В колонках играет - Ничаго хДНастроение сейчас - ДерьмовоеНикогда я еще не бывал в столь странном здании. Оно было похоже на обычную детскую поликлинику, но что-то было в нем не так. Оно чем-то походило на две вещи: на склеп и на приемную господа бога, из которой отправляли души вверх и вниз. На стенах рисунки: вот красная шапочка, которая улыбается. Вот серый волк. Он то же улыбается. Оба они улыбаются ничего не выражающей улыбкой, сколько не смотри на них, никакого улучшения настроения ты не сможешь дождаться. Вот заяц, вот ежик. Вот зеленый лес на стене мертвого, забытого богом места. Да… это выражение подходит к этому месту как к никакому. Детский хоспис страшное место. Оно похоже на фашистский концлагерь, только вот не увидишь здесь крематориев и газовых камер. Не увидишь здесь фашистов в касках. Не увидишь здесь ничего - да же ее величество надежда обходит это место стороной. Здесь дети умирают. Они все здесь безнадежно больны, и не было за последние полвека никакого провидения и чудесного исцеления. Они все здесь обречены, и просто ждут. Ждут своей смерти.
Навстречу мне, по тусклому коридору, мать катит на коляске своего сына или дочь, я не могу точно сказать, какого пола этот ребенок, если его так можно назвать - облучение выело все его волосы - он стал больше похож на гуманоида, чем на семилетнего ребенка, лишившись волос на лице - не осталось ни одного волоска, я не вижу ни бровей, ни ресниц, ни один волосок не виден на его лысой голове. Мать смотрит на меня с какой то злобой и ненавистью. Мне кажется, что она хочет сказать: «ты будешь жить, а мой ребенок умрет. Кто этим распоряжается, кто дает право жить тебе, кто распределяет счастье между людьми?». Лицо матери то же высохшее от мук, которые она перенесла. Сложно уже сказать, жива она или нет. Сложно сказать, молода она или нет. Ее жизнь то же, кажется закончена.
Ребенок смотрит на меня стеклянными глазами, которые не выражают ничего, кроме боли. И в этом океане боли, плещущейся волнами, приливами и отливами, спазмами и судорогами, в этом океане я не вижу ни одной, пускай хотя бы маленькой искорки надежды. Ребенок больше похож на живой, разлагающийся труп.
Я улыбаюсь ему сдавленной улыбкой, и вдруг понимаю, что ему так улыбается со стен и серый волк, и красная шапочка, и нарисованный лес, который, наверное теперь он сможет увидеть только в таком вот нарисованном виде. От этого мне становится как-то не по себе. Что бы чувствовал я, если бы зная, что обречен, видел бы только вот такие улыбки…
Но вот, они проехали мимо, я могу идти дальше. Мне нужна палата тридцать восемь. Я смотрю на таблички, что весят на дверях передо мной - вторая палата: на кровати лежит мальчик с желтым, как кленовый лист осенью, лицом. Он смотрит в потолок. Он полон желчи. Рядом с ним лежит плюшевый пес, который, уже остался без хозяина - детская игрушка отложена в сторону, болезнь слишком сильно состарила душу, игрушки стали здесь для детей скорее медальонами, воспоминаниями, за каких то пару месяцев игрушки превращаются из любимых тузиков, кукол Машей, и машинок Феррари в набитые паралоном тряпичные мешки, в пластмассовые коробки с пластмассовыми глазами и железные ящики на колесах. Но, они лежат рядом с детьми, как последние щепки тонущего корабля, за которые они пытаются ухватится, которыми они хотят доказать, что эти умирающие существа со старыми глазами на самом деле мальчики восьми лет, девочки девяти, что они на самом деле первоклашки, что им совсем не по сто лет…
Я не могу смотреть в приоткрытые двери палат. Из них на меня смотрит смерть, которая предстает сейчас пере до мной в самом ужасном из своих бесчисленных обличий. Я смотрю в пол. По вымощен кусками мрамора, этому полу, как и всему в этом здании, наверное уже лет под двадцать. Кое-где облупилась краска, двери скрипят петлями, из щелей в оконных рамах дует. «Наверное не на что делать ремонт» - подумал я. Действительно, вряд ли кто будет вкладывать в это место деньги. Зачем вкладывать деньги в безнадежное дело? Вот только я не хотел бы умирать в таком месте, в таком месте, которое все пропитано смертью настолько, насколько пропитана только, наверное живодерня и морг. Палата тридцать восемь. Я захожу внутрь.
Я помню Антошку еще совсем маленьким, нет, наверное он и сейчас совсем маленький, ему не больше пяти (потом я узнаю, что на следующей неделе после моего визита ему исполнилось бы шесть). Тогда, когда Антон только научился ходить, его мать, моя одноклассница, приехала ко мне на дачу. Этот негодяй залез, пока мы с ней и ее мужем готовили шашлыки, в мой жигуль, и непонятно как сорвал ручной тормоз. Я до сиз пор удивляюсь, как у четырехлетнего ребенка хватило сил сорвать такую штуку, ведь да же я напрягаюсь, когда это делаю. Но, этот рыжий, веснушчатый карапуз это сделал. Машина медленно покатилась с горки, и я это понял по восхищенным крикам Антона, который вне себя от счастья сидел на водительском кресле. В итоге моя машина утонула в реке, в которую она въехала. Нет, она въехала в нее в том месте, где было совсем еще не глубоко, но потом ее снесло течением, и она ушла в омут, что был в пяти метрах. Антон же был оперативно мной вытащен из машины, а машина была оперативно вытащена из реки пьяным трактористом дядей Васей. Антон тогда потребовал повторения, и, когда это ему строго настрого запретили, он устроил страшную истерику.
Теперь, эта рыжая бестия, пожалуй, уже ничего не сможет угнать. Да и встать с кровати, наверное то же. Его рыжие волосы дико контрастировали с его былым лицом, которое сливалось с цветом простыней и подушек. Я никогда не верил, в выражение «руки как спички», пока не увидел в этой палате Антошку. Его рука была толщиной со спичечный коробок, его лицо напоминало череп, на который натянули презерватив. Сквозь прозрачную кожу проглядывали чуть - голубоватые вены. Из окна лился солнечный свет, который, так прекрасно оживлял и заставлял искрится снежинки там, по ту сторону стекла. Здесь же свет замирал, свет как будто смотрел на все происходящее, и превращался из веселого, солнечного света в свет лампы дневного света. Здесь да же солнечный свет напоминал о смерти.
Рядом с кроватью сидела Инна. Последний раз я видел ее тогда, на даче. За это время она постарела лет на двадцать. Я смотрел на нее и не узнавал: глаза двадцатипятилетней женщины потухли, не было в них той живости, не было в них той энергии, которая была в них раньше всегда. Я заметил, что ее всегда безупречная одежда осталась не менее безупречной, но вот только она стала привычно-безупречной. Она стала скорее делом привычки, я вдруг представил, как каждое утро Инна одевается, что бы прийти сюда, как она стоит перед зеркалом, и совсем не обращает внимание, за тем, что делают ее руки, как они прикрепляют брошь, как они расчесывают волосы, она вообще не смотрит в зеркало, теперь внешний вид стал для Инны просто привычкой, как и плюшевая обезьяна, которую сжимает в своих слабых пальцах Антон. Инна сидит у изголовья кровати, за Антоном, что бы, наверное, он не видел ее лица. Наверное, когда она читает ему сказку на ночь, или рассказывает о том, как они в скором времени, после его выздоровления, поплывут в неведомые страны на белом теплоходе, когда она все это говорит, Антон видит только улыбающуюся маску, которая по идее должна внушать ему уверенность, ведь мама это мама. Мама умная и взрослая. Мама знает все.
Я изобразил на своем лице улыбку (меня передернуло от того, что я понял, что эта та самая, улыбка волка со стены), и сказал бодрым фальшивым голосом.
Антоха! Привет! - я запнулся, потому что чуть не сказал, «как твои дела?» - ты посмотри, какой день сегодня! Привет Инна.
Здравствуй. Помнишь этого дядю, Антошка? Это дядя Игорь, ты еще его машину в реке утопил, помнишь?
Антон посмотрел на меня своими стеклянными, умирающими, детскими глазами и сказал:
Да, помню, дядя Игорь…
Мы вышли с Инной покурить, я оставил Антохе свой плеер с Бобом Марли. Инна, когда выла из палаты и прикурила сигарету, вся как-то сжалась в комок - я понял, насколько ей сложно излучать перед Антоном уверенность и беззаботность.
И что, совсем нельзя ничего сделать? Если нужны деньги, то я что ни будь придумаю - сказал я, глядя в ее глаза, которые сейчас очень напоминали глаза ее сына, они были такими же стеклянными.
Игорек, ты думаешь, я бы не попросила бы, если…- плач прервал ее.
От нее я так же узнал, что да же морфий, и все остальные обезболивающие по какому то идиотскому закону нашей умной страны, выдаются такими малыми дозами, что практически не перебивают боль. Боль накатывает спазмами до нескольких сотен раз в сутки. Из двадцати четырех часов Антон находится в агонии часов двадцать. И все это время, когда он мычит и метается по постели, Инна держит его голову у себя на коленях, и целует его в мокрый и горячий лоб. Все это время она перебирает его мокрые от пота волосы и шепчет, что сейчас все пройдет. Так же я узнал, что ее муж, узнав о диагнозе, не верил в то, что все безнадежно. Он потратил все свои сбережения на лучших врачей, но, все они говорили ему, что «медицина бессильна». Он не выдержал, и ушел. Скорее всего, он сейчас пьет где ни будь водку, стараясь залить ей мысли о сыне, который умирает в дикой агонии.
Инна пошла в столовую за едой, а я остался сидеть с Антохой. Те апельсины и шоколад, что я принес ему, оказывается были никчему - Антон не мог ничего есть сутками, не то что шоколад, да же манную кашу. Еда поступала к нему через трубочку, так же поступала к нему и вода. Антон стал похож на растение.
Дядь Игорь, можно вас попросить? - сказал он слабым голоском.
Да, конечно, Антоха - ответил я.
У мамы через три дня день-рождение… - он с трудом перевернулся на бок и достал из-под матраса солофановый мешочек, весь набитый мелочью - я хочу, что бы вы купили ей ромашки. Вот, я скопил тут… Она их очень любит. Я хочу, что бы вы ей подарили.
Антоха, я, конечно же куплю, только вот дарить ей будешь ты. Договорились? - сказал я и потрепал его по волосам.
Дядь Игорь, я не дотяну… я это чувствую…
У меня в душе все дернулось. Я выругался на все, что только можно выругаться всеми матерными словами, что только могут существовать в природе, и которые не существуют. Откуда пятилетний мальчик может знать, что такое смерть? Кто позволил ему так говорить? Как он может так говорить? «Он не дотянет»! Как он, маленький кусочек жизни, что только-только научился говорить, может говорить такие вещи! Кто с ним сделал это? Кто позволил с ним сделать ЭТО!
Но, взяв себя в руки, я сказал веселым голосом:
Дурачок, у тебя еще все в впереди, выздоровеешь, я тебя на машине покатаю, водить научу. Не говори глупостей.
Но, он настоял на том, что бы я взял у него его мелочь, и купил ромашек. И, главное, что бы я сказал, что эти ромашки от него.
Я сидел дома и тупо смотрел в телевизор. Я не верил в то, что такие вещи происходят. Что они совсем не редки. Что вся вера, все священники смеют меня, родителей, и самих умирающих, безгрешных детей утешать тем, что они попадут в лучший мир. Еще, кто-то смеет утверждать то, что эти дети нагрешили в прошлой жизни, и расплачиваются за нее в этой.
Кого в этом винить?
Я посмотрел на экран. «Потому что есть Алешка у тебя» - сказал мне динамик, и я, такой всегда тихий и спокойный, уравновешенный человек, схватил телевизор и швырнул его в стену. Он разбился с глухим звуком.
Я не буду рассказывать вам, через что я прошел, что бы достать ромашки в Москве в январе. Но я их достал. Они были полудохлые и маленькие, но, они были самыми настоящими ромашками. И вот, спустя три дня, после того, как я разбил телевизор, я отправился в больницу. Я уже знал, что не стоит смотреть в этом месте никуда, кроме как в пол. Я быстро добрался до палаты 38.
Антоха умер за три минуты до моего прихода. Инна за три дня постарела еще лет на десять. Ее одежда была уже не опрятной - и привычки уступают перед лицом смерти. Мертвое тело Атнтохи еще не увезли, и он смотрел в потолок своими мертвыми глазами, в которых застыла боль. Плюшевая обезьяна, которую он сжал в своей мертвой ручке то же казалось мертвой.
Откуда в этом мире с только боли - сказала Инна, глядя почему-то на свои руки.
Я хотел что-то сказать, найти слова, что бы хоть как-то ее утешить, но все слова застряли где-то в горле. Я не смог выдавить из себя ни звука. Я просто сказал:
Антоха три дня назад просил тебя поздравить. Вот, он попросил купить, он да же денег на них скопил…
С чем поздравить? - удивленно спросила Инна, взяв у меня букет.
Он просил сказать только одно: «Я люблю тебя. С днем рождения, мама».
