вариант на дайри, где все одним куском

«Лучше быть двоим вместе, чем одному,
ибо найдут они облегчение в общении между собой...»
Библия, Книга Экклезиаста, 4.9-10

 

 

 

Все было пустым.

И небо, и земля, и эта разбитая автострада,
уходящая далеко за горизонт в плотную сизую дымку.

Сложно было даже представить себе более безжизненную равнину, чем эта, пролегшую между началом и концом моего столь непростого путешествия.

По карте от пункта отправления  до места прибытия насчитывалась тысяча с лишним километров по двух полосному шоссе P-23,  через четыре промышленные зоны 110-го сектора, пять покинутых городов и двадцать три придорожные станции быстрого обслуживания, которые, как я предполагала, тоже были необитаемыми. 

Одним словом, это была тысяча с лишним километров абсолютного «ничего». 

На дворе стоял поздний октябрь.

Один из тех самых паршивых, за которые люди обычно и ненавидят осень: резкий, пронизывающий, слякотный.

Ветер хрипло свистел в высоких проводах, там, где еще недавно ночевали уставшие птицы с полей, словно бусы, нанизанные на тонкие лески. Раньше, помнится, на полях что-то росло, а теперь черная степь распласталась от края до края, раздетая донага, и в том месте, где она встречалась с небом, лежала неестественно ровная линия.

Ни звука, ни движения.

Вокруг все будто бы вымерло, и мне казалось, что я была здесь совсем одна.

На многие-многие километры.

 

Автостанция виднелась уже близко.

Обшитая расслоившейся фанерой, некогда краше-ной в желто-синий, она нависала над дорожным кольцом, словно призрак.

Бледный и небрежно размазанный на фоне набухающей от густого тумана темноты.

Шел мелкий дождь.

И влажность была такая сильная, что воздух, казалось бы, можно было потрогать,

ощутив на коже это мерзкое липкое прикосновение,

от которого незамедлительно хотелось вымыть руки.

 

Седой мужчина, который подвозил меня до развязки, сказал, что с этой автостанции можно уехать на север. Что она одна из немногих до сих пор продолжает работать, даже несмотря на то, что этот регион уже окончательно исключили из общего реестра.

Люди, правда, все равно оставались жить здесь нелегально, время от времени выбираясь в соседние округи за всем необходимым.

 

Тот мужчина сказал, что сам не раз видел, как они вереницами совершали паломничества вдоль шоссе в сторону этой самой автостанции.

Сам он туда, правда, ехать отказался, но указал мне нужное направление и объяснил, куда именно мне стоило идти. Я поблагодарила, выгрузила свои вещи и пошла, ориентируясь на мерцающий тусклый свет вдалеке.

Хромой чемодан, уставший от дальней дороги, покорно волочился за мной по вязкой грязи, то и дело, петляя со стороны в сторону.  Тяжелый, неповоротливый.

Теперь он выглядел совершенно жалким,  окончательно растеряв всю свою былую проворность, с которой когда-то, будучи еще новым и блестящим, гордо катился по вычищенным перронам столичного вокзала.

Именно там, под высокими сводами у больших часов мы и виделись в последний раз, два года назад.

Жаркое летнее солнце тогда обжигало наши улыбающиеся лица, и нам определенно казалось, что еще немного, и все обязательно будет хорошо.

Вот как только я вернусь, и сразу же будет. 

 

Мы стояли у вагона, преисполненные той искренней надеждой, и задорно шутили о будущем, в тот момент еще совершенно не догадываясь, что столь долгожданный билет мой окажется в один конец. 

 

Глинистая грязь, наконец, сменилась асфальтом, и я, вздохнув с облегчением,  выбралась на твердую поверхность.

Два фонаря освещали вход: один высокий и желтый, уцелевший, видимо, еще с тех времен, когда автобусы отправлялись отсюда каждый час, а второй нависал над монументальной вывеской: «чай, кофе, сигареты», которая хоть и выглядела новее, но так же неизменно напоминала о прошлом.

 

Мне вдруг стало любопытно, и я постучалась в окошко.
Но никто не ответил. 

Теперь можно было укрыться под навесом и осмотреться. Вокруг было неестественно тихо. И только усилившийся дождь барабанной дробью тарахтел о жестяной подоконник свой сумбурный марш.

 

С этой стороны здания окна были задраены изнутри, и разноцветные дождевые капли прилипали к черным стеклам, а затем стремительно скатывались вниз в мутную лужу под моими ногами.

Однако станция не выглядела заброшенной.

И хотя вокруг не было никого, здесь все же чувствовалась жизнь. В едва уловимых сквозных деталях, в свежей надписи на стене, в окурках под переполненной урной, в радужном бензиновом пятне у колонки, которое еще не успело смыть дождем.

 

В тот момент мне вдруг почему-то захотелось снова ощутить запах бензина.
Он всякий раз неминуемо напоминал мне о детстве, о тех временах, когда я втайне ото всех сбегала в гараж к соседу, который спрятал там от утилизации старую машину-купе, а потом много лет ее само-отверженно чинил.

Машина была большая, железная, с тяжелыми дверями и салоном из настоящей кожи, каких уже давным-давно не встретишь.

 

Каждый раз я забиралась на высокое водительское сиденье и, обхватив руками широкий руль, представляла себя героем какого-нибудь захватывающего ретро-кинофильма.
А в салоне всегда неизменно пахло бензином.

 

Я вздохнула.

На какой-то короткий миг меня сжала совершенно необъяснимая тоска, и мне вдруг показалось, что мой следующий шаг, как и весь будущий мир теперь совершенно не имеет смысла, потому что что-то особенно важное оказалось безвозвратно утерянным и больше никогда не повторится снова. 

 

– Ох, не самое лучшее время ты выбрала для путешествий, деточка, – с очевидным сочувствием в голосе обратилась ко мне сухая старушка, когда я вошла вовнутрь и с трудом скинула на пол насквозь промокший рюкзак.

 

Не знаю, что именно она имела в виду: погоду или ситуацию в округе, поэтому лишь пожала плечами и сдернула, наконец, с головы белый целлофановый пакет, в котором была похожа на гриб-поганку.

Кое-как приведя себя в порядок, я зачесала со лба мокрые волосы и заново перевязала вокруг шеи неудобно длинный вязаный шарф с мохнатой бахромой.

Сколько себя помню, шарфы я никогда не любила.
Не любила ровно настолько, насколько их обожала моя мать.

 

Она, кажется, могла вязать их круглыми сутками, а потом считала своим главным долгом оплетать их вокруг моей шеи.

И я обязательно должна была их носить, чтобы она могла при любой возможности хвастаться своим подругам: «Смотри, какой узор на этот раз! А цвет! Я сама подбирала сочетание».

Пожалуй, шарфы у меня теперь всегда будут ассоциироваться с матерью. И этот, длинный, я исправно возила с собой, независимо от погоды, именно по этой самой причине.

 

В зале было людно. Даже более чем я ожидала.

Само помещение автостанции было тесным и душным, и его было явно мало для всех этих людей. Скрипучие кресла в длинный ряд были  все до одного заняты, поэтому тем, кто зашел позже, теперь приходилось плотно ютиться на ребристом радиаторе у стены или же на собственных чемоданах.

Некоторые и вовсе сидели прямо на полу, простелив на затоптанную плитку упаковочные пакеты да старые одеяла.

 

Люди здесь были другие, не такие, каких я привыкла видеть в городе – это бросилось в глаза сразу.

Они были затертые, выцветшие, потускневшие. Как если бы художник, раскрасивший их, поленился добавить в палитру другие краски, кроме зеленого да бурого, которые смешал небрежно и сделал один размашистый мазок.

А там, где кисть едва коснулась полотна, так и остался зиять бесцветный серый фон.

И фона на этой картине было действительно много.

 

Я прошла к высокой стойке, которая одновременно служила и билетной кассой, и баром, и магазином, торгующим скудным ассортиментом кроссвордов да выпивкой в основном, которую, как гласило объявление, на разлив отпускали по хорошей скидке.

Желающих приобщиться было немало: я насчитала около десятка мерно потягивающих пенное или чего покрепче из пластиковой одноразовой посуды.

За стойкой стояла худая угловатая женщина в засаленном ватнике не по размеру и усердно перебирала пальцами разноцветные купюры. Судя по ее напряженно застывшему лицу, выручкой она была явно не довольна.

Я постаралась обратиться как можно мягче и указала пальцем на замотанную скотчем подставку, куда был вставлен лист с перечнем ассортимента приготовляемого кофе. Перечень состоял из двух пунктов: с сахаром и без.

– Мне, пожалуйста, с сахаром, – сказала я и протянула смятую банкноту.

 

Завидев деньги, женщина заметно оживилась и даже вежливо поинтересовалась, не желаю ли я чего-нибудь еще. Я, конечно же, желала, но впереди ждала еще долгая дорога, денег оставалось мало, поэтому от ужина пришлось отказаться.

Даже не знаю, кого больше расстроил этот факт:
меня саму или же эту женщину, так как после моего отказа она вздохнула с очевидным сожалением.

И пока она насыпала в стакан черный порошок и заливала его кипятком, я внимательно рассматривала ее, невольно задумавшись о том, что бы она могла делать тут?

 

Насколько я знала, ближайший поселок был далеко отсюда, пешком не добраться. Скорее всего, они так и жили здесь, прямо на станции, целой семьей, а может быть, даже несколькими, зарабатывая на жизнь регулярными перевозками да торговлей.

 

Торговали, вероятно, не только едой и выпивкой, а всем подряд, что удавалось привезти из окрестных районов. Я слышала, так тут все делали, у кого был транспорт да хорошие знакомые в городах.

И это считалось вполне неплохим бизнесом.

 

Она протянула мне стакан, и я тут же сделала жадный глоток: кофе оказался даже не таким гадким, как я ожидала.

Вполне себе кофе.

Продрогшее нутро было радо и этому, и я с наслаждением ощутила, как приятное тепло спустилось в желудок.

 

– Когда ближайший до Города 115? – по привычке спросила я, и женщина вдруг расхохоталась высоким прерывистым смехом, видимо, сочтя мои слова за хорошую шутку.

Я не шевельнулась, и по замершему на моем лице недоумению, она постепенно поняла, что я вовсе не шутила.
С губ ее сорвался сочувственный вздох.

 

– Деточка, да тут всего-то одно направление: подальше отсюда. Если тебе надо на север, то можешь доехать до ближайшей развязки, а там на столичном шоссе уже поживее будет. К кому-нибудь да подсядешь.

«Ну вот, опять пересадки» – с горестью подумала, но делать было нечего.

– И когда отправляется?

– Сразу, как прибудет.

– А прибудет когда?

– Наверное, уже ближе к утру.

Меня изрядно озадачило это ее «наверное», и я нахмурилась.
– Автобус уехал отсюда часов пять назад, а это значит, что не раньше, чем на рассвете вернется.

– А он что тут один у вас?

– Скажи спасибо, что хоть один выехал. Погода, видела, какая? Сейчас никто не хочет в  дождь ездить: дороги совсем плохими стали, ехать приходится медленно – слишком много топлива расходуется. Не выгодно. Да и опасно слишком: не те сейчас времена. Если не хочешь ждать здесь, то могу предложить место в ночлежке, там вроде койка свободная осталась. Я тебе даже скидку сделаю: как вижу, ты не местная.

 

Я поблагодарила, но отказалась.
Хотела было спросить еще что-то, но краем глаза заметила, что за мной уже успела выстроиться небольшая очередь, поэтому не стала и просто попросила билет.
Отсчитав нужную сумму, я положила деньги на липкий пластиковый прилавок.

Пересчитав, женщина спросила мои документы.

Видимо, даже тут не отказались от этих формальностей.

Пришлось изрядно поднапрячься, чтобы достать из рюкзака успевший, как назло, нырнуть на самое дно смятый паспорт.

За последнее время мне приходилось доставать, прятать его так часто, что некогда плотная обложка теперь почти полностью износилась, готовая вот-вот отвалиться вовсе.

Надо будет заменить по приезду в обязательном порядке.

Я протянула ей документ, и едва она его раскрыла, как пальцы ее невольно дрогнули. Заметив это, я вопросительно приподняла брови.

– Что-то не так?

 

Женщина ничего не ответила, лишь молча посмотрела на меня своими почти прозрачными серыми глазами, а затем торопливо отстучала на клавиатуре мое имя.

 

Что выражал этот ее взгляд? Сложно сказать. Да и важно ли это было на самом деле?

Старый печатный аппарат в углу хрипло прокашлялся и выплюнул наружу мой билет, похожий на чек, какие выдают иногда в стареньких магазинах.

«Ну, вот и все, – подумала я. – Теперь назад дороги нет».

Да и не хотелось мне назад, если честно.

 

Я отошла от прилавка, и уже, было, направилась в дальний угол, заранее мною запри-меченный, как буквально тут же остановилась, вдруг ощутив за спиной чье-то присутствие.
Ближе, чем то позволял радиус моей зоны безопасного контакта.

Я резко обернулась.

Девушка примерно моих лет, в горчичной куртке и с таким же большим рюкзаком, обошла меня сбоку и остановилась рядом, опершись об обитый лакированной фанерой угол.

 

– А ты из «черных»? – она кивнула на мой паспорт, и я невольно нахмурилась.

Впрочем, не удивилась.

С тех пор как я покинула страну, я часто слышала этот вопрос. Причем именно в такой формулировке.

Постепенно он даже превратился во что-то обыденное, как само собой полагающееся: едва стоило им узнать, откуда я родом, как они тут же спрашивали: а не из черных ли я?

 

Я была из черных. 

 

И если раньше этот факт всегда вызывал у меня предательское ощущение брезгливости, побуждающее любым способом уйти от ответа, солгать, выдать себя за кого-то другого, то после всех тех фатальных событий я стала произносить это признание с особенной гордостью.

Словно бы вдруг я стала получать какое-то нездоровое удовольствие от осознания всей той опасности, которая теперь таилась в этих трех простых словах: «Я. Из. Черных».

 

Едва я произносила эти три слова, как нутро мое тут же принималось возбужденно клокотать.

 

– Вот уж не думала, что встречу тут родственную душу. 

Ее волосы пахли сигаретами.

Такой терпкий, разбухший от влажности запах, вдруг отозвался в моей памяти чем-то знакомым, значимым, но давно забытым:

золотая осень, школа, сырые листья, прилипшие к бетонному бордюру...
Красивый мальчик из старших классов, который одолжил мне куртку и этот терпкий запах сигаретного дыма, зависший в воздухе...

Кажется, я была по-настоящему счастлива в ту осень.

 

– Ты из какого города? – лицо ее пряталось под тенью холщевого капюшона, на котором еще блестели свежие дождевые капли, и я невольно подалась ближе, чтобы мельком ее рас-смотреть.

Заметив мой интерес, она скинула капюшон и вдруг улыбнулась, от чего на щеках ее образовались игривые ямочки.

Эта незначительная деталь показалась мне почему-то особенно значимой.

А потом она положила свой сверток, который до сих пор держала в руках, на стойку и, развернув шелестящую упаковочную бумагу, достала хрустящую буханку ароматного хлеба.

Едва я увидела его, как в животе тут же предательски заурчало.

– Я из 13-го, – наконец, ответила я.

– Надо же, я тоже. Вот так встреча, – она разломала буханку надвое и молча протянула мне половину. – Меня Арака зовут.

– А я Руби.

Хлеб пах, как в детстве, и как мне почудилось, был еще теплым.
Я жадно втянула его за-пах, после чего отщипнула кусок и, зажмурившись от удовольствия, прожевала.

– И что же ты делаешь здесь, Руби? 

 

Очевидно, она хотела спросить: «Как ты докатилась до этого, Руби?» 

Потому что, судя по ее интонации – недоуменно-ироничной – я, по ее мнению, находилась в месте, где находиться совсем не должна была. И этот ее вопрос неожиданно меня озадачил.

«Что я здесь делала?» – действительно.

 

Конечно, можно было ответить, что ждала автобуса, но, так или иначе, мы все здесь его ждали, похожие и разные, со своими собственными целями и намерениями. Но наверняка ее интересовало не «куда я направляюсь?», а скорее: «что привело меня сюда?». А это уже слишком сложный вопрос.

Молчание затянулось.

 

– Не хочешь, не отвечай.

Она быстро расправилась со своим хлебом и парой хлопков струсила с ладоней крошки, прилипшие к колючим шерстяным перчаткам с небрежно отрезанными пальцами.

– Я направляюсь в 115-й, – спокойно сказала я.

Вот теперь она точно удивится.

Даже если и не подаст виду, то, как минимум, про себя подумает.

Потому что никто бы в здравом уме не стал бы добираться в 115-й через эти сектора, да еще и на автобусе. Обычно, как считается: что раз уж ты едешь в большой город, то определенно с серьезными намерениями, а значит, можешь себе позволить комфортный путь.

Ну, или, по крайней мере, ты хотя бы должен быть не один.

– И откуда путь держишь?

– Из соседней страны. Жила там все это время.

– И как, нравилось?

– Нравилось.

– А чего же тогда уехала?

"А черт его знает, честно говоря"

– Так сложилось.

– Понятно. А когда из 13-го бежала?

Ох, и не любила же я эту формулировку «бежала».

Почему-то она мгновенно вызывала у меня бурный протест и несогласие, отчего я старалась ее всячески избегать.

– Я не бежала. Я просто уехала, – поправила я ее, на что она лишь снисходительно хмыкнула.

– Как скажешь. И все же?

– Два года назад.

– Кто-то остался у тебя там сейчас?

– Нет.

– И у меня никого.

Я снова бросила на нее изучающий взгляд.

Теперь, как мне казалось, я могла ее рассматривать без стеснения: лицо, руки, движения. С одной стороны, вроде бы и не было в ней чего-то особенного выделяющегося, но все же, смотрела я на нее уже несколько по-другому, чем на остальных пассажиров, ожидающих на станции.

То ли потому, что было в ней что-то действительно неуловимо-притягательное, то ли потому что из всех многих окружавших меня все это время людей, она единственная знала, как странно-запутанно переплетаются три центральные улицы в нашем родном городе.

 

Удивительно, но если бы мы встретились там, два года назад, на полосатом переходе, я бы даже и взгляда в ее сторону не бросила, равнодушно пройдя себе дальше мимо.

Но сейчас все воспринималось совершенно иначе.

Здесь, посреди обглоданной до сырых костей пустоши, среди всех этих чужих людей, всего за несколько слов эта девушка вдруг стала самым главным человеком в моей жизни.

 

До того, как мы все покинули город, мы были разными, каждый со своей историей, целями, планами.

Но едва мы попали во внешний мир, как он тут же стер все отличия, сделав нас одним цельным существом, пускай и состоящим из многих частей, но объединенных одним жирным не выводимым клеймом: «те, кто из 13-го».

 

И мы с этой Аракой знали что-то, чего никак не могли знать все эти остальные, казалось бы, похожие на нас люди на этой станции.

Это была наша тайна.

И она сейчас связывала нас крепче, чем все известные клятвы дружбы и верности, обручальные кольца и даже кровное родство: мы с ней видели одну и ту же войну.

И, признаться, это была самая сильная связь из всех мною ранее ощущаемых.

 

 

– А почему не монорельсом? – вдруг спросила она, и я одернулась.

«Ну что за вопрос, в самом деле? Явно же не от лучшей жизни!»

Но потом я вдруг подумала, что, возможно, она допустила мысль, что я сознательно выбрала этот путь, например, в поиске острых ощущений.
Говорят, так иногда делали те, кто особенно уставал от своей размеренной уютной жизни, которая была больше не в состоянии дать им что-то новое.

Эта версия мне приглянулась, и я решила кое-как ее поддержать:

– А я просто не хочу вносить свою лепту в обогащение обнаглевших транспортных компаний. Пусть удавятся! – гордо объявила я.

 

Но сама в тот момент с тоской подумала о светлом чистом вагоне, где я могла бы сейчас уютно спать, закутавшись в мягкое одеяло с золотой нашивкой «Транспортного Стандарта».

Или потягивать сладкий кофе с молоком, входящий в стоимость билета, или даже просто смотреть в окно, где вместо однообразной безжизненной серости на интерактивных панелях круглосуточно крутили красивые кинофильмы.

 

С тех пор, как небо стало слишком неспокойным, монорельсовые поезда стали самым востребованным и быстрым видом транспорта.

Блестящие, юркие, они с молниеносной скоростью сновали между городами по надземным туннелям,  вознесшимся высоко над бескрайней пустынной равниной.

И эти бетонные опоры-гиганты, уходящие в бесконечность, стали новым символом нашего времени.

Автобусами же я уже очень давно не ездила.

Наверное, еще со времен детства, когда матери выдавали льготные путевки на двух членов семьи, и мы с ней путешествовали в столицу.

 

Разумеется, транспорт выбирали самый бюджетный, поэтому приходилось всю дорогу, скорчившись, ютиться на неудобном кресле и пытаться заснуть, подложив под голову мятый свитер.

Тогда я еще не понимала всех тонкостей, и того, почему ездить автобусом считалось постыдным, поэтому все эти неудобства меня не слишком-то страшили. В детстве вообще все казалось намного беззаботнее, и порой я очень скучала по тому времени.

Сейчас автобусный билет по-прежнему оставался очевидно дешевле, чем даже самое простое место в общем вагоне.

И хотя разница эта была не столь велика, чтобы перекрыть собой отсутствие комфорта, но, тем не менее, на нее можно было трижды покормиться в «Быстрой еде» и даже снять вполне приличную ночлежку на сутки.

Еще чуточку ранее я бы, возможно, даже и не задумалась бы об этом, но сейчас это существенно меняло дело.

 

– Я согласна, – неожиданно поддержала Арака, – цены дерут ни за что! А люди покорно ведутся на их условия, очевидного не хотят признавать – шоры на глаза да затычки в уши, и прут, куда погоняют. Совсем забыли о том, что только благодаря им эта поганая система и существует.

 

Я не совсем поняла, что она имела в виду, но, на всякий случай, кивнула.

После чего мы еще какое-то время поговорили о поездах, а потом Арака рассказала мне про другие покинутые поселки и о том, как живут там люди, чем занимаются.

С ее слов, она немало их повидала за время своих путешествий из города в город и много разных историй слышала. В некоторые даже было трудно поверить, словно бы это были лишь абстрактные сюжеты для очередного фестиваля кино, но никак не реальная правда.

 

Я едва могла представить, как такая жизнь могла быть совсем рядом, практически на соседней улице, а я сама никогда ее не видела.

Словно бы два совершенно разных мира одновременно уживались на одном участке земли: тот, привычный мне, и этот, другой, о котором я до сих пор почти ничего не знала. 

 

Сколько себя помню, нас всегда уверяли, что жизни за пределами городов больше не существует, что монорельсы курсируют над мертвой пустошью, где только ветер гоняет пыль да пепел, а все, что осталось, теперь было сосредоточено в высотных живых крепостях – единственных местах, где мы могли быть в безопасности. 

И, признаться, я никогда не сомневалась в этом.

До тех пор, пока Белые не рассорились с Черными из-за совершенно незначительного куска земли в Серой зоне, который по договоренности относился к общим территориям.

Наш город стоял как раз на границе и принял на себя весь основной удар.

 

До последнего никто не верил, что может начаться война, ведь это казалось сущим абсурдом, особенно в наше время, когда все только и твердили о восстановлении ресурсов, возрождении нации и о болезненных уроках прошлого, с которых мы все сделали выводы.

Но, тем не менее, она началась.

 

Тогда-то впервые я и услышала о жизни за пределами.

О той другой правде, которую от нас скрывали.

И едва я приняла ее, как окружающий мир в один миг перестал быть для меня прежним, таким, каким я его воспринимала всю свою жизнь. Мне стало известно что-то новое, и это было только начало.

Начало действительно больших перемен.

 

 

– Расскажи мне свою историю, – обратилась я вдруг к Араке, когда между нами зависла пауза.

Странно, что я вообще попросила ее об этом.

Ведь я никогда не относила себя к тем заядлым любителям «послушать», которые кормились чужими рассказами, словно ужином.

Однако на этот раз мне почему-то захотелось узнать, кем же была эта девушка до того момента, как мы встретились тут, на этой автостанции промерзлым октябрем за тысячи километров от места, которое когда-то было нашим домом.

 

– Хорошо. Только…– она бросила короткий взгляд на барную стойку. – Выпить не хочешь? Я угощу.

– А, давай.

Мы перебрались в угол у окна, где было значительно тише.

Она взяла небольшую бутылку крепкой и два литра апельсиновой шипучки, попросила разлить в два пластиковых пивных стакана, смешать и добавить в каждый щепотку соли, после чего протянула один мне.

Я с недоверием покосилась на это сомнительное угощение и инстинктивно подсунула нос к стакану, словно бы кот, чтобы понюхать.

Мелкие пузырьки стреляли на поверхности, как фейерверки, с привычным шипением.

Я лизнула край.

– Не бойся, – улыбнулась Арака и подбадривающе похлопала меня по плечу. – Это хо-рошая вещь.

Мне хотелось ей верить.
Впрочем, я ей даже верила.

Но, тем не менее, свой глоток сделала лишь только после того, как она первая пригубила из своего стакана и после того прошло достаточно времени, чтобы убедиться, что она выживет.

Вещь действительно оказалась хорошая: вот уж не подумала бы.

Я обернулась на Араку с зарождающимся комментарием, но в последний момент почему-то промолчала, заметив, как та задумчиво поникла, устремив застывший взгляд куда-то вдаль, сквозь стены.

 

– А, знаешь, ведь история у меня, честно говоря, так себе, – начала она. – Так что, если ждешь чего-то особенного, то лучше сразу забудь.

Она оперлась подбородком о скрещенные пальцы и испустила тяжелый усталый вздох.

– Выросла я в Западном районе. В небольшой квадратной социальной квартире, которую выдали моим родителям сразу после моего рождения, на двадцать шестом этаже с видом на железнодорожную станцию.

Каждый день я просыпалась и засыпала под шум поездов, и была уверена, что когда вырасту, обязательно стану машинистом международного состава, и побываю там, где никто из всего моего окружения даже и не мечтал побывать.

В семье нас было четверо. Мать, отец, я да брат старший.

С братом, правда, у меня дороги разошлись еще с детства, когда он, такой самостоятельный и повзрослевший, сообщил родителям о решении жить отдельно, а я в это время еще только распевала полуночные трели, требуя обратно свою соску.

Виделись мы с тех пор всего-то несколько раз, да и то скорее по принуждению, что, мол, надо семейные связи поддерживать.

Как-то так получилось, что жизни наши изначально пошли порознь, о чем мы оба никогда особо не сожалели. Надеюсь, он сейчас жив, здоров, воспитывает троих детей, как и обещал, и совершенно не думает о том, где я теперь.
Не хотелось бы мне, чтобы он переживал. Честно говоря, мне спокойней от мысли, что хоть у кого-то из нас все сложилось. 

дальше

Серия сообщений "зарисовки":

словесные этюды пером

Часть 1 - Перебежчики (часть 1)
Часть 2 - Перебежчики (часть 2)
Часть 3 - Перебежчики (часть 3)
Часть 4 - Перебежчики (часть 4)
Часть 5 - А за окном уже почти осень...