Теперь он знает многое из того, чего никогда не узнаешь ты. Как шипит кончик сигареты, прикасаясь к соску. Как лопается едва зажившая кожа на губах под очередным ударом. Как падают на пол кровавыми чешуйками ногти, оставляя после себя беззащитную, вспухающую алыми капельками плоть. Как слова, аргументы, оправдания больше не значат ничего, потому что их никто не слушает, каких бы усилий ни стоило их произнести.
Прошло три недели с тех пор, как ты видел его в последний раз, и теперь его ребра торчат под кожей, как голые ветви зимой, так же жалко и зябко. Его босые ступни ступают нетвердо, словно не привычным маршрутом по коридору, которым его водили уже, наверное, десятки раз - а осторожно находя путь сквозь зыбкость топи. И взгляд его невидящих глаз - в стену, сквозь стену, сквозь тебя. Он не знает, что ты здесь, не может тебя видеть - но на мгновение тебе кажется, что вдруг - знает. Потому и смотрит так, как будто тебя здесь нет. Потому что это все, что он еще может - проявлять свое презрение вот так. Не видя тебя. Не ожидая от тебя помощи.
И ведь ты ему не поможешь.
Хотя он явно не в том положении, чтобы презирать кого-либо - грязный, тощий, в одних трусах: держать его раздетым - это тоже метод давления, который ты, возможно, побрезговал бы использовать. Его грудь и живот - радуга синего, багрового, черного и желтого. Кулак? Дубинка? Пряжка от ремня? Ты уверен, что тебе хочется это знать?
Она не брезгует ничем. И это естественно, не так ли? Брезгливость, как и многое другое, ей пришлось оставить там. В той жизни, которая была у нее до того, как она умерла. До того, как он убил ее. Он - чистенький мальчик с ясными глазами, в белом кашемировом полупальто - почему-то она особо упоминает это пальто - который шел с ней по улице, и убеждал ее верить ему, и убедил - и приговорил ее к смерти. Она говорит, что в этом есть и ее вина - не надо было убеждаться. Но она за свою вину заплатила.
Она сделала все так, как он сказал. Пошла и умерла. Просто... просто иногда вытаскивают и с того света. Три месяца она была в коме. Потом...
Она говорит, что судьба дала ей второй шанс. Она не сумасшедшая - по крайней мере, ей удалось доказать это там, в Америке. Или не удалось - и именно поэтому ей дали карт-бланш. Потому что списать все на безумие достаточно удобно - если вдруг: ошибочка вышла. Бывает.
Когда она работала с тобой, она была другой. Кажется. Но люди меняются. Например, тот же Лайт. Это ты можешь засвидетельствовать как очевидец, ведь это происходило перед твоими глазами: ты помнишь, как тогда, в камере, он вдруг утратил самообладание и начал говорить, что ты ошибся, что он не Кира... настолько искренне, что ты почти мог бы усомниться в правильности своих выводов.
Но ты шел своим путем, чтобы развеять сомнения. Это был медленный путь, ничего не скажешь, но рано или поздно ты бы получил ответы. Если бы не она... Мисора Наоми. Которая оказалась жива. И у которой были свои представления о том, как надо добиваться правды.
Возможно, ты сделал неправильный выбор, но в тот момент ты делал то, что мог. Вы с Ватари спрятали Мису до того, как Мисора Наоми добралась до нее. Почему именно Мису? Потому что ее вы успевали спасти, а Лайта нет? Или потому что Миса показалась тебе важнее? Или наоборот... потому что тебе слишком *хотелось* спасти Лайта?
Порой есть вещи, которые лучше не анализировать.
Хотя, наверное, по-другому и не могло бы быть. Ей просто не нужна была Миса, поэтому она позволила вам вывезти ее. Лайта бы она не выпустила. Киру.
Для нее он Кира. Для Ягами-сана он любимый сын - и каждый день, который проходит в неведении, разрушает его. Ты только надеешься, что воображение Ягами-сана не доходит до того, чтобы нарисовать картину, подобную той, что ты сейчас видишь сквозь одностороннее стекло. При мысли об этом ты испытываешь некую не свойственную тебе эмоцию - стыд. Не из-за Лайта, тот сам вымостил свой путь сюда - но из-за его отца, который все пытается идти против системы. Но глобализация - это не шутки, и у Интерпола в Японии куда больше прав, чем у одинокого полицейского.
Даже у тебя заняло три недели, чтобы попасть сюда. Чтобы убедить ее, что ты на ее стороне. Она говорит, что у нее не осталось чувств, они все умерли в тот день вместе с ней, но она лжет, как обычно лгут люди - сами веря в эту ложь. Ты был ее шефом - и ей до сих пор хочется получить твое одобрение своим действиям - пусть даже она сама думает, что это не так.
Но она предупредила, чтобы ты не пытался спасти его. Ну разумеется. Как будто это в твоем репертуаре - спасать убийц. Да и что бы ты мог сделать? Только ты видишь его - а он даже не знает, что ты здесь. Хотя вряд ли Лайт не догадывается о том, что кто-то смотрит на него сквозь зеркальную стену.
Но его глаза блуждают, и в них нет надежды. Ты вдруг замечаешь, что его скованные за спиной руки постоянно подрагивают. Словно в непрерывном напряжении. Словно он всегда ожидает удара. И знаешь что? Скорее всего, так оно и есть.
- У тебя было три недели, чтобы расколоть его, - говоришь ты, не оборачиваясь. Она подходит бесшумно, но ты чувствуешь ее присутствие - холодом, не теплом. - Ты хочешь сказать, что тебе это не удалось?
Он слышит, как она усмехается. Ему не нужно оглядываться, чтобы представить, как кривится живой уголок ее рта. Вторая половина лица, закрытая волосами, неподвижна.
- Я не тороплюсь. Как говорится, медленно, но верно.
И это правда. Она не торопится. Такая же правда, как то, что Ягами Лайт сказал ей, что он Кира и пытался убить ее. Такое не прощают.
В этом-то все и дело, да?
- Действительно, куда торопиться. Ведь тогда все закончится.
Потому что и ты, и она - вы оба хорошо знаете, что, когда нужно заставить человека заговорить, есть средства, против которых любое упрямство бессильно. Средства, до применения которых ты бы не опустился, это правда - потому что заставить говорить боль тебе не интересно. Но у нее нет таких предрассудков. И никто не контролирует, что она делает. И если он у нее еще не заговорил - то это потому что она не хочет этого. Потому что она не делает последнего шага - не делает того, что сломает его окончательно.
Или потому что Лайту и вправду нечего сказать?
Но Мисоре Наоми не нужна правда, она ей известна. Ей нужна месть.
И ты не можешь сказать, что не понимаешь ее, хотя ее методы не вызывают твоего восторга.
- Ты хочешь послушать, как он кричит?
Она произносит это так тихо, ее полупарализованный рот жует слова, и ты почти что не можешь поклясться, что она произнесла именно это.
- Что? - ты оглядываешься. - Что?
Половина ее лица по-прежнему хороша, косметика наложена идеально.
- Я сказала: "Все убедятся, что я была права, когда он заговорит."
Забавно то, что ей это даже не нужно. Ты знаешь это. Ей нужно... ей нужно смотреть, как он корчится на полу под ударами, кашляя и захлебываясь, в отчаянии... просит ли он ее прекратить? Говорит, что ничего не знает? Или же пытается найти аргументы, которые убедят ее? Лайт прежде всего игрок. В этом ты можешь быть уверен. Даже когда его ребра трещат под ударами, он все-таки ведет свою игру.
Его назвали Светом, но он предпочел стать Кирой. На сколько процентов ты уверен в этом? А у нее нет ни одного процента сомнений.
И когда она шепчет в микрофон очередное указание, и за стеклом удар сбивает его с ног, ты знаешь, что она все-таки произнесла именно тот вопрос, что тебе послышался.
И ты дал ей ответ тем, что пришел сюда.
Тебе не впервой наблюдать за ним. Сколько часов ты провел, глядя, как он просто лежит на полу камеры, поджав колени к груди, и только его опускающиеся и взлетающие ресницы нарушают идеальную неподвижность картины. Его свитер чуть задрался, обнажая полоску кожи, и, наверное, от пола исходит холод, но Лайт, кажется, не замечает этого... а ты иногда не можешь отвести глаз. Хотя и знаешь, что такие моменты опаснее, чем те, когда он сидит и смотрит в камеру невинным взглядом и так страстно убеждает тебя, что он не Кира.
Ее он не пытается убеждать. С ней он не пробует разговаривать. Он только глухо вскрикивает от ударов, и его скованные руки жалко дергаются в инстинктивных попытках закрыться.
За все надо платить, да? За готовность распоряжаться чужими жизнями тоже - пусть даже поначалу кажется, что это можно делать в полнейшей безопасности. Кажется, эти слова можно применить не только к Кире, правда? Но ты готов заплатить, когда будет нужно, дело не в этом.
Тогда зачем ты сюда пришел? Чтобы проверить - сможешь ли ты жить с дальше с тем, что увидишь. С таким правосудием. С тем, как человека ломает не игра ума и не чистый интеллект - а двое, из которых один держит, другой бьет. И если Кира зло, то значит это - добро?
Ты слышишь, как Мисора Наоми усмехается. Ей даже не нужно ничего говорить, ты можешь сам задать за нее все вопросы. Тебе достаточно? Увидел то, что хотел? И что теперь? Повернешься и уйдешь, оставив его кашлять кровью на полу? К своей жизни, к своим головоломкам, к новым преступлениям, другим городам? Земной шар достаточно велик, а с глаз долой из сердца вон...
Или неразгаданная загадка не даст тебе покоя?
- Да, - отвечаешь ты, хотя она ничего тебя не спросила. - Я видел достаточно.
Ты отворачиваешься от стекла и уходишь, все еще слыша хриплое, похожее на всхлипы дыхание Лайта, доносимое динамиками. И ты знаешь, что он все так же смотрит в пустоту своими кажущимися черными от расширенных зрачков глазами. Он не знает, что ты был здесь, и он не смотрит на тебя. Но Мисора Наоми смотрит, ты чувствуешь ее взгляд. Боялась ли она, что ты все-таки ей помешаешь?
Или она затем и согласилась впустить тебя сюда? Потому что знала... потому что хотела этого... потому что когда-то ты был ее шефом, и ты единственный, кто смог бы остановить ее.
И хотя через два дня, когда посланные тобой люди врываются в ее убежище, она кричит о предательстве, о том, что она так и знала - правды в этом только половина. Она знала. Но, может быть, предательством было бы, если бы ты этого не сделал.
Пусть даже ради этого тебе приходится вернуть в мир самого бесстыдного убийцу, который когда-либо существовал. Ты почти сможешь убедить себя, что сделал это ради нее - не ради него.
Лайт сидит рядом с тобой в машине, его руки все еще скованы за спиной - ты не доверяешь настолько, чтобы освободить полностью. И одеяло накинуто ему на плечи, но когда он шевелится, ты видишь его обнаженные колени, одно из них рассечено, и ссадина запеклась кровью. Его волосы свисают грязными сосульками, полузакрывая лицо.
Таким ты никогда раньше его не видел - и больше не увидишь, в этом можно быть уверенным. Даже если (когда) ты посадишь его на электрический стул.
Должно быть, он чувствует твой взгляд; он медленно поднимает голову - его глаза в свете проносящихся мимо фонарей не золотистые, как обычно, и не черные, а какого-то странного лунного цвета. Слишком знающие глаза. И его разбитые губы кривятся в улыбке - и ты знаешь, что улыбаться ему, наверное, больно. Он говорит:
- У тебя это заняло много времени.
Да, он чувствует твой взгляд. У него было достаточно времени, чтобы выработать этот рефлекс, когда ты наблюдал за ним в камере. И это значит... это значит, что он и тогда знал, что ты на него смотришь. Когда ты стоял за стеклом.
Тебе нужно было оставить его там.
- Но я знал, что ты придешь за мной, - говорит он. Ты чуть поджимаешь пальцы ног - это звучит чересчур интимно. - Тебя ведь не устроило бы, чтобы кто-то другой выиграл эту игру за тебя, да, Рююзаки?
Что-то это было не очень похоже на игру *для тебя* два дня назад, Лайт.
Ты поворачиваешься и смотришь на него, на его лицо, по которому мелькают полосы света и тени. Он слизывает с губы выступившую кровь и выдерживает твой взгляд, хотя и с некоторым усилием.
- Ты ведь Кира, Лайт-кун? - говоришь ты.
Он смотрит на тебя, и ты видишь, как его начинает трясти. Это не похоже на Лайта - так терять контроль, но ты думаешь, что это объяснимо, принимая во внимание ситуацию. А потом странный звук срывается с его губ, и ты понимаешь, что он смеется.
- Да, - отвечает он. - Наверное, я Кира. Наверное. Иначе это было бы... было бы просто насмешкой.
В его глазах море горечи, но нет лжи. Только ты не можешь ему верить. Впрочем, для этого ты и вытащил его, правда? Чтобы проверить его. На своих условиях. И когда ты будешь готов получить ответ, ты его получишь.
Только не надо думать о том, что, возможно, ты тоже оттягиваешь этот момент.
Потому что, как бы тебе ни хотелось думать иначе, в чем-то вы все-таки по одну сторону стекла.