Здравствуйте. Я 5 лет работаю врачом- хирургом в обычной районной больничке, где 65 хирургических (вместе с травмой) коек. Работаю усердно, ответственно и много. Очень много. Так много, что меня уже тошнит. Я ненавижу это место. Мечтаю вырваться из него, но оно, кажется основательно пустило в меня корни. Есть вещи, которые я делаю лучше, чем мои коллеги. И за это меня любят мои пациенты. Определенная категория пациентов.

Ненавидеть это место я стала благодаря высокому градусу смертности и снижению концентрации как таковой оперативной хирургии. Я страсть как люблю оперировать. И сейчас, даже если говорю, что ненавижу свое хирургическое отделение. Обожаю лапароскопию за ее изящество, функциональность, многогранность и хорошую переносимость пациентами. Но не откажусь сходить и на прободняк с непроходом. Брюшная полость - интересный теплый хирургический мир, где нужно не только резать не глядя, но и серьезно и много думать, чтобы потом не жалеть о последствиях. Нет ничего хуже отсутствия удовлетворения от проведенной операции.

Но дело не в самой хирургии с ее стерильной тайной комнатой и моих козырных цветных шапках.
Дело в том, что в последнее время катастрофически растет количество выявленного рака. Мало расстроиться за пациента, у которого ты нашел рак. Стало много запущенных форм рака, где ты расстраиваешься еще больше. Когда тебе предстоит поставить перед этим ужасающим фактом своего пациента, который смотрит на тебя с надеждой. Когда тебе предстоит пустить его на путь (а иногда и пройти его с ним) принятия плохих новостей. А с появлением в непосредственной близости паллиативного отделения, где получают помощь такие запущенные пациенты, такие беседы случаются чаще. И все как-то почему-то у меня.

Как я говорю людям о смерти? Прямо. Безусловно, если они хотят знать о себе все. Поэтому первый вопрос всегда: "Вам интересно знать детали о своем здоровье?". Я никогда не обманываю пациентов. Я говорю все прямо, если знаю конкретные факты. И у меня нет боязни, что все они кинутся в окно. За 5 лет кинулась только одна у себя дома. И то совершенно неизвестно почему (была долгая семейная история, где грустный тон задавал не только рак).
Итак, после того, как пациент открыто и конкретно заявляет мне, что хочет знать о себе все, я отвечаю "мы выявили у вас...". Я думаю, что мой голос не звучит успокаивающе тихо и выразительно участливо (считаю, что это выглядит крайне раздражающим , как если сказать рыдающему "ну не плачь"). Мой голос обычный, четкий, ясный; взгляд прямой. Как правило, потом они еще раз спросят: "А этот рак злокачественный?" Тогда я говорю им, что рак это и есть то зло, которое оперируют и лечат онкологи или мы, если случилось что-то экстренное с угрозой для жизни. Дальше мы говорим о стадиях. Распространенности. Вариантах лечения. Кто-то иногда даже спрашивает: "Как я умру?" На этот вопрос я отвечала всегда тоже вполне конкретно: "Ваша желтуха нарастет настолько, что Вы потеряете сознание, а потом умрете". Или "Вам будет не хватать кислорода, в том числе и того, который вы получаете из баллона. Потом вы потеряете сознание". Как правило они все проходят через угнетение сознания.
На вопрос о боли я отвечаю обычно, что следует проявить терпение, пока мы (тут я имею ввиду и себя, и пациента) подберем нужную дозу анальгетика. И как правило, это у меня получается. Но нет правил без исключений. К огромному сожалению, отдающемуся в моем сердце внеочередными сокращениями.

На вопросы во время "агрессии" и "торга" я обычно отвечаю: "Мы не выбираем болезни. Вашей вины в этом нет. Никто не виноват". Даже если и виноват, мы это редко обсуждаем. Если только они сами об этом не говорят (так было с мальчиком с В-20 и раком почки).

Самое страшное, когда пациенты застревают на пути к осознанию финала. Так бывает, когда с пациентами не разговаривают. А предлагают им повторные курсы химиотерапии, которая уже перестает действовать на опухоль (и это подтверждается объективными данными) и только убивает их лейкоциты, почки и остальные части организма. Я не говорю, что не нужно лечить пациентов с прогрессированием. Отнюдь. Фармакология не стоит на месте. И каждый год выпускаются все новые и новые моноклональные антитела под тот или иной вид опухоли, сдерживая их и давая отсрочку. Но есть предел. И о том, что он есть и его можно достигнуть нужно поговорить. И обозначить его своевременно.

Не говорить о предстоящей смерти, "давать людям надежду", когда объективно надежды нет и фонарь конечной станции уже светит в палату - это жестоко. Да. Я так считаю. И Вы меня не переубедите. Меня, которая смотрела и на пациентку в агонии, которая кричала "Лечите меня, Вы должны, я не могу умереть" и на пациента с терминальной формой рака желудка, который спокойно и тихо умер без боли, которую мы подавили наркотиками (он от них не отказывался, боясь "подсесть", зная, что он не в том состоянии, чтобы терпеть), сразу после подписания завещания и беседы с членами своей семьи и парой знакомых.

Да, им было грустно. Да, они громко плакали. Да, родственники кричали на меня, что я "не имела права" говорить о таких вещах без их присутствия или согласия. Имела. С согласия самого пациента. И по закону. Но мы это переживали. С обливающимся кровью сердцем (это реально физически ощущаемое событие, должна отметить) и с подступающими слезами кого-то я брала за руку. С кем-то мы вспоминали хорошее. С кем-то мы обсуждали планы в жизни их детей. Они плакали. А потом были спокойны. Гораздо спокойнее, чем если бы, выходя на конечной станции, все еще не верили бы, что путь окончен.

Спустя время и много-много смертей, которые прошли у меня перед глазами, я соглашусь с теми, кто имеет совесть сказать, что от уходящих пациентов можно получить моральное удовлетворение, правильно провожая их. Но это тяжело. Знали бы Вы как это тяжело. Знали бы Вы как тяжело смотреть на артериальное кровотечение где-то из области трахеостомы, когда человек в геморрагическом шоке умирает у тебя на руках за минуту. А ты стоишь весь в крови, жмешь куда-то на шею и орешь: "Воду ставь!", судорожно соображая, что же дальше и как это остановить. Знали бы Вы как тяжело смотреть на агонию вместе с той самой, никак не покидающей человека надеждой. Знали бы Вы как тяжело понимать, что не можешь ты ничем унять эту боль из-за прорастания в лицевые нервы уродующей опухоли. Как стыдно не каждый день зайти к пациенту в палату, где стоит удушливый гнилостный запах от разлагающейся опухоли. Как поразительно видеть один в один похожие огромные голубые глаза умирающей матери и ее сына (странно, наверное, но в тот момент я почему-то думала, что ничего важнее в жизни нет, чем кого-то любить; мне четко виделось, что кроме любви в конце больше ничего не спасает, кажется, я об этом здесь уже писала). Как тяжело, получив ответ гистологии после обычной плановой операции, знать, что этой милой женщине жить осталось по статистике 3 месяца. Как странно услышать "спасибо" от бабушки, которая уже сама просит смерти и понимает, что кроме укола морфина и сибазона ты ей ничего (эффективнее в отношении смерти) предложить не можешь. Как странно и почти неправдоподобно услышать от родственников: "Спасибо, что Вы все это для нас и для него/нее делали".

Весь этот груз медленно слой за слоем ложится на мои плечи. И я его упорно продолжаю нести. Стараясь быть открытой для моих пациентов. Но не железная. Поэтому, наверное, и родился этот пост. Мне просто нужно куда-то это сложить. Потому что тяжело, а быть безразличной мне кажется неправильным.