В прошлый вторник краем глаза глянул "Власть факта" на "Культуре". Серия  "Священство и царство". Передача неплохая, хотя и страдает от отсутствия целостности. Гостями ведущего в этот раз были историк из РГГУ и иеромонах Димитрий Першин. Последнего я, можно сказать, знал лично в течении какого-то времени. Человек выдающегося ума и хитрый, как лис (чтобы не сказать как змей). На его фоне и РГГУшный историк смотрелся бледновато, а уж ведущий так и вовсе не шёл ни в какое сравнение. Заинтересовал конец передачи (большая её часть была посвящена истории государственно-церковных отношений в России, и ничего нового для меня там не было). А вот в конце иеромонах стал говорить о культурном значении христианства, и его мессэдж был в том, что "можно отделить церковь от государства, но её нельзя отделить от культуры" (около 29 минуты). И обширное пояснение далее: культура наша христианская, все ценности христианские, следовательно, чтобы понимать и полноценно воспринимать культуру, нужно понимать христианство.

Всё, что сказано, сказано верно, но всё ли сказано? Несомненно, вся современная европейская культура - наследница культуры христианской, этого невозможно отрицать. Но... только наследница. Как дети являются наследниками родителей, как РФ является наследницей СССР, как телевизор является наследником радио и т.д. Современная европейская культура - фактически - уже не христианская культура. Или, как говорят сейчас даже некоторые христиане: "современный мир - это постхристианский мир". Т.е., христианство уже не является главным и единственным ключом к пониманию современной культуры. Но дело не только в этом. Дело ещё и в том, что христианская культура отнюдь не была каким-то самодовлеющим, лишь самому себе обязанным образованием. Как современная культура наследует христианской, так и христианская наследовала древнеримской, эллинистической, древнеегипетской, еврейской и т.д. Почему же не слышно было призывов  изучать, к примеру, эллинистическую культуру, чтобы понять христианство? Напротив, христиане стремились как можно сильнее отмежеваться от своего прошлого, от "нечестивых" языческой и еврейской культур. В сущности, называть современную культуру христианской - это всё равно, что называть христианскую (средневековую) культуру эллинистической. Полнейшая бессмыслица. И в средневековье, и сейчас, современность всегда осваивала прошлое, но осваивала его диалектически, через переосмысление и отрицание. У каждой культуры есть начало и есть конец, каждая культура начиналась как контркультура по отношению к господствующей, официальной. Христианство начиналось как общественно-опасная сектантская контркультура, затем доросло до культуры в полном смысле этого слова, а к настоящему времени выродилось до субкультуры. Христиане, (те кто являются таковыми не только по названию), сейчас такая же группа общества, как какие-нибудь готы, или эмо, или панки, хотя и обладающая многовековой историей, пользующаяся большим уважением, но от того не намного более близкая и понятная для среднего человека. Как и любая хорошая вещь, культура начинается из ничтожества и в ничтожество же возвращается. Как, наверное, и человек, что приходит в мир в «говне» и неразумии и уходит из него в неразумии и говне.

А как же культурное наследие? Как мы можем понять Рублёва, Гёте, Достоевского, Толкина, не понимая христианской культуры – вопрошает Першин. С его точки зрения – никак. Может быть. Но что это за такое «глубокое» понимание и нужно ли оно вообще? Ведь любой обыватель может, скажем, читать Цицерона, Апулея, Гелиодора и получать от этого удовольствие, ничуть не утруждая себя тем, чтобы «понять» культуру их породившую. И не будет ли, напротив, такое «понимание» мешать вчитыванию, погружению в текст? Что будет, если читать Достоевского, исходя из «глубокого» понимания христианской культуры? Не останется ли перед читателем один лишь свод вероучительных постулатов, моральных запретов и предписаний, иллюстрированный сценками из жизни героев? Может и не останется. Может даже статься, что автор произведения, его позиция, его взгляд на своих героев станут более понятны читателю. Но ведь цель зрителя – не автор, а его произведение. Как сказал классик, творец – очень часто лишь почва для своего произведения, иногда даже навоз, необходимый, чтобы цветок творения мог распуститься. И зачем зрителю видеть корни цветка, погружённые в этот навоз? Корни великих творений чаще всего весьма неприглядны. Неврозы творца, его комплексы, детские травмы, низменные страсти, его страдания и боль в конечном итоге порождают высочайшую духовность его произведений. Но зачем зрителю знать любовь к маленьким девочкам Достоевского, или любовь к мальчикам Сократа, или семейные ссоры Толстого, или какие-то там проблемы Вагнера? Зачем зрителю эти неврозы и страдания? Зачем зрителю христианство, или буддизм, или агностицизм автора? Зачем вообще зрителю автор? Как писал другой классик: «Когда рядом красиво играет флейта, лучше просто слушать ее звук, а не искать общества флейтиста. Если заговорить с ним, музыка на этом точно кончится. А вот скажет ли он что-нибудь интересное, неизвестно». Справедливости ради, упомяну, что героиня того произведения, лиса, которой автор приписывает эти слова, всё же заговорила с флейтистом и постигла-таки некую высшую истину. Но это было тысячу двести лет назад, и в художественном произведении. Иными словами, «давно и неправда».

Сколько раз я сам искал общества флейтиста, оставаясь при этом без музыки, но с тошнотой от автора? Не счесть. Был когда-то случай с "Voulez-vous" Abba. Мне слышалось примерно следующее: «People everywhere A sense of expectation hanging in the air <...> Across the room your eyes are glowing in the dark And here we go again, we know the start, we know the end Masters of the sin <...> You know what I mean Voulez-vous Take it now or leave it <...> Nothing promised, no regrets Voulez-vous Ain't no big decision You know what to do (ah-ha) <...>» Ну и далее«<...>you know the rules, you know the game Master of the sin<...>» В тексте была некая загадочность, я даже не мог понять о чём он. Для меня в нём присутствовал непостижимый, даже сакральный смысл. А затем я узнал, что в тексте значится не sin, а scene, (звучание этих слов совершенно идентично). И что? Текст обрёл понятность, а вместе с ней и невыразимую бытовую пошлость. И слушать это стало совершенно невозможно для меня. Для моего опыта музыкального слушателя, случай совершенно типичный. И, к сожалению, не только слушателя, но и зрителя, и читателя. 

Смыслы, которые вкладывает в произведение автор, зачастую, оказываются насквозь банальны, общеизвестны, примитивны, а иногда и просто глупы. Так что, приходя к их пониманию, теряется всякий интерес ко всему произведению. И не лучше ли совершенно отстраниться от этих чуждых смыслов, даже не пытаясь угадать их, избегая их, как источника смертельной заразы, но, восприняв одну только совершенную форму произведения, наполнить её собственным, достойным содержанием?