...Пертое. Просто для себя...Что бы было.

Расписание.
По часам. По минутам. По пунктам.
Строчки, столбцы, знаки.
Даты, данные, приговоры.
Имена, фамилии.
Имена, фамилии.
Имена, фамилии.
Имена, фамилии.
Имена…
Шепот. Улыбка. Бог.
Отныне и впредь.

Отныне и впредь.
Каждую ночь.

***

Каждую ночь Тэру Миками, как и подобает обычному человеку, спит.
И, как и большинство спящих, он видит сны.
Каждая ночь для него, как и для доли этого большинства, - сплошная пытка.
Дурные сны. Подумать только!
Его, такого дисциплинированного, законопослушного и добропорядочного гражданина терзают кошмары, и каждую ночь он задыхается и мечется по кровати; трепыхается, как рыба на разделочной доске; орет, как мартовский кот – так могут спать только те, кого мучает совесть либо любовь. Пожалуй, если бы Миками не верил в такой абсурд, он бы признал свою вину за то, что влюблен.
Невозможно, невыносимо, до криков сквозь сон влюблен в свою Справедливость, в ее совершенство, ее чистоту, в ее прекрасное, безупречное и такое человечное лицо.
Лицо бога.

У его бога теплые светлое-карие глаза и вечноюное лицо.
У его бога звонкий, ясный голос, похожий на луч, пронзающий облако.
У его бога – ключ от врат нового мира.
Такого желанного, такого невероятного, но сейчас – такого близкого.
Как и его бог.
Красивый.
Чистый.
Хочется положить голову ему на колени и закрыть глаза с покорной улыбкой.
Бог-эшафот, бог-надежда.
Такой юный бог такого юного мира.
Ворота в рай.

- Мы же создадим новый мир?
- Если ты будешь верен Мне.

Он чувствует, как легкая рука небрежно гладит его по голове. Отдыхай, смиренный раб. Отдыхай, цепной пес справедливости. Ты верно служишь. Отдыхай.
Он трепетно целует милосердно покоящиеся на подлокотниках трона руки бога.
Такие белые.
Такие чистые.
На них нет крови.
Кровь течет у подножия трона, не задевая ступней бога, бурлит, от нее исходит пар, она остро пахнет.
Человеком.
Человеком вообще.
Человечеством.
Ползет тонкими змейками вверх по резьбе трона, к рукам бога.
Он раскрывает свои ладони, как подставляя их лучам света.
И руки его, от запястья до локтя, словно вспороты острым ножом: ровные продольные разрезы, и вены лежат на дне каким-то удивительно правильным узором, так же осторожно продольно разрезанные вдоль.
И это кажется совершенным, безупречным, идеально красивым, гармоничным, как земное притяжение.
И как предметы падают на землю, как стремится всякое физическое тело к центру земли, так кровь течет, вопреки гравитации, вверх по трону, от пола, вверх, к раскрытым венам бога.
И он запрокидывает голову с лучезарной улыбкой.
Бог.
Несущий справедливость.
Людская кровь течет в его вены.
Миками почему-то знает, что что-то неправильно.
Он чует запах крови, и он знает, что это кровь всего человечества. Всех и сразу. Мужчин, женщин, детей, старцев, младенцев, умерших до рождения, праведников, преступников.
Это несправедливо. Тут что-то не так. Бог не может быть таким.
Трон от накатившей крови становится скользкий, и Миками срывается вниз, больно ударяясь об острые ступени, которых стало слишком много, и видя, как бесконечно далеко оказывается сияющий бог.
Он тонет в крови.
Земное притяжение.
Дно.

***

Он просыпается в своей комнате, распахнув глаза и часто моргая. Прямо напротив его, в ногах кровати, опираясь на спинку, сидит бог.
Все тот же.
Такой спокойный, умиротворенный.
В белоснежном смокинге, с изящными ступнями, с тетрадью в руках.
Опирается о его колено рукой – такой простой, человеческий, почти личный жест – и протягивает тетрадь ему. И с улыбкой, мягко так: «Почитай».
Имена стираются почти мгновенно, впитываясь неровными кляксами в бумагу. Но она не выдерживает – кап, кап, кап…
Из тетради хлещет кровь.
Много.
Смердит.
Бог улыбается.

- Это справедливость?
- Это справедливость.

И Миками понимает, сколько тысяч человек течет сейчас кровью на его кровать, льется с нее ручьями, заливая пол, впитываясь в стены снизу, разъедая стены.
Кажется, дом вот-вот размокнет и рухнет.
Бог улыбается и целует его оскверненные кровью руки.
На его губах остается черная, смердящая трупами преступников кровь.
Это неправильно.
Это несправедливо.
Что же может сделать верный раб Справедливости, чьи руки запятнаны кровью, кроме как слизывать грязь, нарушившую совершенство улыбки его бога, со святых губ?
Как собака.
Цепной пес Справедливости.
Если собака верна, она всегда первой кинется зализывать раны хозяина.
Это примерно то же, что и сила всемирного тяготения.
Порой собака проявляет слишком много рвения и случайно кусает.
И из губы такого очеловеченного бога струится яркая, почти сияющая в темноте кровь.
Ее терпкий манящий запах будит голод и жажду, и здравый смысл летит к чертям.
Зубами и пальцами рвать тонкую, как лепестки вишни, кожу, отдирать ее безупречно ровными правильной формы тетрадными листами, рвать, рвать, рвать это что-то нежное, хрупкое, непредсказуемо беззащитное, вот, сейчас, ничто не мешает докопаться до сути. Там, внутри, у бога должна быть сияющая звезда, ключ от истины, можно будет даже увидеть ее свет, посмотреть, потрогать, сгореть.
Бог насмешливо смеется и гладит его по голове, не мешая.
Листы тетради теплые и скользкие. А еще они неровные. И красные.
И ни черта это не листы, а самые обычные куски мяса.
И с них стекает теплая кровь.
Пахнет человеком.
Противно.
Холодно.
Стыдно.
Тоскливо.
Одиноко.

- Где бог?
- …

Человек в его руках со смешком испускает последний вздох в комнате, по колено залитой кровью. Его грудь разворочена, но внутри нет никакой звезды.
Тетрадные листы плывут по воде, почему-то белоснежные, как рубашка на теле этого мальчишки.
Он даже не улыбается.
Обычный теплый труп.
Отвращение.
Миками задыхается.

***

Миками задыхается.
Он задыхается от запаха разложения.
Он в каком-то складском помещении, которое завалено скорченными, отвратительными трупами.

- Миками, я хочу почувствовать это.
- Что именно?
Бог усмехается и смотрит в пространство совершенно опьяненными, влюбленными глазами. Это как орден настоящего фанатика – такой взгляд.
- Смерть, - сладострастно говорит он. И широким росчерком в тетради пишет имя.

Миками почти кожей знает, чье.

- Подойди ко мне, - властно и царственно. Как на алтарь швыряя.

И Миками спокойно идет к нему.

- На колени.

Он медленно преклоняет колени. Руки безвольно висят вдоль тела, а он внимательно смотрит на бога.
Любуется.
Часы тикают, отсчитывая оставшиеся секунды его жизни.
Как мало.
Бог с бешеной улыбкой рвет на нем пиджак, рубашку, кожу.
Пуговицы отрываются и летят в стороны, кожа не хочет отрываться от тела, бог раздражается, ругается, поджимает губы, удивительно легко, с хрустом, раздвигает ребра.
Как дверцы шкафа, в самом деле.
Миками терпит, почти не морщась. У бога нежные руки. Он продирается сквозь кордон жизненно важных, но сейчас никчемных внутренних органов, шарит внутри ласковыми пальцами, ищет, его глаза светятся предвкушением. И, наконец, они загораются восторгом.
Он чувствует сопротивление в каждом ударе. Чувствует жизнь. Ощупывает это горячее, сильное, так размеренно, правильно бьющееся сердце.
Это спокойствие выдает бесстрашие и доверие. И это сладко, это чисто. Это остро льстит.

- Какое… пре~данное, - усмешка кривит губы бога. Миками смотрит так близко и отстраненно думает, что они нежные, как у девушки. – 3… 2… 1…

Он сжимает пальцы, и кажется, что мышца вот-вот лопнет.
Дьявольская боль.
И кажется, что трупы вокруг усмехаются, глядя на это.
Он не может даже закричать.
Бог жадно впился взглядом в его лицо и не может насытиться.
И Миками… его прекрасно понимает.

***

Очередь.
Длинная-длинная очередь, унылые лица, скупые цифры, имя-фамилия.
У Миками онемели пальцы, у него болит спина и плывет в глазах.
Но он пишет, пишет и пишет так быстро и так много, как только может.
Люди падают, их уносят на носилках и сваливают в кучу в грузовик ребята в белых халатах.
Потом эти трупы утилизируют, ведь это были люди, нарушившие закон и мешающие справедливому миру.
Ребята исправно таскают трупы, Миками пишет, пишет и пишет, пишет и пишет, пишет, пишет, пишет…
Строчки, столбцы, знаки.
Даты, данные, приговоры.
Имена, фамилии.
Имена, фамилии.
Имена, фамилии.
Имена, фамилии.
Имена…
Ручка ломается, но ему в пальцы заботливо закрепляют новую. Очередь кажется бесконечной. Миками позволяет себе прикрыть глаза и вздохнуть.
Никакого удовольствия или облегчения – трупы слишком смердят.
На плечо ему легла легкая рука.

- «Я доверяю тебе высочайшую миссию. Я знаю, что ты – один из немногих, кто способен в полной мере выполнить ее. Эта тетрадь – залог моего доверия. Твое рвение и врожденное чувство долга помогут тебе. Я возлагаю на тебя очищение мира и уничтожение преступников. Работай исправно». Я ведь все правильно сказал?

Бог издевается, негромко зачитывая Миками на ухо им же самим сочиненную речь. Он всегда мечтал услышать это из уст своего бога.
Миками пишет имена одно за другим, но преступники почему-то перестали умирать. Не работает.
Бог недоумевает. Ребята в белых халатах переглядываются.
Миками пишет еще, еще, еще – но все тщетно. Эти странные, удивительно яркие люди стоят и смотрят на него спокойными тупыми глазами.
Бог недоволен. Он хмурится.
Миками непонимающе смотрит на имена, записанные латиницей. Что-то не так.
Он видит непонятно откуда возникшее на бумаге имя: Такада Киёми.
Он поднимает жалобный взгляд на бога, но тот недовольно морщится и убирает руку с его плеча.

- Ты подвел меня, - небрежно бросает он и опадает наземь лужей крови.

Ребята в белых халатах швыряют Миками на гору трупов.
Вонь.
Одиночество.
Пустота.

Он сотрясается в рыданиях.

***

Кровь. Сердце. Трупы. Бог. Тетрадь. Снова кровь. Снова бог. Бесконечная череда лиц, цифр и имен. Все эмоции, которые только можно вообразить, проходят сквозь него, как электрический ток.

И так каждую ночь.

Каждую ночь он успокаивается только после того, как ему вкалывают успокоительное. Сильные руки, усталые до затраханности вены, тонкая игла, тяжелые веки.
Через минуту он упадет в мягкую негу и на губах его будет тихо таять блаженная улыбка, свойственная лишь умалишенным.
Люди, живущие в реальном мире, никогда не улыбаются так безмятежно.
Так тепло.
Им не понять, каково это – положить голову на колени такому прекрасному, такому совершенному богу.
Умиротворение.
Забвение.
Рай.

- Если ты будешь верен Справедливости.

Его совесть чиста. 

 

(с)