Интересно, зачем нужны дневники? Кажется, для того, чтобы кто-то это читал. Засим заключаю, что мой дневник весьма бесполезен. Ну да ладно, останусь в истории.

Я уезжаю в Карелию. ^^
Всем пока.

Не могу это не выложить. Уж больно хорошая.


Закончив службу, священник объявил:
— В следующее воскресенье я буду беседовать с вами на тему лжи. Чтобы вам было легче понять, о чём пойдет речь, прочитайте перед этим дома семнадцатую главу Евангелия от Марка.
В следующее воскресение священник перед началом своей проповеди объявил:
— Прошу тех, кто прочитал семнадцатую главу, поднять руки.
Почти все присутствующие подняли руки.
— Вот именно с вами я и хотел поговорить о лжи, — сказал священник. — В Евангелие от Марка нет семнадцатой главы.

С. Лазарев (естественно, речь идёт не о певце, а об эзотерике) говорил, что в другом человеке надо любить бога. И что любая земная любовь (да и не только любовь, но и всё остальное) - средства для любви к богу. Я долго думала об этом; можно сказать, я почти всю жизнь ищу смысл жизни, думаю о нём...
Ну так вот, о любви. Шла я по Проспекту Мира, держась за ручку со своим молодым человеком, который был на меня обижен, и подумала: надо любить в нём бога. Любить бога негоже человеческому. Значит, моё божественное должно любить его божественное. Если бог - в каждом из нас, он воплощается в миллиардах людей, отрекается от себя и возвращается к себе, развоплощается и так далее, то он - какая-то страшная огромная система. Если это всё - едино... Я шла и внезапно поняла, что я бог. И было немножко странно - понять, что ты бог на Проспекте Мира. И что тебя за руку держит бог. И вроде вы - одно, и вроде не одно...
И вот теперь я плаваю в мыслях о воплощении божественного. Я не вижу в христианском, буддийском или ином обличии, он для меня где-то выше этого всего; может, он совсем не такой, как в религиозных учениях - просто я его так называю.

Мне очень забавным кажутся мои мысли на письме, потому что они попадают туда, минуя мой разум - я говорю то, что думаю, а пишу то, что чувствую - а это разные вещи. И несмотря на то, что и слова, и чувства - информация, она сжата с разной интенсивностью. Чувства, выражаясь компьютерным языком, - заархивированная информация.
И мне частенько бывает трудно сразу перевести информацию с чувственного уровня на словесный. Я знаю, что я что-то думаю по данному поводу, а когда меня спрашивают - теряюсь и торможу, потому что мой мозг или, если хотите, разум, не вполне освоил это ещё. Собственно, долгие размышления, по-видимому, и есть перевод информации с чувственного уровня на мысленный...

Засим временно умолкаю и иду есть первый "великий урожай" - первые пять ягод, землянику и красную смородину.

"День удался"

Когда-то очерки очеркистов начинались так: "Ничто не предвещало беды. Светило по-весеннему яркое солнце, принялись за влажную уборку родного города поливальные машины, хозяйки с кошелками и корзинками с утра пораньше отправились за покупками, потешные в своей важности малыши спешили в школу..." Ну, и так далее вплоть до слов: "И тут произошло страшное". Такими надежно клишированными художественными средствами нагнеталось обычно все то, что гораздо позже получит нерусское название "саспенс".
Но дело-то в том, что все это бывает на самом деле.
Ты выходишь из дому, почему-то уверенный, что сегодня все будет хорошо. И уже хорошо. Вот в лифте с тобой приветливо здоровается мрачноватая тетка, про которую ты привык думать, что она тебя неизвестно за что не любит и поэтому смотрит волком. Мало ли что, думаешь ты, может быть, человек болен чем-нибудь, а так ведь нормальный же человек. Надо, думаешь, просто стараться всех понимать и уметь ставить себя на их место.
Сегодня с утра ты всех понимаешь. Вот две женщины в черных платках и c букетиками в руках спрашивают, как пройти в больницу номер такой-то. Ты понимаешь, куда и зачем они идут. Ты всем своим видом демонстрируешь деликатное понимание. Ты объясняешь, что это прямо тут, за углом. Вот ты проходишь мимо троллейбусной остановки, где на скамеечке сидит томный гражданин и пьет что-то из чего-то, обернутого в газету. Вы встречаетесь глазами. Ты опять же выражаешь понимание и даже одобрение с помощью большого пальца правой руки. Утоляющий жажду улыбается и кивает тебе в ответ. Вот проезжающая мимо машина замедляет ход, чтобы не обрызгать тебя водой. Вот два небритых южанина (заметьте, именно "южанина", а не "кавказца") с какой-то мятой бумажкой в руках спрашивают у добродушного милиционера, как им попасть на такую-то улицу. А он, вместо того чтобы прямо тут же проверить у них документы, подробно объясняет и даже рисует чего-то на бумажке, да еще и улыбается при этом.
Что за день? Что за город? Не город, не день, а какая-то сплошная реклама сока "Добрый". Но ведь это бывает. Действительно бывает - это все знают. Ты легок и расслаблен, и ты с готовностью впадаешь в благодушную маниловщину. Что-то все-таки меняется в нашей жизни, думаешь ты. Да, медленно и не без уродств, но меняется. Цивилизованность, обобщаешь ты, несмотря ни на какие родовые хвори нашей ухабистой истории, все равно рано или поздно... и так далее.
В общем, ничто не предвещает беды, и беды – скажем, забегая вперед, - так и не случается, хотя она и пытается, гадина, добраться до тебя. Ты, уже расслабленный и расставшийся на время с присущей тебе смутной тревожностью, подходишь к табачному киоску купить сигарет. Ты стоишь и умиротворенно ждешь, покуда милая продавщица отсчитывает тебе сдачу. Да, я тороплюсь, да она считает мучительно медленно. Но у нее, видимо, зрение плохое. Она, видимо, новенькая. Потерплю, ничего страшного. Не раздражаться. Понимать. Всех надо понимать.
Но тут из хтонических глубин возникает та самая "беда", которую "не предвещало ничто". Она возникает в облике очень мрачного и неопрятного мужчины. Ему тоже нужны сигареты. Он отодвигает тебя рукой и обдает тебя невыразимым духом вчерашних радостей. "Нельзя ли полегче все-таки?" - говоришь ты все еще добродушно. "А х...ли ты тут встал?" – говорит ожесточенный неопохмеленностью мужчина. "Встал, потому что надо", - начинаешь заводиться и ты, понимая уже, что привычная жизнь все же сильнее и правдивее, чем непривычная.
"Ты ведь еврей?" - не столько спрашивает, сколько констатирует твой незваный оппонент.
"Все, - тоскливо думаешь ты, - начинается тема, развитие которой чревато неизбежными хватаниями за грудки". Ты с самого детства не привык спускать такие штуки. Ты вспоминаешь все. Нет, погромов и Освенцимов в твоей жизни, слава богу, не было. Но был московский двор середины 50-х. Был Витька Леонов, смертельный твой враг, говоривший тебе при встрече: "Абгам любит кугочку". Ты, не думая ни о чем, бросался на него и тут же оказывался на земле, потому что гад был вдвое больше тебя. И была школа #11. И был завуч Иван Тихонович, который делал вид, что никак не может запомнить твоей фамилии, и потому называл тебя к бурному восторгу класса то Гуревичем, то Рабиновичем. И была девочка Таня, которая спрашивала тебя, почему твою бабушку зовут таким глупым именем – Берта. И была смутно запомнившаяся зима 53-го года. И была на нашей улице маленькая аптека, где много лет проработала маленькая тихая женщина в круглых очках - Софья Соломоновна. Ее все знали. В те дни она стала средоточием смертельной ненависти, охватившей всю округу, весь город, всю страну. "Куда смотрит начальство, - волновались тетки в очереди, - почему ее не уберут отсюда. Они же нас всех тут угробят на х%р". И прошло много лет, пока ты не научился без внутренних судорог произносить постыдное слово применительно к себе самому – первое лицо единственного числа давалось долго и мучительно.
"Да, я еврей", - говоришь ты, размышляя при этом, куда бы девать очки.
Но тема делает абсолютно непредсказуемый поворот. "Да какой же ты еврей? - говорит ни с того ни с сего твой новый знакомый. - Евреи умные. А ты дурак". Преодоление жанровой инерции кажется столь радикальным, что вместо того, чтобы на законных основаниях обидеться на "дурака", ты начинаешь смеяться. Смешно ведь и правда. Просто надо всех понять. День удался.

З. Ы.: за лексику извиняюсь, но авторское право, однако же.

Люблю Рубинштейна. Классные рассказы у него. А ещё давным-давно мы жили в квартире его родителей. И он туда заходил.

Пара слов о предмете литературы.

Как-то раз на олимпиадке по литературе нам попалась тема о месте человека в литературе. Вестимо, тема трудная, но раз уж она затронута, то почему бы не подумать?
На эту тему мы с Олечкой написали какие-то слова и стандартные формулировки, за что (в т. ч.) попали в призёры.

Что описывает литература?
Сначала была наскальная живопись. Она носила описательный, именно описательный характер. Она рассказывала об охоте, о быте, то есть о человеке во взаимодействии с окружающим миром.
(Заметка в стиле русских летописцев: в этом месте я поняла, что хочу спать.)
Потом человек модернизировался, то есть, говоря по-научному, эволюционировал, и следом за ним шла литература. Литература неотрывна от человека - это очевидно, потому что она есть плод его разума, фантазии, воображения - называйте как хотите. Его дитя, можно сказать.
Я пришла к выводу, что литература - это человек. Это сложно объяснить, но я попробую.
Пример из практики: перед классом ставят ветку в вазе и говорят: пишите сочинение на четыре страницы. Казалось бы, начало одно и то же: ветка в вазе. А все пишут разное - каждый своё. За исключением, конечно, тех, кто списывает. :) Вероятно, наиболее материалистично настроенная и заодно с ними недалёкая часть класса напишет о ветке, о том, какая она, с какого дерева её сорвали и проч., кто-то придумает её историю, кто-то станет восхищаться природой, кто-то напишет, мол, нехорошо с деревьев ветки ломать, какие-нибудь единицы напишут что-то высокодуховное. В общем, разброс получится большой.
Получается, что любое произведение вообще - это форма выражения себя. Пропуск через так называемую призму восприятия и есть эта самая призма восприятия, и она же есть сам человек? Тут я запуталась.
В целом, получается, что человек - это мировоззренческий сгусток, наиболее конкретный из всех мировоззренческих сгустков. Но тогда почему произведения великих писателей читал весь мир? Видимо, потому что они выходили на более общий мировоззренческий уровень, который един для всего человечества. Это значит, что такой уровень вообще есть.
То есть цель пишущего человека - выйти на этот уровень, который поймёт любой человек. Или даже не человек.

Пара слов о непокорных.
Посмотрев на литературу, я подумала что она описывает непокорных.
Думаю, о приключенческом жанре не стоит и говорить: это его специфика, ну и бог с ним.
Возьмём какие-нибудь известные произведения. "Войну и мир", например. Наташа Ростова, Пьер Безухов, Андрей Болконский - главные герои, и они не такие, как все, их объединяет отрицание законов общества, даже их презрение.
"Гроза" - то же самое с Катериной.
"Горе от ума" - Чацкий против фамусовского общества.
Можно выстроить красивую линию эволюции литературы, где будет видно противостояние героев обществу.
Что есть эти герои? Почему они есть? Зачем они?
Как всегда, неизвестно, где причина и где следствие, но это и не надо. Но такие люди есть не только в литературе, но и в жизни. Их имена многим известны и, думаю, нет надобности их называть. Они противостоят обществу и двигают его. Такая вот штука получается.
"То, что нас не убивает, делает нас сильнее".
Так (или почти так) и с обществом. Такие люди дестабилизируют его. Дестабилизация - путь к развитию. Так уж повелось, что нельзя стоять на месте - можно или вперёд, или назад...


Кривой пост с потоком мысли.
Извините.

Я подумала-подумала и решила, что неплохо бы запостить очерки или прочие плоды моего нездорового рассудка (или воображения, не знаю).
Придётся по секрету признаться, что я лауреат "Чеховского сада". Но думаю, это никому ничего не скажет.
Парочка очерков.

Гимн Победы

По Красной площади маршировали стройными рядами солдаты. Она смотрела и думала, до чего же они красивые, статные - есть кому защищать Родину. Она думала, как же это всё здорово - танки, ракетные установки, громадные и мощные; самолёты, лихо рассекающие воздушное пространство. Верхушка правительства смотрела на парад с гордостью, а ветераны - плакали. Ей непонятно было, почему? Победа, радость, праздник - откуда эти слёзы в их глазах? Неподдельные слёзы боли, потерь, горечи.
Парад закончился. Она открыла дверь, вышла на улицу и увидела зелёную траву, бабочку на ярком цветке одуванчика; свежий ветерок донёс запах весны и цветущих яблонь. А в небе оглушительно свистели самолёты, возвращавшиеся с парада победы.
И вдруг она услышала, как сквозь рёв моторов пробивается нежное пение птицы. Она села крыльцо и заплакала.



Последний взмах

Мягкие лучи заката застилали дома и верхушки деревьев. Я шёл по бульвару, поглядывая на унылые газоны. Неясные мысли проплывали в сознании, оставляя в нём неосязаемые следы.
Я заметил, как со мной поравнялся человек. Он был как-то странно одет.
Он легонько хлопнул меня по плечу:
- Не грусти. - Я перевёл на него отсутствующий взгляд. Он тронул меня за руку и тихо, неслышно подошёл к газону и присел на корточки. Я машинально пошёл за ним и присел рядом. На травинке сидела бабочка, раскинув пёстрые крылья.
- Смотри, - человек кивнул головой, указывая на бабочку. - Она живёт двадцать дней. Приносящая радость людям, такая яркая, через несколько дней будет тлеть в земле. Её никто не вспомнит, а без неё мир станет чёрно-белым. Она счастлива тем, что появилась на этом свете, счастлива видеть это небо и это солнце, и всю свою жизнь она питается сладким нектаром. Может, она и не знает, что скоро её тут не будет и что она никогда сюда не вернётся. Всё закончится для неё через несколько дней.
Бабочка взмахнула крыльями и улетела вверх, растворившись в небе.
- Смотри - это небо, вечное и безгранично, это солнце - они для тебя. Радуйся им, пока ты живёшь!
Я почувствовал, как тепло стало у меня на душе; жизнь затрепетала в моём сердце, как крылья бабочки, и тогда мне казалось, что я ощущаю блаженную сладость её нектара.
Догорающее солнце осветило уходящего человека. Он уходил куда-то ввысь, а я чувствовал, что бабочкины крылья не могут поднять навалившейся тяжёлой тоски.
Солнце скрылось, и город утонул в сумерках. Я стоял на бульваре и прислушивался, как трепещут хрупкие крылышки, делая последние взмахи.

Раз уж я тут появилась, грех не создать боянистую запись вроде "А вот и я".
Но это будет слишком просто, засим ознаменую своё появление небольшим очерком с гордым названием "Бессмертные".


Я заглушил движок и вышел из машины. Весенняя грязь перетекала из лужи в лужу, размывая оставшийся снег. От облезлой зелёной стоящей вверх дном мусорки веяло сладковатой затхлостью. Смеркалось; мертвенно-бледные хмурые облака начинали темнеть. Вокруг мусорки уже шуршали крысы, готовясь к вечернему рейду. Я с отвращением отвернулся и направился к дому.
Вдруг до меня донёсся слабый сиплый писк. Потом ещё и ещё, с каждым разом всё слабее. Я невольно обернулся и окинул взглядом мусорку.
Я увидел пелёнки, развевающиеся по ветру. Когда-то они были белыми, а сейчас это были грязные тряпки. Я подошёл поближе и увидел, что среди груды тряпья что-то шевелится, и снова услышал писк.
Это был котёнок. Я встретил стеклянно-неумолимый взгляд его серых глаз. Они приковали меня. Среди груды тряпок и клоков шерсти, грязно-белой и серой, они одни были чем-то значимым. Хрупкий скелет, тонкие, как иголки, рёбра, покрытые пухом, короткий хвост - сквозь всё это смотрели серые глаза. В них не было жалости, не было мольбы, а была только пустота, исполненная преддверием смерти.
Крысы уже начали высовывать свои усатые морды из щелей, чуя живую плоть. Если этот котёнок останется здесь, больше не будет этих глаз, а будет только смерть; она вытечет из глаз и разольётся в воздухе, пронизывая его тонкими струйками. Его съедят заживо.
Я взял котёнка в руки и посмотрел в его серые глаза.
- Нет больше смерти, - сказал я ему.
Он посмотрел на меня. Стекло треснуло и с хрустом осыпалось. И он понял: смерти нет.

Немного о названии.

Он [Сократ]часто говорил: "Я ощущаю в себе с юных лет не только голос рассудка, но и голос какого-то существа". Он называл это существо даймонион. (На самом деле даймонион - не демон, а божество.) Так что не думайте, что речь идет о сатанинском начале. Это был некий дух, говоривший в нем. "Никогда, - настаивал Сократ, - этот даймонион не подсказывал мне, что я должен делать, но он меня предупреждал, чего я не должен делать".

Даймонион в переводе с греческого означает Совесть. Совесть я потому, что так сложилось. И на просторах контакта я тоже совесть, и притом не простая, а "Ваша космогоническая".
Совесть, по словам Сократа - внутренний голос божественного происхождения, предполагающий критическую оценку самого себя.
Совесть - гарант постижения истины.
(с) Сократ