...Встречаясь в первые после революции дни со старинными приятелями, люди немедленно одевали «этикетки». Помню, я как-то встретил на улице своего приятеля. Мы вместе были в училище, вместе начали службу в одном и том же полку. Он был тихим, благожелательным человеком всегда правых убеждений и всегда почитал начальство. Встретившись, обрадовались, расцеловались, поговорили о личных делах, кто как и когда вернулся с фронта, как живет и т.п. Затем я задал приятелю традиционный вопрос:
– Ну, а ты, Гена, как нынче веруешь?
Гена поправил пенсне, что служило признаком волнения, и пространно ответил:
– Видишь ли, я, собственно говоря, среднее между левым кадетом и правым эсером.
Я искренне рассмеялся.
– Прости, Гена, но ты средний остряк.
Гена остолбенел и стоял в недоумении. Узнав затем о моих монархических настроениях, он признался, что он тоже монархист.
– Но понимаешь ли ты, - шептал Гена, - о таких вещах надо говорить очень осторожно, да еще на улице!
Приведенная сцена являлась типичной для характеристики настроений того сумбурного времени. Все боялись быть откровенными даже с близкими людьми и только в глубине души хранили свои истинные политические симпатии...

Как всегда, Борис Александрович дает изумительные подробности, присущим ему прекрасным слогом описывает характерные приметы времени, приводит красноречивые примеры... Большевики, террор, людская подлость, жадность и глупость, попытки сплочения последних здравомыслящих и крепких духом людей...

"В начале 1918 года Харьков воспринимал первые практические уроки большевизма. Новая власть еще чувствовала себя прочной и удовлетворяла главным образом свои грабительские инстинкты. Банки продолжали работать, но их операции сокращались с каждым днем. Доступ к сейфам был воспрещен и скоро сейфы были опорожнены распоряжением местного комиссара финансов. Магазины закрывались и жили базаром. С наступлением сумерек все спешили домой. Улицы становились пустынными, часто отказывало электричество и город погружался во мрак, увеличивая жуть надвигавшейся ночи.
ЧК постепенно входила во вкус своего ремесла. Арестованных отправляли на главный вокзал и там расстреливали на седьмой линии. О «седьмой линии» передавали шепотом кошмарные подробности. Аресты производились преимущественно по ночам, а так, как автомобили находились только у большевиков, то запуганные жители с гнетущей тоской прислушивались по ночам к грохоту проезжавших автомобилей: «проедет мимо, или остановится у нас»? Постоянно и в различных частях города возникала стрельба. И не всегда можно было угадать: хулиганские ли это забавы, или очередной грабеж, или бессудный расстрел?
Истинным бедствием являлись ночные налеты бандитов. Грабежи, нередко сопровождаемые убийствами, не носили характера какой-либо системы. Налеты совершались и на богатые особняки, и на лачуги. Одной и той же ночью в центре города забирали бриллианты, меха, а на окраине снимали пальто с кондуктора.
Сущим бедствием была прислуга – горничные, кухарки, дворники. Они зачастую бескорыстно доносили в ЧК на своих господ или наводили бандитов в дома, где служили. Уберечься от этих домашних шпионов было невозможно, и большинство семей предпочитали обходиться без прислуги. Даже верные люди, то есть няни или кухарки, жившие десять-пятнадцать лет и считавшиеся своими, вспоминали какие-то старинные обиды и сводили счеты. Homo homini lupus est! Читать далее...

...Еле втиснулся в набитый до предела грязный вагон. В купе, в котором я оказался, были уже две дамы и около десятка солдат ультра-«товарищеского» вида. Меня они впустили довольно спокойно, но затем каждого нового пассажира встречали криками, руганью, а более настойчивых и пинками. Со мной они были довольно сдержаны и даже вежливы. Их любезность и внимание ко мне я воспринимал холодно. В душе клокотала звериная ненависть…
Ночью, когда все уснули, я случайно уловил разговор одного из «товарищей» с дамой. Он шепотом говорил о каких-то семейных делах, называл ее по имени и на «ты». Доверчиво и так же тихо дама ему отвечала. Я понял, что это ехала компания переодетых офицеров с женами. Компания, заранее сговорившаяся и игравшая роль солдат, возвращавшихся с фронта. Роль, в те времена наиболее выигрышная и гарантировавшая полную свободу действий. Я не подал виду, что угадал истину, но в душе был рад таким соседям.
При первой же проверке документов они узнали, что я полковник, начальник штаба и всячески старались мне услужить: дали удобное место, принесли хлеб, кипяток. Помню, как один из моих спутников, по виду подпоручик, был особенно услужлив, но когда называл меня «товарищ полковник», в его глазах мелькали лукавые огоньки. Чувствовалось, что он еле сдерживается, чтобы не рассмеяться.
Путь от Москвы до Харькова утомительный, долгий, но благополучный. Только в Белгороде, на границе Украины, вошли в купе железнодорожные чекисты и потребовали сдать оружие, у кого оно имеется, выразительно добавив: «кто не сдаст добровольно, будет предан революционному суду!». Мои спутники немедленно стали браниться, кричать, что оружие им надоело и на фронте и их оставили в покое. Лично у меня был карманный револьвер. Я имел его много лет и не хотел отдавать свое оружие большевикам. Еще когда чекисты обыскивали соседние купе, я, не скрываясь от своих соседей, вынул револьвер из кармана и сунул его на спину, за пояс. Затем откинулся на спинку сиденья. Чекисты просматривали мои документы и спросили, есть ли у меня оружие. Лгать, даже большевикам, не позволяло чувство собственного достоинства. Я ответил неопределенным жестом. Они похлопали по моим карманам и ушли. Револьвер был спасен. Этот незначительный эпизод запал мне в душу и несомненно явился своего рода психологическим возбудителем. Я убедился, что хладнокровие и дерзание – лучший способ обращения с большевиками...

Решил время от времени выкладывать небольшие кусочки из воспоминаний генерал-майора Б.А. Штейфона, которые в настоящее время готовлю к печати. Забавные случаи, описания которых у Бориса Александровича так хорошо получались, интересные наблюдения и др. В общем, то, что не требует комментариев, легко воспринимается в отрыве от контекста и само по себе интересно.

Такой вот забавный документ:)

Опять же, из архивно-забавного:)

"Ночью перед окопами 1 и 3 эскадрона австрийцы выставили шагах в 200-х от окопа плакат с надписью «Варшава взята!». Днем наши гусары совместно с соседними пластунами вызвались сорвать плакат и бесстрашно под огнем противника в течении 2-х часов расшатывали толстый столб плаката. Наконец, к общей радости плакат был вырван со столбом".

Наши гусары - самые аккуратные гусары. Вместо того, чтобы подорвать нафиг мозолящий глаза столб или, на худой конец, срубить его, они под пулями два часа методично его выкорчевывали. О дальнейшей судьбе столба документ умалчивает, но не удивлюсь, если гусары (хохлы, в массе своей) забрали его с собой в окоп - "в хозяйстве пригодится" :)))

Навеяно рассказом о есауле, свалившем ниндзю ударом в ухо:)
Недавно я тоже нашел в архиве описание забавного эпизода:

"Австрийская разведовательная партия силою около 30 человек окружила выдвинувшийся вперед секрет 1-го эскадрона из 4-х гусар, причем гусар Булгаков, схваченный австрийцами за воротник шинели, ударом по лицу опрокинул австрийца и бросил бомбу, после чего австрийцы разошлись (выделено мной - В.), что дало возможность секрету отойти благополучно".

Забавна именна реакция австрийцев (или ее описание командиром полка) - австрийцы не разбежались, не разлетелись и не рассыпались. Они просто РАЗОШЛИСЬ. Мол, злой ты, гусар Булгаков. Бьёсси, бомбами кидаисси... Ай-яй, нехороший человек. Уйдем мы от тебя...:)))

Работая недавно в московском архиве нашел один любопытный документ. Может и не особо важный с точки зрения научной ценности, но интересный сам по себе. Во-первых, красноречиво иллюстрирует историю появления правил безопасного обращения с оружием, которые, как известно, писались кровью. Во-вторых, представляет собой яркий пример роли случая в истории.

Краткая предыстория.
Зимой 1892 года юнкер Чугуевского пехотного юнкерского училища Вася Болдырев как всегда на Рождество приехал домой. Отпуск пролетел незаметно и вскоре пришло время прощаться с родными...
Вспоминает сам Болдырев:

"Кончились мои зимние каникулы и я собирался возвращаться в училище. Укладывал свой дорожный багаж. У нас были гости, все чувствовали себя весело …
Собирая свои вещи, я принес маленький заряженный револьвер, выписанный когда-то дядей Иваном из Америки. Вдруг меня кто-то спешно позвал в общий кружок, где были мои сестры с матерью и некоторые знакомые. Тогда я положил на комод на минутку револьвер, бывший у меня в руках, сказав: «Господа, не трогайте револьвера, он заряжен», и подошел к кружку, откуда кто-то меня позвал.
В ту же минуту раздался выстрел и лампа (было часов 11 вечера) сразу погасла – ее пламя задуло потоком воздуха от выстрела. Мы все очутились в полной темноте и не знали, задет ли кто пулей, или нет…
Когда вновь зажгли огонь и увидали, что все стоят на ногах и лишь напуганы, то мы начали успокаиваться. Однако через несколько секунд кто-то заметил на полу кровавые пятна и увидел, что кровь бежала струей из моей опущенной левой руки.
Однако я не чувствовал ни боли, ни даже теплой крови. Подняв руку, я увидел, что из тыла кисти бежала алая струйка… Оказалось, что пуля застряла в пястных костях.
Тут же заметили, что сестра Варя держала в руках еще дымившийся револьвер. Она объяснила, что не слышала моего предупреждения и вошла в комнату позже. Так как она была довольно легкомысленна и избалована, да и молода (всего 20 лет), то не привыкла долго размышлять и сдерживать свои желания. Увидела револьвер и не думая о последствиях, просто взяла его в руку и, вытянув, нажала на собачку. Конечно, тотчас же произошел выстрел, ранивший меня и переменивший всю мою дальнейшую жизненную дорогу…"

Стоит добавить несколько слов об этой самой дальнейшей жизненной дороге юнкера. Рана дала осложнение. Функциональность кисти была утрачена. От карьеры офицера Васе пришлось отказаться, из армии его списали. Казалось бы, рухнули все надежды, жизнь дала трещину и т.д. Однако же...
Через год Болдырев поступил в Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербурге, окончив которую с отличием, сперва работал земским врачом, затем подался в медицинскую науку. И показал в ней такие успехи, что вскоре был приглашен для совместной работы знаменитым И.П.Павловым. Менее, чем через полтора десятка лет после трагического случая с револьвером бывший юнкер получил степень доктора медицины, затем награжден премией имени Павлова и т.д. и т.п. В общем, на научном медицинском небосводе взошла новая звезда. Не буду перечислять всех заслуг, работ, степеней, званий и премий этого ученого с поистине мировым именем. После революции он эмигрировал, поселился в США, где правительство специально для него построило лабораторию, успешно развивал науку, поддерживал связи со своим учителем Павловым… Кто желает узнать подробности, может прочитать о В.Н. Болдыреве в Интернете, например вот здесь

Александр Яковлевич Корейша. Фото, скорее всего, сделано во время его краткосрочного отпуска домой во время войны. На груди - боевой Владимир, полковой знак 7-го стрелкового полка, в прикомандировании к которому находился А.Я., фрачник кавалера Георгиевского оружия.

смотреть еще

Продолжаю публикацию

смотреть далее

По поводу поста Говорите по-русски

Приведу пример: «Повесть о настоящем человеке». Русский лётчик совершает подвиг: выживает в невероятных условиях и, лишившись ног, снова становится боевым лётчиком! Откуда это взялось у него? Я так думаю, оттуда, что он русский, что за ним стоит длинная вереница его русских и славянских предков, которые передали ему по цепочке такие необыкновенные свойства. Литературный же проходимец, которому поручили озвучить эту историю, всё подогнал под советскую власть. Русский лётчик был советским человеком, а отсюда и все истоки его необыкновенного героизма.


Рассказ гренадера 13 роты 11-го гренадерского Фанагорийского полка Тимофея Каминского об одиннадцати днях, проведенных им после ранения в бою 25-го июня 1916 года у д. Подгайная за р. Сервеч вблизи окопов противника.

25 июня нашей роте было приказано начать наступление, что бы поддержать атаку Пултусского полка. Мы вышли из своих окопов, и пошли вперед. Когда мы были в шагах 200-х от немецких проволочных заграждений, меня ранило пулей в левую ногу. Это было часов в двенадцать. Я упал и остался лежать, а рота пошла вперед. Немного спустя меня оглушил разрыв снаряда, и я потерял сознание.

Когда я очнулся, то почувствовал, что плохо владею левой ногой, и оглох на оба уха. Увидев в стороне кусты, я отполз туда и спрятался от пуль в воронку от снаряда. Ночью пошел дождь и начал наполнять воронку водой, но я продолжал лежать в ней.

На следующий день, ко мне подошли два немца в касках, обыскали меня и отобрали кошелек с полутора рублями, патроны и винтовку. Немцы звали меня идти к ним, показывали по направлению к своим окопам и угрожали мне штыком, но я решительно отказался, показывая им на свои раны. После этого немцы о чем-то поговорили, и пошли в свои окопы. Четыре дня жил я в воронке от снаряда, питаясь консервами и сухарями, бывшими у меня в мешке. Когда мои сухари все вышли, я подполз ночью к убитому, лежавшему саженях в трех от меня и взял с него запас сухарей, которыми и питался остальные дни.

На третью и четвертую ночь, немецкие разведчики выходили из своих окопов и проходили мимо меня. Не желая быть взятым в плен, я каждый раз притворялся мертвым. Один немец наступил мне на левую ногу, а другой видимо желая удостовериться жив я или мертв, а может быть и просто по злобе, больно ударил меня сапогом в голову. Чтобы не крикнуть от боли, и не выдать себя я закусил губы и решил молчать.

На рассвете пятого дня, я стал отползать к нашим окопам. Немцы заметили мое движение, стали стрелять по мне и ранили меня тремя пулями в ягодицы. Несмотря на то, что я отполз от воронки шагов на 60, я так страшно устал, что весь этот день пролежал не двигаясь.

В следующие ночи я опять стал ползти к своим, продвигаясь каждый раз на несколько десятков шагов и наконец на девятую ночь добрался до р. Сервеч. К этому времени я совершенно обессилил и еле двигался. Много раз я пытался кричать, чтобы привлечь к себе внимание своих, но ни кто, очевидно по слабости моего голоса не слыхал меня и не приходил на помощь. Наконец на одиннадцатые сутки на меня наткнулись разведчики Остроленского полка и отнесли к себе в окопы, где в первый раз и перевязали мои раны.

Наши санитары, не могли подобрать меня при отступлении, так как я в это время забрался в кусты и спрятался в воронку от снаряда.

Лежал я все время мокрый с ног до головы т.к. каждый день шли дожди.

Я счастлив, что остался в живых и надеюсь опять вернуться в свой родной полк, дабы отомстить проклятым немцам за тот удар сапогом, которым они меня «угостили».
(РГВИА ф.2601,оп.2,дело576 )
Взято с http://1914.fastbb.ru

Еще один эпизод:

"Отрывок из журнала военных действий полка свидетельствует об удивительном подвиге оренбургского казака М. Лаптева, совершенном им в первые дни той, во многом забытой, войны. Документ этот ярко характеризует не только героизм, но также изобретательность, неприхотливость и выносливость казаков.
В документе отмечалось: «В ночь с 26го на 27 июля (1914 – А.Г.) Хорунжий Хлебников с разъездом (1 взвод) от 4й сотни, будучи послан на Австрийскую территорию, ночью приближаясь к с. Гимлице [?] был внезапно обстрелян, находившейся там пехотной заставой австрийских ландштурмистов. Хорунжий Хлебников бросился в атаку, разъезд зарубил часового, но встреченный сильным огнем, принужден был отойти.
При проверке людей не оказалось казака Максима Лаптева (последнего наряда), которого видели упавшим вместе с лошадью во время атаки.
Ночью и под огнем разыскивать его вблизи противника было невозможно – его считали убитым.
Между тем, дело обстояло так.
Во время атаки Лаптев действительно был ранен, а лошадь его была убита, упала вместе с ним вблизи деревни на совершенно ровном месте. Лаптев, которому пулей раздробило ногу, и лошадь эту ногу придавила, не мог сначала высвободиться из-под нее и, пролежал так до утра, когда увидел, что к нему приближаются из деревни австрийцы. Он, не желая сдаваться в плен, открыл по ним огонь и убил или ранил некоторых из них. От Австрийских выстрелов его прикрывал труп лошади. Несколько раз австрийская застава хотела захватить Лаптева, но он отстреливался и продержался до ночи. Ночью кое-как высвободился из-под лошади и пополз к своей границе, до которой было верст пять. Следующий день он лежал в ямке, а ночь полз. На четвертые сутки он был подобран, проходившим нашим разъездом, у самой границы.
У Лаптева были в сумах сухари, но воды не было и чтобы как-нибудь утолить жажду, по словам Лаптева, он пил собственную мочу (этот молодец впоследствии выздоровел и получил Георгиевский крест). Между тем, разъезды, высылаемые за границу, были предупреждаемы, что казак Лаптев остался вблизи с. Гимлице [?] и 29 июля разъезд 10го Драгунского полка нашел убитую лошадь Лаптева, хотел снять седло, но был обстрелян австрийцами, и о происшедшем доложил.
30 июля казаки команды связи, находившиеся при драгунском полку – именно Петр Рябов и Тихон Темников по собственной инициативе поехали за границу, нашли убитую лошадь Лаптева, расседлали ее под огнем неприятеля и по прибытии в полк доложили, что лошадь прострелена в голову и грудь, что Лаптева они найти не могли. Седло сняли.
В тот же день, однако, Лаптев нашелся, и пропала лишь одна только его лошадь».

А. Ганин, А. Левченко, В. Семенов "История 1-го Оренбургского казачьего полка". Харьков, 2007.

Подобных эпизодов очень много.

Вскоре после появления в «Новом Времени» статей о ветеране «великой армии» Савене, ко мне стало поступать множество писем и запросов с просьбой доставить его фотографию и дать по возможности более подробныя сведения о личности, образе жизни и последних минутах этого необыкновеннаго по своему долголетию человека. Помещая в настоящее время на страницах «Русской Старины» портрет Н. А. Савена, снятый на 120 году его жизни и доставленный мне дочерью покойнаго ветерана, Евдокией Николаевной Савен—постараюсь поделиться с читателями теми сведениями, которыя мне удалось собрать о нем в Саратове, а также личными впечатлениями, вынесенными во время двух-летняго моего знакомства с маститым старцем.

Прибыв в Саратов в начале 1893 года и беседуя с одним из местных старожилов, я совершенно случайно узнал, что здесь с 1812 года проживает престарелый француз, прибывший в Россию с «великой apмиeй» Наполеона, участвовавший во многих сражениях времен первой империи и получивший орден Почетнаго Легиона из рук самого императора французов. Столь интересная личность не могла не заинтересовать меня, и я решил во что бы то ни стало посмотреть этого необыкновеннаго старца, живаго свидетеля Наполеоновской эпохи. Я говорю «посмотреть», так как о разговоре с человеком столь преклонных лет я даже не помышлял и был почти уверен, что увижу столетняго, дряхлаго старика, впавшаго в детство, утерявшаго память и, быть может, умственныя способности, от котораго едва-ли придется чего-нибудь добиться. Последствия, однако, доказали мне совершенно противное. В тот же день я отправился по указанному адресу. Старик жил в первой части города, на Грошовой улице, в небольшом деревянном домике, на воротах котораго я прочел следующую надпись с переделанным на русский лад именем владельца: «дом поручика Николая Андреевича Савина». Крошечный флигелек, в три окна на улицу, один из тех домиков, которыми до сих пор изобилуют наши города средней руки, скромно ютился среди более крупных деревянных и каменных построек, постепенно вьггесняющих своих мелких соседей. Я отпер калитку и очутился во дворе, где глазам моим представилась следующая картина: среди миниатюрнаго цветника, окруженнаго низеньким палисадником, сидел на скамейке небольшаго роста старичек, сильно согбенный, в картузе и стариннаго покроя длиннополом сюртуке, с красной ленточкой в петлице; он только-что окончил поливку цветов и, погруженный в любимое занятие, повидимому, не заметил моего прихода. Читать далее...

Всеволод Владимирович Крестовский. "Очерки кавалерийской жизни"

"...В утро одного из июньских дней 1872 года почти все наличное офицерство драгунской и уланской бригад 7-й кавалерийской дивизии, собранных на кампамент при Гродне, отправлялось в Вильну для празднования юбилея 50-летней службы в офицерских чинах почтенного начальника этой дивизии генерал-лейтенанта П.А. Курдюмова.
Гасшпидин Элькес, разумеется, был с нами, пристроясь всеми правдами и неправдами где-то в третьем классе, потому что без него, как говорится в поговорке, и вода не освятится.
Выехали мы рано, часу в седьмом, с пассажирским поездом и около десяти часов утра были на станции Ландварово - последней перед Вильною. На полпути между этими двумя пунктами есть туннель, где поезд проходит около полуторы минуты в полнейшей темноте, так как ввиду кратковременности подземного движения огонь в вагонах не зажигают. В Ландварове поезд стоит минут пять, не более, и так как на станции существует буфет, то, конечно, туда и направилось большинство офицерства - кто ради кружки пива, кто за бутылкой содовой воды, потому что яркое солнце уже пекло самым исправным образом и в вагонах было душно.
Вышел в буфет в числе прочих и поручик Тарченко. Это был добрый ветрогон, большой руки школьник, всегда веселый и очень изобретательный на разные "смешные шутки", нередко весьма остроумные. Между прочим, он в совершенстве умел подражать местному еврейскому жаргону и подделываться под чужие голоса. Бывало, если в трактире или в полковом клубе вздумается ему неожиданно представить из другой комнаты кого-нибудь из начальства, то просто Б смущение приводит: не знаешь, Тарченко ли это дурачится или взаправду начальство пришло, - и офицерство на всякий случай начинает застегиваться и подтягиваться.
Вышел он из буфета и стал в нашей группе в тени на платформе, а как раз напротив, в цепи нашего поезда, стоит третьеклассный вагон, одно отделение которого сплошь набито евреями. Читать далее...

Продолжаем тему русского армейского быта. Багаж был, судучок был, теперь - погребец, замечательно описанный Всеволодом Крестовским в его бессмертных "Очерках кавалерийской жизни".

"…В этом хозяйстве, знаете ли вы, что достопримечательней всего? Это именно погребец, характерные образцы которого, кажись, только и можно встретить в быту армейского офицера, потому что кому же он надобен, кроме человека, обреченного на вечно бродячую жизнь? Таким образом, из "русской" лавки любого ярмарочного балагана этот неизменный, традиционный погребец переходит непосредственно в офицерские руки. Представьте вы себе маленький сундучок, менее аршина в длину, около трех четвертей в ширину, обитый оленьей шкурой, окованный жестью, с непременно звонким внутренним замком, - а между тем в этом скромном вместилище чего-чего только не заключается! Тут и кругленький походный самоварчик на четыре стакана, миниатюрные экземпляры которых помещаются рядом, тут и медная кастрюлька, крышка которой, в случае надобности, может заменить собою и сковороду, для чего при ней имеется и железная ручка. Тут и мисочка для похлебки, и четыре тарелки: две мелкие и две глубокие; тут и чайник, и чайница, и сахарница, и солонка, и перечница, и чернильница с песочницей, и два больших штофа со щегольскими пробками - "аплике", и все это накрывается подносом, прилаженным к крышке, в которую вправлено еще и небольшое зеркальце. Но все это богатство составляет только верхний этаж офицерского погребца: приподнимите за ушки вкладное вместилище всей этой роскоши - под ним окажется этаж нижний, где имеются отлично прилаженные помещения для пары ножей и вилок, двух столовых и четырех чайных ложек, для салфетки и полотенца, для карандаша с пером и ножом перочинным, для гребешка и бритвы и даже... для сапожных щеток. Так вот что за штука этот походный погребец - незаменимый и неизменный друг и товарищ армейской жизни! Как разложишь все его богатства, так просто изумляешься: где и каким образом может вместиться столько разнообразных вещей в таком маленьком сундучке, с таким тесным объемом, а между тем все это вмещается, все это так искусно, так ловко пригнано и прилажено, что просто не хочется верить, будто погребец не есть изобретение какого-нибудь аккуратного немца, а чисто наше "рассейское".
Итак, почти все наше хозяйство заключается в этом мудреном погребце, а для остальных вещей - небольшой чемодан или вьюк - и готово!...".

В. Крестовский. "Очерки кавалерийской жизни".
В колонках играет: Оркестр 106-го Уфимского пехотного полка, дир. Бороздюк - Атака пехоты (с командой, сигналами и стрельбой)

LI 5.09.15

Солдатский сундучок. Видали ли Вы его когда-нибудь, его и его содержимое? Ведь по нему можно безошибочно определить, откуда родом владелец. Для того, чтобы далеко не ходить, подойдем к ближайшей койке. «Оглоблин, покажи-ка, брат, твой сундучок».
«Извольте, Ваше Высокоблагородие», — и рослый солдат вытащил из-под койки сундучок, крепко скрепленный пазами из толстой кедровой доски, обитый снаружи цветистой жестью с замком «тагильского дела», который, имея внутри три пластинки, при повороте ключа играет на всю роту.
Крышка откинута и внутри, на крышке, целая картинная галерея.
В центре портрет Государя, чаще всего в полковой форме и гренадерке, но иногда Царский портрет заменяет открытка со всей Царской Семьей, 2-3 открытки, содержанием своим напоминающие владельцу его родные места.
Вот старичок в тулупе, меховой шапке сидит над прорубью и ловит лучком рыбу. Морозный вечер и полузанесенная снегом изба, и прямо на нас бежит серый конь и тащит розвальни, в которых, завернувшись в тулуп, сидит мужик. Рядом картинки из иллюстрированного журнала. Этикетки от шампанской бутылки, полученные от приятеля, служителя в собрании, верх от бонбоньерки с ярким попугаем.
Все пестро, ярко и ласкает взгляд хозяина. Слева закрытая полочка; там бритва, помазок, ремень и камень для правки бритвы, деревянный игольник с толстыми иглами, в мешочке пуговицы и моток крепчайших деревенских ниток, клубком намотанных на кольцом свернутую гусиную шейку, а внутри шейки катаются и гремят 2-3 дробинки; пузырек с чернилами, ручка с пером, огрызок карандаша, несколько старых писем, наполненных поклонами от дядей, теток, сватов и прочей деревенской родне. И только в конце письма написано о деле или о деревенских новостях. На самом верху сундучка полученная на днях пара подметок. Крепко пахнет сапожным товаром. Под ней рубаха, подштанники и портянки, выданные от казны, под ними цветная рубаха и холщевые исподники, принесенные из дома толстые шерстяные чулки, пестрядевые штаны, в коих явился на службу. Полушубки, тулупы и кожухи, как вещи громоздкие, сохраняются в цейхгаузе. А сбоку — кулечки и мешочки, в которых плиточный чай, кусковой сахар, коржики и колбочки, привезенные из дома либо присланные в посылке, «сибирские разговоры» — кедровые орешки. Хозяин этих драгоценных вещей — сибиряк.
А вот сундучек Бондаренко: по зеленому полю расписаны цветы и листья, замочек тихий, без звона, на внутренней стороне тоже портрет Государя, или всей Царской Семьи и картинная галерея — открытки: Куинджи, Левитана, «Украинская ночь» — речонка и отара овец на берегу, «Малороссийская хата», вся в подсолнухах и маках. Парубок с дивчиной, словом, все то, что так дорого его хохлацкому сердцу.Читать далее...

"Однажды — мне было тогда лет девять — мать вернулась из костела чрезвычайно расстроенная, с заплаканными глазами. Отец долго допытывался — в чем дело, мать не хотела говорить. Наконец, сказала: ксендз на исповеди не дал ей разрешения грехов и не допустил к причастию, потребовав, чтобы впредь она воспитывала тайно своего сына в католичестве и в польскости... Мать разрыдалась, отец вспылил и крепко выругался. Пошел к ксендзу. Произошло бурное объяснение, причем под конец перепуганный ксендз упрашивал отца «не губить его»... Власть в Привислянском Крае была в то время (80-е годы) крутая, и «попытка к совращению» могла повлечь ссылку в Сибирь на поселение. Конечно, никакой огласки дело не получило.
Не знаю, как проходили дальнейшие исповеди матери, ибо никогда более родители мои к этой теме не возвращались.
На меня эпизод этот произвел глубокое впечатление. С этого дня я, по какому-то внутреннему побуждению, больше в костел не ходил...".

Антон Иванович Деникин. "Путь русского офицера"