Прямой репортаж из горячих точек

Без году неделя, мой свет, двадцать две смс назад мы еще не спали, сорок - даже не думали, а итог - вот оно и палево, мы в опале, и слепой не видит, как мы попали и какой в груди у нас кипяток.

Губы болят, потому что ты весь колючий; больше нет ни моих друзей, ни твоей жены; всякий скажет, насколько это тяжелый случай и как сильно ткани поражены.

Израильтянин и палестинец, и соль и перец, слюна горька; август-гардеробщик зажал в горсти нас, в ладони влажной, два номерка; время шальных бессонниц, дрянных гостиниц, заговорщицкого жаргона и юморка; два щенка, что, колечком свернувшись, спят на изумрудной траве, сомлев от жары уже; все, что до - сплошные слепые пятна, я потом отрежу при монтаже.

Этим всем, коль будет Господня воля, я себя на старости развлеку: вот мы не берем с собой алкоголя, чтобы все случилось по трезвяку; между джинсами и футболкой полоска кожи, мир кренится все больше, будто под ним домкрат; мы с тобой отчаянно непохожи, и от этого все забавней во много крат; волосы жестким ворсом, в постели как Мцыри с барсом, в голове бурлящий густой сироп; думай сердцем - сдохнешь счастливым старцем, будет что рассказать сыновьям за дартсом, прежде чем начнешь собираться в гроб.

Мальчик-билеты-в-последний-ряд, мальчик-что-за-роскошный-вид. Мне плевать, что там о нас говорят и кто Бога из нас гневит. Я планирую пить с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе бифштекс; что до тех, для кого важнее моральный кодекс - пусть имеют вечный оральный секс.

Вот же он ты - стоишь в простыне как в тоге и дурачишься, и куда я теперь уйду. Катапульта в райские гребаные чертоги - специально для тех, кто будет гореть в аду.

 

***

просто очень близко к моей сегодняшней жизни

финал у любой из счастливых историй
однообразен и пресен
волга впадает в каспийское море
люди впадают в депрессию.

Ты думаешь: когда увидишь его,
кровь твоя превратится в сидр,
воздух станет густ и невыносим,
голос - жалок, скрипуч, плаксив.
Ты позорно расплачешься
и упадёшь без сил.

А потом вы встречаетесь, и ничего:
никаких тебе сцен из книг.
Ни монологов, ни слёз, ни иной возни.
Просто садишься в песок рядом с ним,
а оно шумит
и омывает твои ступни.

Всё равно

однажды с утра становится всё равно -
как и куда вас несёт,
дальше он или ближе,
какое вы с ним сегодня идёте смотреть кино
и что он там вообще говорит и пишет

зачем приходил и к кому от тебя ушёл
(любовь с равнодушием так похожи
в крайних своих пределах)
и как он делает - больно
или приятно и хорошо,
или приятно и больно,
или - уже никак
никому
не делает.
 

Говард говорит отцу: «Бет не стоила мне ни пенса.
Ни одного усилия, даже танца.
Почему я прошу только сигарету, они мне уже «останься»?
Ослабляю галстук, они мне уже «разденься»?
Пап, я вырасту в мизантропа и извращенца,
Эти люди мне просто не оставляют шанса». (c) В. Полозкова

Я "чертов удачник". Большинство людей, вещей и явлений тоже абсолютно ничего мне не стоили. И я даже не знаю, способна ли я до сих пор заплатить за что-то. Или уже всё, у меня будет только бесплатное? Промо-версия жизни. Попробуйте, и если не понравится, мы вернем ваше ничего.

Одной крови

понимаешь, Акела, ты просто не веришь, не веришь,
и я знаю - в такое, действительно, сложно поверить.
это так же, как если живешь на экваторе, в жарких гвинеях,
постараться представить наличие в мире холодных норвегий.
ну, там, снег... или то, что бывает темно по полгода...
кстати, схема работает и в направленьи обратном,
то есть, если плюс пять - это лето, мерило хорошей погоды...
в общем, знаешь, что африка есть, только - how can it be - непонятно.
но вернемся к началу беседы. ты знаешь, Акела,
видно, женщины более склонны к презренью условий.
помнишь Ракшу? ну, ту, что из-за лягушонка с катушек слетела?..
мы с тобой одной крови, Акела. поверь же, что мы - одной крови.

Флейтист

Он убирает со лба золотые волосы
где-то недалеко, – на границе весны и лета.
Он играет на флейте среди мегаполиса,
стройный, тонкий, изящный, как его флейта.

Мимо проходит ветер в пуховом вычурном палантине,
бросив под ноги – дзынь! – золотые блики.
Мимо идут художники, приносят с собой картины,
мимо проходят дети, приносят с собой улыбки.

Мимо проходят девушки – спрашивают время, имя;
он себя называет героем любимой книги,
а про время не знает, и зачем ему говорить с другими, –
у него есть небо, а теперь ещё – золотые блики,

у него – весь огромный мир, и леса, и горы,
семь отверстий на теле флейты и ловкие пальцы,
и музыка, перед которой хищный голодный город
убирает оскал и вспоминает, как улыбаться.
 

Пусто-пусто

Что у меня - к тебе?
Ничего; просто было нам по пути.
Несколько слов, пара случайно раскрытых тайн.
"Напишу-сама-если-не-ответит-до-десяти".
Ненавязчивое сообщение, ожидающее в сети.
Необьяснимое,
перекрывающее гортань.

Что у меня - от тебя?
Ничего; неоконченный разговор,
имя - странное, незнакомое, будто взятое с потолка.
Сны и синие сумерки - слабый ночной раствор.
Ты меня плохо знаешь, правда, - я просто вор:
я сегодня купила книгу,
которую тогда ты держал в руках.

Что у меня - с тобой?
Ничего. Каждый - снова в своём мирке,
на своих орбитах, в своих затерянных городах,
на своей дороге, в своём отчаянном тупике, -
со своим неразменным,
начертанным на руке.

А вот книга и правда хорошая,
это да.
 

Summertime

В деревенской безветренной темноте
звуки гулки – отчётливо вычеканен каждый шаг.
Кровь, как бой тяжёлого гонга, гудит в ушах.
Ты босиком?
На, вот это возьми, надень.
Здесь сплошные щели и сквозняки.
Господи, как же скрипят затворы, ключи, замки!
Что это воет?
Ты что-нибудь видишь, глянь?
Всех перебудим, и нам устроят прогулочки при луне.
Вот сюда, да иди же сюда, ко мне.
Осторожно, какая-то дрянь.

***

Яблоки завернув в большой полосатый плед,
в поле бежали во всю нашу глупую прыть,
чтобы в высокой траве валяться и грызть,
глядя до обморока – вверх, в облаков акварельных вязь,
сплетничая отчаянно и смеясь,
греясь на солнце, - пока ещё не обед.

Просто не знали, что значит зима, снег, асфальт и наст.
Ты была ничьей, я тоже была ничьей –
там, где баюкало лето весёлых бессмертных нас
в колыбели из трав и тёплых литых лучей.
Где «нельзя» значит «можно»,
а жизнь начинается после слова «отбой».
Там, где ты была мной,
я тоже была тобой.

***

Мы давно не гуляем босые, не спим до часа,
завтраки и обеды готовим сами.
Не встречайся мне больше, деточка, не встречайся,
не смотри на меня внимательными глазами.
Видишь, как остро режет лезвиями осока,
и тростник речной, и слова «мы», «моя» и «вместе»?
Я оставлю тебя в этом поле, в траве высокой, –
ты лежи там и смейся.
Вечно лежи и смейся.

Робот плакальщик

Сколько их сидит у тебя в подрёберье, бриллиантов, вынутых из руды, сколько лет ты пишешь о них подробные, нескончаемые труды, да, о каждом песенку, декларацию, книгу, мраморную скрижаль – пока свет очей не пришлет дурацкую смску «Мне очень жаль». Пока в ночь не выйдешь, зубами клацая, ни одной машины в такой глуши. Там уже их целая резервация, этих мальчиков без души.

Детка-детка, ты состоишь из лампочек, просто лампочек в сотню ватт. Ты обычный маленький робот-плакальщик, и никто здесь не виноват. Символы латинские, буквы русские, глазки светятся лучево, а о личном счастье в твоей инструкции не написано ничего.

Счастье, детка – это другие тетеньки, волчья хватка, стальная нить. Сиди тихо, кушай антибиотики и пожалуйста, хватит ныть. Черт тебя несет к дуракам напыщенным, этот был циничен, тот вечно пьян, только ты пропорота каждым прищуром, словно мученик Себастьян. Поправляйся, детка, иди с любыми мсти, божьи шуточки матеря; из твоей отчаянной нелюбимости можно строить концлагеря.

Можно делать бомбы – и будет лужица вместо нескольких городов. Эти люди просто умрут от ужаса, не останется и следов. Вот такого ужаса, из Малхолланда, Сайлент Хилла, дурного сна – да, я знаю, детка, тебе так холодно, не твоя в этот раз весна. Ты боишься, что так и сдохнешь, сирая, в этот вторник, другой четверг – всех своих любимых экранизируя на изнанке прикрытых век.

Так и будет. Девочки купят платьишек, твоих милых сведут с ума. Уже Пасха, маленький робот-плакальщик. Просто ядерная зима.

Про любовь.

Морозно, и наглухо заперты двери.
В колонках тихонько играет Стэн Гетц.
В начале восьмого, по пятницам, к Вере,
Безмолвный и полный, приходит пиздец.

Друзья оседают по барам и скверам
И греются крепким, поскольку зима.
И только пиздец остается ей верным.
И в целом, она это ценит весьма.

Особо рассчитывать не на что, лежа
В кровати с чугунной башкою, и здесь
Похоже, все честно: у Оли Сережа,
У Кати Виталик, у Веры пиздец.

У Веры характер и профиль повстанца.
И пламенный взор, и большой аппетит.
Он ждет, что она ему скажет «Останься»,
Обнимет и даже чайку вскипятит.

Но Вера лежит, не встает и не режет
На кухне желанной колбаски ему.
Зубами скрипит. Он приходит на скрежет.
По пятницам. Полный. И сразу всему.