Прецедентом был вишневый шкаф, еще не узнавший прелести поливинилхлорида и тем самым объясняющий свою непосредственную близость с ручками слоновой кости и резными узорами где-то недосягаемо далеко в высоком побеленном небе с сыплющейся штукатуркой.
Хрупкая полка, последний раз занимавшая мысли в 20-х годах, дай бог памяти, прошлого века, неумело прикрывала глаза французского плаката, отображавшего ужасы революции. Художник страдал ипохондрией, как писали буклеты того шарлатана, что чаще всего был заметен на Мясницкой, и это было бесспорно – кисть неуверенно оставляла толсто-тонкие следы своей беличьей хитрости. Полка была так близка к плакату, что совсем закрыла глаза. Уши не закрыла, такие уши, как у той революционерки, закрыть было сложно. Уши, наполовину заставленные увесистыми томами анатомии и хрустальными вазочками с мелочью в своих пыльных нутрях, слышали многое.
Слышали плач еврейки, надрывные всхлипы жены гинеколога Добронравова, потом удар влажной ладони по столу и уговоры за разрешение абортов в 53-ем, ритмичный стук холодных пальцев по печатной машинке, вздох и «Сердечный приступ, как обычно…» из уст фельдшера, потом шуршащее радио и сводки о кукурузе, уверенный шаг нового хозяина кабинета, причитания уборщицы, стон исступления аспирантки Софушки, потом Наденьки, потом Маришки, скандал, сухое поздравление с годовщиной Октября, извещение о смерти, за которым последовало облегженное «Ох», до-минор расстроенной гитары, «Вести» по цветному телевизору, деликатный голос диктора и курс валют, «Окна» Ногиева…
Боюсь, французский художник знал много, много больше…


Photo made by De_Chanvre
Body Panasonic DMC-F1 Lumix Orange