряд ли. Такую заначку спрятать на самолёте невозможно. Значит, снова помог Господь, используя свою личную энергетику.
Знание, которое внутри нас.
Участие в испытаниях на определение лётно-технических характеристик штурмовика Су-25 значительно укрепили мой авторитет среди ведущих инженеров. Поэтому вскоре меня задействовали на такую же спорную тему, которая при своей внешней простоте, требовала большого терпения и точного пилотирования. Как у снайпера, которому можно отрезать пятку во время прицеливания, а он даже не поморщится. Моим главным самолётом теперь стал фронтовой истребитель Су-27. Более того, в дневную смену я занимался организацией работ по «исследованию метода и средств контроля работоспособности лётчика по ЭЭГ-показателям», т. е. электрической активности мозга. На снятие лётно-технических характеристик летал в вечерню смену, где мне никто не мешал. Пользуясь своим одиночеством в районе испытательных полётов (РИП), выстраивал маршрут так, как было удобно для выполнения задания. Или вдоль озера Хаки с севера на юг и наоборот. Или с запада на восток, чтобы затем в сумерках лететь на закат солнца с освещённым горизонтом. Но это только тогда, когда не нужно было сбрасывать подвески в озеро Хаки.
В тот раз я летал с запада на восток и, увлёкшись процессом выдерживания «площадок» плюс разгоны скорости до максимально возможных значений, ушёл достаточно далеко. Руководитель полётов на дальности в 400 километров, попросил меня развернуться на аэродром, что я и сделал. Но во время разворота на моём самолёте выбивает питание вычислителя, и все мои пилотажно-навигационные приборы сходят с ума. Сумерки уже достаточно густые, что исключает ориентирование по земле. Видно только под собой.
Конечно, можно доложить о ситуации. Однако я представил панику среди моего начальства, которому, в свою очередь, обязан будет доложить руководитель полётов, и эта идея отпала. Помочь они всё равно ничем бы не смогли.
Держусь чуть левее середины закатного неба и молю Бога о помощи. Через некоторое время подо мною нарисовалась южная окраина озера Хаки. Кстати, я продолжал делать «площадки» и задание выполнил полностью.
Ещё полста километров и слева прорезался берег озера Баскунчак. А там огородами и домой, на светящийся ночными огнями аэродром.
Ситуация только кажется простой. Года за два до того в тех же местах дал блуду строевой лётчик, задействованный на работы по разведчику МиГ-25РБ с каким-то новым разведывательным комплексом. У него тоже произошёл сбой навигационной системы и, когда это обнаружилось, началась паника. Прежде всего, на земле. Выработав топливо, лётчик катапультировался, его чудом нашли и спасли. Но у того лётчика был резервный компас КИ-13, который показывает скорее направление, чем курс. А у меня даже такого компаса не было.
Какой-то идиот решил, что он теперь не нужен.
Пришлось воевать за возврат КИ-13 на самолёты Су-27 и МиГ-31. Не знаю, стоит ли этот компас на новых поколениях истребителей, но в моё время его вернули в кабину обоих упомянутых выше боевых самолётов. Тех самых, которые будут выходить из боя в непонятном состоянии. Ведь электроника пострадает там прежде всего. Но нынешние вожди авиапрома с настойчивостью, достойной лучшего применения, запихивают в кабины с каждым разом всё более сложное оборудование, не понимая, что оно выгорит или просто откажет ещё до встречи с противником. Войны начинают сегодня с технических ноу-хау, а заканчивают обыкновенной дубиной. Как, например, это случилось в Ираке.
Мне довелось показывать и доказывать действенность простых приборов в испытательных полётах, в том числе и автономного компаса КИ-13. Это магнитная катушка с разметкой и обозначением градусов, плавающая в глицерине. На компас влияют различные электромагнитные наводки, которых в кабине множество. Но наводки можно осреднить, что я и делал в ходе полёта «воздушного акробата» Су-31 на предельную дальность. На нём курс, показываемый компасом КИ-13, ходил следом за рычагами управления двигателем, потому что зависел от работы магнето, а оба магнето зависели, в свою очередь, от оборотов поршневого двигателя, стоящего на акробате.
Этим полётом решался мой спор с чиновниками МАК. Они хотели ограничить самолёты Су-29 и Су-31 аэродромными полётами, а я настаивал на том, что «воздушные акробаты» способны летать по правилам визуального полёта на большие расстояния, даже без применения спутниковой навигации.
Полёт закончился успешно, хотя я летал, не привязываясь к линейным ориентирам. Например, к железным дорогам, которые назывались раньше по имени наркома этих дорог «компасом Кагановича».
Конечно, все эти полёты (как на истребителе, так и на акробате) проходили под контролем наземных радиолокационных средств, и меня всегда можно было одёрнуть, если бы я полетел не туда, куда нужно. Но ведь был ещё и другой контроль, который действовал гораздо эффективнее, чем наземные службы.
Этот контроль обычно называют интуицией, намекая на какой-то наш прошлый опыт, который теперь востребован экстремальной ситуацией. Никакого прошлого опыта у меня не было. Особенно, при использовании правил визуального полёта. Хотя уверенность в благополучном исходе полёта была. Но пришла она не от прошлого опыта, а от Господа, который всегда с нами.
На испытаниях «воздушных акробатов» случалось разное, в том числе и примеры «прямого» знания. Один из них случился при весьма оригинальных обстоятельствах. На «суховскую» фирму пожаловали специалисты по отказным делам и потребовали имитацию отказа приборов. На что я предложил им заклеить все приборы в моей кабине, кроме указателя температуры двигателя. А затем выполнил все, известные мне фигуры сложного и высшего пилотажа, прямо у них над головами. Сел, зарулил на стоянку, где у меня проверили заклейку приборов, и снова открутил, но теперь уже слитно, несколько каскадов фигур.
Естественно, меня на земле спросили, на основании чего я всё это сделал. На основании глазомера, ощущения пространства и реакции самолёта на управляющие воздействия лётчика. Однако главное я тогда «отказникам» не сказал, боясь оказаться неправильно понятым. Главное состояло в «прямом» знании, идущем от Бога. При наличии такого знания можно закрыть глаза и делать почти те же каскады фигур, т. е. с небольшими изъятиями из них.
Для коллег, фантазирующих на тему устойчивости самолёта, который сам летает, уточняю. Акробат обладает нейтральной устойчивостью и сам не летает. Устойчивость обеспечивает ему лётчик, непрерывно пилотируя самолёт. Более того, полёты на нём осуществляются в непрерывном стрессе.
Однажды сижу в комнате ведущих инженеров и мучаюсь тем, что у меня не получилась вираж-спираль, которая, собственно, и определяет состояние устойчивости по перегрузке. Спираль выполняется со ступенчатым увеличением полётной перегрузки и одновременным увеличением крена при сохранении значений скорости и режима работы двигателя неизменными. Слышу, ведущие инженеры обсуждают «творческое ноу-хау» спортсменов, которые привязывают к заднему колесу самолёта гантели, чтобы уменьшить его устойчивость. Спрашиваю, а какую массу лётчика они заложили в расчет центровки моего самолёта. Оказывается, 90 килограмм. У меня 110 без ботинок, т. е. летал я на заведомо неустойчивом самолёте. Отсюда все мои сложности пилотирования.
Так что атеистические фантазии ничего здесь не объясняют.
Запрет свыше или оберег судьбы.
Отличился я виражом-спиралью не только на акробате. Мне повезло произвести этот тест устойчивости и управляемости на истребителе Су-27, причем на сверхзвуковых скоростях в диапазоне высот 17-15 тысяч метров. Вспоминаю о нём, как о кошмаре. Потому что сохранить скорость или число Маха на таких высотах, создавая ступеньками перегрузку, нереальная задача. Нужно было напрочь забыть обо всём, что творится за стеклом фонаря кабины, и заняться только одним: совмещением скорости, высоты и перегрузки. Впрочем, был и более лихой вариант, при котором выдерживалось число Маха. Но считывать показания приборов и действовать, согласно какой-то, заранее продуманной логики, не получалось. Потому что отсутствовала логика. Ситуацию нужно было чувствовать своим нутром. Более того, при этом сама ситуация должна находиться внутри тебя и жить самостоятельной жизнью.
Должен сознаться: я никогда с тех пор не слышал, чтобы нечто подобное ещё где-нибудь выполняли. Поэтому у меня есть подозрение, что придумали данную заумь институтские «головастики» из отдела аэродинамики. Конечно, можно обижаться на них. Но она подняла мой авторитет настолько, что мне поручили набрать динамический потолок на опытном истребителе Су-27.
Работа была сложная, проводилась с аэродрома «Раменское», куда я и прибыл в конце лета 1985 года. Хожу по лётно-испытательной станции фирмы и ищу прецеденты. Но народ о них не знает. Впрочем, кто-то из моих коллег посоветовал обратиться к Ильюшину В.С., который в тот момент был уже в опале, бросив самолёт за несколько километров до полосы из-за полной выработки топлива. Обрадовался он мне, как родному. Когда я рассказал ему о том, что не могу определиться с выдерживанием строго вертикального положения самолёта, набирающего динамический потолок, он посоветовал мне подвесить к верхней части белой полосы, разделяющей приборную доску пополам, гайку на нитке и ориентироваться по ней как по отвесу. Вертикальное положение нужно было держать на последнем этапе набора, что позволяло избежать заваливания носа самолёта в какую-то из сторон и выйти на нулевое значение скорости.
Гайка на нитке действительно решала все мои проблемы, поскольку всё остальное было понятно и уже проверено мною в воздухе. Кроме одной детали, которая обнаружилась якобы случайно. Но для этого должны были возникнуть организационные трудности, благодаря которым меня отправили домой.
Вернувшись в Ахтубинск, я продолжил «рутинные» полёты на испытания самолёта Су-27. В одном из них при возвращении на аэродром у меня обнулилось давление масла на правом двигателе, который пришлось выключить. Произошло это при подлёте к восточному берегу озера Баскунчак на скорости более 700 км/ч. Но при пролёте западного берега, т. е. где-то через десять километров, у меня выключенный двигатель перестал вращаться. А я собирался на динамическом потолке выключить оба двигателя и запустить только после выхода на высоты ниже 18 тысяч метров. Между тем, запустить их можно было только при наличии авторотации. Конечно, была опасность неравномерного остывания двигателей и закусывания горячего ротора за остывшую раньше обечайку. Но наука обещала, что ничего такого не произойдёт. И вдруг оказывается, что авторотации не будет из-за отъёма энергии вращения ротора на другие агрегаты двигателя. Например, на вращение генераторов электрического тока. Ничего себе, новость!
Встречал меня на стоянке зам. главного конструктора Коля Никитин, который объяснил, что так и должно было быть. После его разъяснения ситуации я начал отрабатывать вариант запуска в воздухе по наземной схеме, т. е. с помощью стартера. Но согласование идеи запуска зарыло идею полёта.
Мне могут сказать, что это был набор случайностей. Организационные сложности и затяжка времени с назначением полёта на динамический потолок. Не менее случайный возврат на базу и участие в «рутинном» полёте, который закончился отказом маслосистемы. А также встреча с Никитиным и его честность при разъяснении причин отсутствия авторотации отказавшего двигателя.
Не верю во взаимосвязь случайностей, выстроенных вполне определённым образом. Кто-то должен был их выстроить и мне понятно, кто именно.
Скандально знаменитый физик Дэвид Бом ещё в 50-е годы вывел закон, который остался якобы незамеченным среди коллег по цеху, хотя его знают все. Закон гласит, что закономерности больших систем проявляют себя в локальных подсистемах в неявном, вероятностном виде, т. е. случайностей не бывает. Самой большой системой является живая Вселенная, которая и есть Бог.
Небесное и земное.
В конце 1985 года мне повезло на работу, посвящённую снятию прочностных характеристик с самолёта Су-27 борт № 18. Этот экземпляр самолёта был обклеен тензодатчиками во всех стрёмных местах и успел повредить один из двух своих килей, который был заменён на новый, но не симметрично старому, что выяснилось во время полётов. При полной даче левой педали нос самолёта устремляется в зенит, хотя на дачу правой педали он реагирует нормально. Смысл лётных экспериментов состоял в том, чтобы с максимальной боевой загрузкой проверить запасы прочности при создании больших перегрузок во всех плоскостях и вокруг всех осей вращения.
Борт № 18 специально оборудован под прочностные испытания, которых было много, и поэтому он изрядно потрёпан. Но, несмотря на потрёпанность, на него подвесили мои «любимые» бомбы времён второй мировой войны, которые добывали штучно на складах в разных концах страны, чтобы свезти в кучу и пристроить на фюзеляж и под крыло фронтового истребителя Су-27, заняв на нём все узлы подвески. Загрузка получалась уникальная и неповторимая, хотя всё это потом сбрасывалось в озеро Хаки, поскольку садиться с нею нельзя.
Организатором работ выступает ведущий инженер института ВВС. Найти такие бомбы сама фирма вряд ли смогла бы. Но прочнисты «суховской» фирмы принимают самое прямое и непосредственное участие в разработке задания и обработке результатов его выполнения. После первого полёта у меня возникают вопросы к разработчику задания. Почему дачу по крену с отклонением ручки управления самолётом на полный ход нельзя закончить «бочкой», а нужно возвращаться в исходное положение отклонением ручки в обратную сторону, хотя самолёт за 6 секунд, положенных при даче, проворачивается в положение «верх ногами»? Ведущий инженер обещает уточнить ситуацию.
Мы договариваемся, что он приедет на стоянку сам или пришлёт своего помощника, чтобы сообщить решение фирмы. По его мнению, я абсолютно прав, поскольку «бочка» даст более полноценную картину вращения самолёта вокруг продольной оси. Однако на стоянке ведущий инженер и его помощник не появляются, а прочнист фирмы, выпускающий меня в полёт, даёт добро на «бочку». Согласно этой договорённости я при даче именно её и крутил.
Но всё это лишь часть проблем, возникших в том полёте. Отказал специальный указатель полётной перегрузки с расширенной градуировкой, расположенный на верхнем обрезе приборной доски. Перегрузку пришлось создавать по штатному указателю, который был в нижней части приборной доски. Причем эксперимент начинался с отрицательных значений перегрузки с переходом на положительные значения. Конечно, кабину перед полётом никто не пылесосил, как обещали. Вся грязь всплывала при отрицательных значениях перегрузки и под напором вентиляции попадала мне в глаза. Увидеть на указателе хотя бы что-нибудь удавалось только прижмурившись. Про нос, рот и всё остальное лучше не вспоминать. Между тем, выдерживать значения перегрузок нужно было точно. По мере моей работы с органами управления самолётом, которая, чаще всего, заключалась в полном их отклонении, в кабине загорались всё новые и новые предупреждающие табло. К концу задания на моём самолёте отказало всё, что могло и не могло отказать. Хотя бомбы сошли с замков без проблем. Отправив их в озеро Хаки, сам отправился домой, где предстояло отписываться по каждому отказу отдельно. Что, когда и где загорелось.
Конечно, доложился начальству, как положено. На том, вроде бы, всё и закончилось. Если бы не мой поход к Лигачеву Е.К. с письмом от партийной организации лётчиков-испытателей. Генеральный конструктор Симонов М.П., зная об этом письме и нашем анализе проблем самолётостроения, не удержался от мелкой пакости обидчику авиапрома и, поздравляя институтское начальство с Новым годом, посоветовал ему не летать так, как летал Акименков в прошедшем году. Тут же была назначена комиссия для расследования обстоятельств злополучного полёта. К моему счастью, самолёт, как уже упоминалось, имел тезодатчики, которые показали, что перегрузку ни в одном из тезированных мест фюзеляжа я не превысил. Тем более, при выполнении внеплановой «бочки». Так «суховская» фирма отблагодарила меня за всё хорошее, что я для неё сделал.
Между прочим, воспользовавшись моим заявлением о том, что у нас отсутствуют ударные самолёты, Симонов М. П. навязал правительству проект своей версии ударного самолёта, который затем получил название «фронтового бомбардировщика» Су-34. Ударного самолёта, способного вести воздушный бой на равных с истребителем, у страны не появилось, но фирма выжила.
Для постороннего читателя вряд ли понятна суета военного заказчика вокруг лётных испытаний с участием тупорылых фугасных бомб, которые собирали чуть ли не на свалках. Дело в том, что опыт Афганистана показал необходимость таких бомб при организации боевых действий в горах с разветвлённой системой пещер и схронов. Очень важно было забить их присутствие в номенклатуре подвесного вооружения штурмовика Су-25 и тяжёлого фронтового истребителя Су-27, основных носителей тактического авиационного оружия при боевых действиях в горной местности. Например, на Кавказе, с обеих сторон соответствующего хребта. Если бы этого не удалось сделать, то и заказ на восстановление производства фугасных бомб, дешёвых и эффективных, стал бы невозможен, поскольку под них нет носителя. Поэтому мне было из-за чего дорожить «музейными» бомбами и проявлять настойчивость.
У промышленности другое отношение к проблеме. Если она останется не закрытой, то это обещает деньги на новые разработки и испытания.
Более того, из полёта я привёз массу важной информации о прочности конструкции и надёжности работы оборудования самолёта, но об этом никто даже не вспомнил. Если бы не поддержка Лигачева Е. К. и возможность прямого доклада ему лично, меня бы тогда съели, как нечего делать.
Впрочем, у начальства для развития таких каннибальских наклонностей всегда достаточно оснований, лишь бы аппетит появился. Потому что, как говаривал мой друг Валера Музыка, «не нарушишь – не взлетишь». Практически, к любому полёту на испытания можно придраться и сделать его тягчайшим преступлением. Или подвигом, достойным геройского звания. Всё зависит от ракурса, под которым смотришь на этот полёт и его выполнение.
Меня волновало здесь не пресмыкание перед промышленностью моих начальников, которые забыли о чести и совести, а отношение Бога к моему участию в производстве оружия. Участие не одобрялось, но и в помощи Господь мне не отказывал, выручая из ситуаций, которые, казалось бы, обречены на катастрофический конец. Развитие ситуации всегда прерывалось на самом интересном месте, когда ничего уже не мешало катастрофе.
Между тем, катастрофы не случилось.
Могу рассказать десятки других случаев, когда я оказывался в обнимку со смертью. Если это становилось известно начальству, то начиналась истерика. Причем переживали не за меня, а за себя, любимых. На неблагодарность и человеческие нечистоты везло мне часто. Если бы я не верил в Бога и не опирался на его поддержку, то не смог бы пережить даже незначительную часть из них. Впрочем, при чём тут вера? Ведь я просто знаю, что Он есть.
В своей офицерской юности я был одержим идеей аскезы, которую считал необходимой и естественной платой за лётное мастерство. Полагаю, что многим обязан тому монашескому воздержанию, которое наложил на себя сам.
Приглашение к диалогу.
В начале 90-х годов я был весьма плотно занят работами по «ледовой разведке» и авиационному мониторингу различных природных явлений.
Первый вылет на «ледовую разведку» из аэропорта Мурманска. Время вылета прошло, а мы сидим в ожидании непонятно чего. Спрашиваю: кого ждём? Мне объясняют: военных. Каких «военных»? Оказывается, экипажи ГосНИИ ГА летают на «ледовую разведку» для поддержания боевой готовности атомного подводного флота, который дежурит под арктическими льдами. В других местах мирового океана подлодки видно со спутников, что обеспечивает их уничтожение в первые минуты глобального военного конфликта, если он случится.
Акватория Северного ледовитого океана была поделена пополам и два экипажа ГосНИИ ГА на специальных самолётах-лабораториях Ил-24 «Нить», созданных на базе самолётов Ил-18Д, базируясь на аэродромы Мурманска и Хатанги, обследовали её галсами, ведя радиолокационную съёмку льда.
Иногда к нам подстраивались американские «Орионы», проверяли наш борт, который где-то якобы был официально зарегистрирован и, более того, действовал на основании каких-то международных договорённостей.
Кстати, когда у нас началась «ельцинская» контрреволюция, цээрушная креатура уничтожила группировку авиационного мониторинга, которая состояла на балансе головного института гражданской авиации России, в самую первую очередь, как важнейший инструмент былого противостояния.
Кроме этих двух самолётов-лабораторий, было ещё два Ил-18Д. Один из них оборудован многочастотной радиолокацией и тепловидением. Информация здесь, пройдя компьютерную обработку, совмещалась в интегрированной модели объекта замера. Например, в модели живой массы океана. Второй самолёт был аэрозондировщиком и использовался для замера состава воздуха.
За институтом числилось ещё аж четыре самолёта Ан-12 «Циклон», предназначенных для отслеживания климатических процессов и управления глобальным климатом, но они редко использовались в Арктике и, тем более, в районе Северного географического и магнитного полюсов. А на самолётах Ил-24 зимой и Ил-18Д летом мы бывали там достаточно часто. Если зимой наши заказчики анализировали состояние ледяного покрова, то летом они искали пространства, свободные для прохода судов, а также замеряли атомарный кислород, фотосинтез и живую массу (прежде всего, рыбу) в открытой воде.
Летая на постоянной основе в арктическом воздушном пространстве, в том числе и над полюсами, нельзя было не заметить различные глюки, которые мерещились, стоило только закрыть глаза. Поскольку галсами управлял штурман, то и мне приходилось с ними сталкиваться, дремая за штурвалом. Особенно, ночью при сполохах «северного сияния», которые обозначали своим цветным забором зону, свободную от защиты магнитного поля Земли. Как заботливая мать, она укрывает нас, спящих пока её детей, своим полевым одеялом.
Как-то при пролёте Новосибирских островов на аварийной частоте вдруг появился абонент, который всерьёз стал упрашивать нас сесть на льдину рядом с его островом. Мол, классная льдина, сам проверял, только заберите меня отсюда, поскольку нет уже никаких сил терпеть посторонние голоса в голове.
Конечно, экипаж решил, что человек свихнулся от одиночества на своей метеостанции. Тем более, в беспросветную полярную ночь.
Но московский телефон его начальника я взял и, как только появился в Москве, добросовестно ему позвонил. Начальник объяснил, что это не шиза, а нормальное воздействие на человеческую психику ненормальных физических явлений, которых там с избытком. Хотя, каких именно явлений, не уточнил. Наверное, чтобы не показаться сумасшедшим незнакомому человеку.
В 1990 году на одной из наших полярных станций начал ломаться лёд. Потребовалась срочная её эвакуация. Спасать экспедицию полетел самолёт Ан-74 с экипажем от ГосНИИ ГА. Мне удалось пристроить к экипажу моего друга Гришу Друговейко, который в то время работал в «Московской правде». Переночевав на полюсе, Гриша подтвердил, что глюков там навалом. Рядовое событие, так сказать. Если не боишься, то можно общаться с ними напрямую.
Вот только с кем именно? Этого мой друг не знал.
Общение с Господом, пока мы находимся в полевой эманации Святого Духа, происходит у нас непрерывно, хотя мы этого не замечаем. Если у Всевышнего появляется необходимость зафиксировать своё присутствие в нашем сознании, то мы слышим это присутствие всем своим существом, как установку к определённому действию. Такое вряд ли можно с чем-то перепутать.
А вот различные шизоидные голоса, которые появляются в голове, если её куда-нибудь сунуть, преодолевая соответствующие блоки и табу, заложенные в нас от рождения, то это уже нечто другое, что может навредить нашему психическому здоровью. Земля действительно оберегает нас своей аурой, но возможности её не безграничны. Особенно при наших контактах с холодной плазмой, которой заполнен арктический воздух. Сгустки этой плазмы, находясь в пограничной области между материальным и информационным мирами, становятся ещё одной формой жизни, соседствующей с нами.
Плазмоиды сторонятся контактов с людьми, но они не безучастны к своим соседям и у них тоже есть проблемы. Например, у плазмоида совмещённого с магнитным полюсом проблемы появились ещё во времена Хрущёва, когда он шарахнул термоядерным детищем Сахарова по Новой земле. Потревоженный плазмоид начал перемещаться вместе с полюсом к канадским берегам.
Но теперь и там его достали учёные своими людоедскими экспериментами. Американцы построили гигантские антенные поля в Тромсе (Норвегия) и Гаккона (Аляска), чтобы облучать плазмоид якобы по программе исследований северного сияния. Естественно, плазмоиду это не понравилось и он начал перемещаться вместе с полюсом к нашему Таймыру. Между прочим, со скоростью 50 километров в год. Плазмоид покинул территориальные воды Канады и, наверное, будет просить у нас убежища, потому что американцы от него не отстанут.
В международном праве нет норм, которые определяли бы национальный суверенитет над высокими слоями атмосферы. Поскольку рядом космос, то можно сослаться на нормы космического законодательства, а там, как известно, границ нет. Так что остановить американцев будет сложно. Хотя есть очевидная опасность дальнейшего смещения полюсов вплоть до их смены, что грозит схлопыванием магнитного поля и концом биологической жизни на Земле.
Энергоинформационные системы стали с конца 70-х годов главным направлением военно-технических исследований США. Самым масштабным проектом считается HAARP (High freguency Active Auroral Research Program – Активная высокочастотная программа исследований северного сияния), в результате выполнения которого получены принципиально новые виды оружия с геофизическим, климатическим и психотропным эффектом действия.
Осенью 1992 года на военной базе Фэрбэнкс (Аляска) состоялись выездные слушания сенатского комитета по разведке. Проводил их тогдашний директор ЦРУ Роберт Гейтс, который служит сегодня министром обороны США. Рассматривалась взаимосвязь программных изменений среды проживания с поведением населения бывшего Советского Союза, т. е. результаты воздействия HAARP. Гигантские антенные поля создают и накачивают энергией плазмоиды, способные воздействовать на поведение всего живого на Земле. Армии превращаются в толпы идиотов, а население - в безвольное быдло.
Отечественный аналог этого проекта под названием «Сура» задохся без финансирования. Хотя успехи исследований были весьма впечатляющие.
Самоустраниться от проблемы, как это делает нынешняя власть, не удастся. Нужно хотя бы присутствовать в арктическом небе, чтобы наблюдать за происходящим и вовремя бить тревогу. Впрочем, только тревожиться и обсуждать случившееся уже поздно, требуются действия. Какие? Прежде всего, запрет испытаний нового оружия в Арктике, как это уже сделано в Антарктиде. Разработка и принятие международного законодательства по национальному суверенитету над высокими слоями атмосферы. Немедленное восстановление группировки гражданского авиационного мониторинга, которое станет реализацией обязательств России по Киотскому соглашению.
Когда я написал соответствующие письма Медведеву Д. А. и Путину В. В., то спросил разрешения на такие инициативы у плазмоидов, с которыми в контакте была Людмила, секретарь Профсоюза лётного состава России. По её словам в этом странном сообществе сразу же поднялась суета. Их слетелось столько, сколько вместе никогда не было. А через неделю женщина умерла, унеся в могилу тайну решений, принятых этим необычным собранием.
В каждом из нас реализовано триединство из материальной сущности человека, его души, как субъекта информационного мира, и Святого Духа, который является волевым полем