И всё-таки один литератор мог бы поспорить в плане новаторства с Чернышевским.
Я имею в виду Достоевского.
Вот немного наугад из его "Униженных и оскорблённых". Романа раннего (что важно).

   Старик машинально взглянул на Миллера, и вдруг в лице его, доселе неподвижном, обнаружились признаки какой-то тревожной мысли, какого-то беспокойного волнения. Он засуетился, нагнулся, кряхтя, к своей шляпе, торопливо схватил ее вместе с палкой, поднялся со стула и с какой-то жалкой улыбкой -- униженной улыбкой бедняка, которого гонят с занятого им по ошибке места, -- приготовился выйти из комнаты. В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело. Было ясно, что старик не только не мог кого-нибудь обидеть, но сам каждую минуту понимал, что его могут отовсюду выгнать как нищего.

   Миллер был человек добрый и сострадательный.

   -- Нет, нет, -- заговорил он, ободрительно трепля старика по плечу, -- сидитт! Aber гер Шульц очень просил вас прилежно не взирайт на него. Он у двора известен.
...

   И он говорил это с таким убежденным видом, с таким добродушием, что недоставало решимости остановить и расхолодить его фантазию.

   -- Или вот, например, табакерку дадут... Что ж? На милость ведь нет образца. Поощрить захотят. А кто знает, может, и ко двору попадешь, -- прибавил он полушепотом и с значительным видом, прищурив свой левый глаз, -- или нет? Или еще рано ко двору-то?

   -- Ну, уж и ко двору! -- сказала Анна Андреевна, как будто обидевшись.

   -- Еще немного, и вы произведете меня в генералы, -- отвечал я, смеясь от души.

   Старик тоже засмеялся. Он был чрезвычайно доволен.

   -- Ваше превосходительство, не хотите ли кушать? -- закричала резвая Наташа, которая тем временем собрала нам поужинать.

   Она захохотала, подбежала к отцу и крепко обняла его своими горячими ручками...

О новаторстве Достоевского в плане литературной формы прожужжали все уши. Только вот его контекст в лице Чернышевского почему-то никогда не упоминали.
А обратимся всё к тому же "Что делать?". Тоже наугад.

   Это было в воскресенье вечером. В понедельник -- урок, перенесенный со вторника.

   -- Друг мой, миленький мой, как я рада, что опять с тобою, хоть на минуточку! Знаешь, сколько мне осталось сидеть в этом подвале? Твои дела когда кончатся? к 10-му июля кончатся?

   -- Кончатся, Верочка.

   -- Так теперь мне осталось сидеть в подвале только 72 дня, да нынешний вечер. Я один день уж вычеркнула, -- ведь я сделала табличку, как делают пансионерки и школьники, и вычеркиваю дни. Как весело вычеркивать!

   -- Миленькая моя Верочка, миленькая моя. Да, уж недолго тебе тосковать здесь, два с половиною месяца пройдут скоро, и будешь свободна.

   -- Ах, как весело будет! Только ты, мой миленький, теперь вовсе не говори со мною, и не гляди на меня, и на фортепьяно не каждый раз будем играть. И не каждый раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет, не утерплю, выйду всегда, только на одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду в свою комнату. До свиданья, мой милый. Когда?

   -- В четверг.

   -- Три дня! Как долго! А тогда уж только 68 дней останется.

   -- Считай меньше: около 7-го числа тебе можно будет вырваться отсюда.

   -- 7-го? Так уж теперь только 69 дней? Как ты меня обрадовал! До свиданья, мой миленький!
...

   В половине службы пришла Наталья Андреевна, или Наташа, как звал ее Алексей Петрович; по окончании свадьбы попросила молодых зайти к ней; у ней был приготовлен маленький завтрак: зашли, посмеялись, даже протанцовали две кадрили в две пары, даже вальсировали; Алексей Петрович, не умевший танцовать, играл им на скрипке, часа полтора пролетели легко и незаметно. Свадьба была веселая.

   -- Меня, я думаю, дома ждут обедать, -- сказала Верочка: -- пора. Теперь, мой миленький, я и три и четыре дня проживу в своем подвале без тоски, пожалуй, и больше проживу, -- стану я теперь тосковать! ведь мне теперь нечего бояться -- нет, ты меня не провожай: я поеду одна, чтобы не увидали как-нибудь.

   -- Ничего, не съедят меня, не совеститесь, господа! -- говорил Алексей Петрович, провожая Лопухова и Кирсанова, которые оставались еще несколько минут, чтобы дать отъехать Верочке: -- я теперь очень рад, что Наташа ободрила меня.

Похоже?
Мне представляется, что весьма и весьма.
Получается, что "Униженные" написаны в подражание "Что делать?"?
Это было бы так, если бы не... даты. "Что делать?" увидел свет в 1862-м, а "Оскорблённые" - в 1861-м.
А не Чернышевский ли взял у Достоевского "прогрессивный" стиль?
Вряд ли. Кто такой на тот момент был Достоевский? А слава Чернышевского и его влияние оказались просто невероятными. Так что к чему бы ему подражать своему антагонисту?

Тем не менее, сходство стилей обоих литераторов (вкупе с их выпаданием из современного литературного ряда) представляется фактом, достойным более внимательного изучения.