В дни безрадостной тоски о минувшем и утраченном я начинаю перелистывать страницы моего прошлого и долго, долго отдыхаю на уютных картинах очаровательной юности.
Я всегда возвращаюсь моей памятью к этому прошлому и ищу в нем разгадки моим сомнениям, ищу оправдания моему пройденному пути, который с каждым днем становится длинней и уверенней...
На свете не было бы большего несчастия, как если бы у человека отняли прошлое его молодости, где, может быть, самый маленький порыв стоит тысячи современных безумных актов, от которых с каждым днем нее дальше радость и все ближе ночь...
Среди страниц моего прошлого мне особенно памятна та, где на смену детской беспечности начали выявляться и созревать сознание долга и красота подвига.
Долг и подвиг — это те немеркнущее огни, к которым я напряженно стараюсь идти и поныне, ибо я верю, что во всей вселенной для человека нет более доблестного пути, как долг и подвиг...
Я благословляю те дни, когда впервые узнал об этом пути и благоговею перед памятью тех, кто на этот путь мне указал...
Среди моих руководителей, имена которых закрепила моя память, я особенно берегу образ командира роты моих ранних юнкерских лет — полковника Ивана Ильича Шитковского[iv],— которому я обязан, быть может, лучшими решениями на моем ратном пути.
Может быть, иногда в своей жизни за долг и подвиг я принимали миражи, но в эти трудные минуты я обращался моей памятью к нему — и снова находил свой компас.
На фоне многолетней и доблестной истории Чугуевского воен. училища не встретится, может быть, другого имени, которое оказало бы столько влияния и на характер училища и на судьбу юнкеров, как имя полк. Шитковского.
Кто не знал Ивана Ильича? Кто бы прошел мимо этой легендарной фигуры с пышными усами на суровом, всегда загорелом, лице и с глазами, которые не знали страха?
Это был богатырь, с которого можно было бы писать екатерининских гренадер.
Еще до поступления моего в училище, я уже слышал об Иване Ильиче.
— Хочешь быть настоящим солдатом — говорил мне мой родственник — почтенный штабс-капитан: — иди или в «павлоны» (Павловское военное училище) или в «чугуны» (Чугуевское училище)
И, действительно, несмотря на суровую внешность, не смотря на то, что он грел нас, как говорится, и в хвост и в гриву, — мы любили и гордились нашим «Зубом», который умел создать и передать нам атмосферу уверенности и успеха.
В дни строевых смотров или стрельбы, когда один слух о приезде, например, М. И. Драгомирова, с его подчас оскорбительным раздражением,— уже создавал суету и беспокойство, только один Зуб оставайся непроницаемо спокойным.
Мы всматривались в его лицо: оно сегодня было, как вчера, — мы знали, что все будет отлично.
— От вас требуется только внимание к команде. Ничего нового, кроме того, чему вас учили и что вы знаете, — от вас не потребуется, — говорил наш Зуб накануне смотра.
И смотр проходил блестяще.
Иногда ген. Драгомиров приезжал уже накаленный, придирчивый и ворчливый, — видно было, что он ищет предлога придраться. Бывали случаи, когда он хрипел, топал ногами и стучал палкой, но первая команда подп. Шитковского, первое наше построение, — и пергамент лица генерала прояснялся и сглаживался.
Зуб умел держать и себя и нас в руках. И при всем том — какое спокойствие, какое самообладание!
Драгомиров приезжал всегда неожиданно, (но об этом все знали уже за неделю) и всегда в сопровождении» кого-либо из иностранцев.
Видимо ему было приятно щегольнуть и похвастать нашей отчетливостью и выправкой пред каким нибудь мистером Ноксом или колонелем[vi] Трике...
Почему за Иваном Ильичем утвердилось прозвище — «Зуб», мы не знаем. Очевидно это было давно. Но это был действительно, Зуб крепкий и здоровый, не зараженный ржавчиной подлого свободомыслия и критики.
Он был строг в своих требованиях к нам и еще был строже к себе.
Он не допускал и не прощал ни малейшей ошибки в строю, усматривая в этом уже начало нарушения принципов ратного дела.
Полковник Шитковский — это целая эпоха, это стройная система, на которой сложился и вырос весь уклад и характер училищной жизни. Да и не только училищной. Ибо все, что приобреталось здесь, — широкой волной разносилось во все углы великой матушки России.
И думается, что в Российской Армии (особенно в Киевском Округе) не было ни одного пехотного полка, где не знали бы Зуба.
На его практическом (прикладном) методе изучения уставов, (особенно полевой и гарнизонной службы), на его приемах решения боевых и стрелковых задач учились и воспитывались тысячи будущих офицеров, которые эти приемы передавали в Армию.
Зубу старались подражать в манерах, в походке и особенно в командах, в которых чувствовалась особенная бодрость (теперь это называется «динамикой»).
Каждый из нас, покидая училище, был уже маленьким Зубом.
Зуб все знал и все видел. Даже больше того, он — предвидел. В этом было нечто Суворовское. Казалось, он заранее знал, что может дать тот или иной юнкер в будущем.
Его память была для нас загадкой. Не имея с нами дела почти до весны, он после первого же ротного учения не только знал каждого из нас по имени, но знал и наши недочеты...
— Кто там танцует во втором взводе? Наверно юнкер Н...? — кричит он, пропуская мимо себя в десятый раз роту в развернутом строю...
И, действительно, это был именно юнкер Н..., который часто терял ногу.
Подп. Шитковский ненавидел казарму и при первой возможности тянул нас на двор — в поле.
Являя собой высокий образец строевого офицера, который не сробеет в беде, он сумел подобрать себе и достойных помощников.
Командиры взводов моего времени — шт. капитан Б. Руцкий (мой курсовой офицер) и шт. капитан Купчинский (командир 4 взвода) являли собой совершеннейший и законченный образец офицера, которым была богата только Русская армия.
Двухлетняя система Ивана Ильича, где час за часом, день за днем, на каждом шагу подчеркивалась та роль, которая нас ожидает впереди, — закаляла и наши нервы и наш дух...
Мы были горды сознанием, что мы ученики Зуба.
События дальнейших лет уже на деле подтвердили жизненную мудрость его приемов и требований...
Зима, с опостылевшей казарменной прицелкой и колкой чучел, миновала. Остались позади и досадные экзамены. Снег стаял... Южная весна с очаровательным небом и звонким солнцем наступила как-то сразу.
Кажется, что еще вчера было мутно и мертво, а сегодня вдруг все ожило и зазвенело тем неуловимым звоном, которым так богата наша русская весна...
Кончилась одиночная муштровка и взводные учения...
До выхода в лагерь — только несколько дней...
Завтра ротное учение. Это уже, в сущности, второе наше настоящее соприкосновение с Зубом: вчера был «ранжировка» и расчет, которые производил лично ротный командир.
Ранжировка — великое событие в жизни «чижа». Этим как бы стиралась та незримая граница, которая лежала между юнкерами младшего и старшего курса. Это было как бы наше «посвящение», и начало сознательного единения и спайки, которые затем, оставались уже на всю жизнь.
На ротных учениях уже не было ни робких «чижей», ни чванных «соломонов». Была только «наша рота» (вторая), где каждый из нас был равным винтиком в сложном механизме роты, и где каждый из кожи лез, чтобы было возможно лучше и чеканней...
Ранжировка раз навсегда, на весь летний период закрепляла за юнкером место в строю. И где бы юнкер ни был, в случае тревоги или команды — стройся! - каждый бежал и автоматически становился там, где надо.
До ранжировки велись только одиночные или взводные учения. Это было сколачивание, подготовка, втягивание.
Ротный командир хотя и посещал эти занятия, но никогда не вмешивался в работу курсовых офицеров, давая им полную свободу действий, и только снабжал указаниями (директивы).
День ранжировки был поворотным днем строевой жизни юнкера. С этого момента Зуб становился неограниченным повелителем нашей судьбы...
Вот откуда юнкерское меткое выражение на все случаи: — «что толку в танцах — будь тверд по фрунту»!
На ранжировке п. Шитковский бросал беглые вопросы, всматривался в лица тех, с кем мало встречался, иногда спрашивал имена...
— Да он совсем не страшен, — говорили «чижи». — Ни одного замечания, ни одного наряда!
— Не хвались, идучи на рать!.. — осаживали «соломоны», помня опыт прошлого года.
— Чижи! — перекликается старший курс: — опорожняй вещевые мешки для завтрашних нарядов!..
— Подтягивай подпруги!..
— Не спотыкаться на все четыре!..
По всему коридору и умывалке гомон, шутки, смех… Шумно и весело. Весело потому, что все молодо, крепко и беззаботно. Весело потому, что жизнь так прекрасна, впереди так много чудесного...
А все же засыпаем не без волнений...
— Стоять вольно, с мест не сходить! - отдает нам приказание старший из офицеров роты после долгого выравнивания.
Мы перебрасываемся короткими фразами между собой. Соломоны дают последние советы особенно второй шеренге - не наступать на пятки, ставить ногу на всю ступню не вешать голов, не отрывать от тела левого локтя и проч.
Но вот показывается алый околыш Зуба.
— Рота смирно! Слушай на краул!..
Мы мгновенно замираем и сразу две сотни винтовок взлетают и лязгают рукояткой затвора о поясную бляху. Две сотни голов одновременно сдвинуты вправо.
— Четвертый взвод затягивает прием — вместо приветствия сразу охолаживает Зуб, и затем спокойно, широким шагом он проходить по фронту роты, щупая каждого глазами.
Отойдя затем на средину и как бы испытывая нашу выдержку, он еще раз пробегает по каждому суровым взглядом и затем бросает отчетливым баритоном:
После чего команда — к ноге, короткое — оправиться и затем — ружейные приемы. Командует сам Зуб.
— Не вижу чистоты! Нет ловкости! Деревянно! Кто там пальцами перебирает? — сыплются один за другим замечания и вопросы.
— Юнкер Юзефович, второй раз я вижу, как вы что то шепчете вашему соседу. Возьмите себе трое суток ареста и три недели без отпуска!
— Ого! — думает каждый из нас: — начинается!
— Что за кашель в строю? В ваших руках, юнкер Синельников, винтовка, а не коромысло... Отставить!
От напряжения учащается дыхание, но привыкшие руки работают автоматически и сноровисто. Чуткое ухо улавливает единый мягкий звук пpиeмa. Чувствуется, что все идет, как будто, гладко и слаженно, а между тем Зуб еще далеко не удовлетворен: ему мало чистоты, — от юнкера он имеет право требовать искусства...
— Юнкер Полынев, что это за улыбочки в строю? Возьмите себе четыре наряда не в очередь и две недели без отпуска!...
— Попался «Белый», — мелькает в моей голове (Полынев был блондин, и его звали «Белый»).
Но я не успел подумать, как слышу, будто во сне:
— Юнкер Мариюшкин, опять опаздываете. Что за невнимание? Возьмите ce6е четыре наряда и две недели без отпуска!
— Это, кажется, по моему адресу! — меланхолически воспроизводит мое сознание. Я чувствую, как мне становится, жарко и почему то весело…
Наконец, долгожданное — оправиться!
Можно поделиться с соседом, расправить пальцы, стать свободней, вытереть мокрый лоб.
Я поворачиваю голову в сторону Полынева, он ищет глазами меня: мы мимикой сочувственно приветствуем друг друга.
Ружейные приемы сменяются поворотами и вздваиванием рядов. (Тут надо быть начеку!). Затем идут построения на месте и наконец, — построения на ходу и маршировка.
Твердо печатает шаг вторая... Неподвижен лес штыков даже на ходу. Чисто и строго равнение. А все же далеко еще до той гармонической стройности, где нет отдельных юнкеров, а есть только рота.
Но Зуб уже чувствует, что еще два-три учения, еще несколько порций — «возьмите», и эта стройность придет..
— Не слышу ноги! — жалуется он: — Барабанщик!
Маленький вертлявый барабанщик (он же папиросник и чистильщик наших сапог), мастер своего дела моментально схватывает такт и молодцевато бьет колено...
— Реже и шире шаг! — корректирует Зуб.
Как легко и весело маршировать под барабан... Это незаменимый друг походов и сотрудник Суворовских сквозных атак...
Впоследствии какая то комиссия, — которая долго заседала, — в заботах о нуждах армии додумалась изъять барабан...
Комиссию эту кто-то удачно назвал — «барабанно-похоронным бюро»...
— Выше головы! — подбадривает Зуб — не заваливать плечо!
— Юнкер Витковский! (это наша «Мамаша» — ростом выше леса стоячего) — Что вы там скачете иноходью?
— Опять не в ногу, юнкер Монастырский? Возьмите себе два наряда!
Монастырский прыгает, меняя ногу и толкая в спину соседа.
— Что там за па-де-катр? - не унимается п. Шитковский.
— Поручик Левченко, - обращается он к командиру 1-го взвода: - выведите мне эти развлечения.
Рота проделывает сложнейшие эволюции и перестроения, меняя направления. Будто опытный композитор, Зуб вдохновенно играет на роте. Он перемешивает ряды, задерживает на месте четные отделения в то время, как нечетные продолжают движение, когда все перепутается и расползается по училищному плацу, — раздается вдруг короткая команда:
— Ко мне!
Мы все срываемся и летим к командиру роты сталкиваясь на бегу, и через несколько секунд живая стена развернутого фронта (или колонны) уже замерла, как отлитая...
Слышно только учащенное дыхание.
Видно по лицу, что Зуб доволен. Он крутит свой гренадерский ус и дает — оправиться, но не хвалит: еще рано и не за что.
Знаменательно, что замечания, команды, поправки, даже роковое — «возьмите», — все это произносится без раздражения и холерической едкости.
Вот у кого надо учиться выдержке и умению держаться. Это гранит...
Но иногда сдавал и он... Уж такой выдавался день, когда ничто не клеилось. Ходили вяло, на ходу то шарахались и разрывались, то сжимались и выпирали чуть не отделения. При поворотах лязгали штыками, что считалось для юнкеров недопустимыми
В таких случаях Зуб выявлял самую крайнюю меру недовольства:
— Это не юнкерский строй, а Сморгонская академия! Придется снова вернуться к одиночному обучению...
Но слышится сигнал — отбой. Учение кончено... Нас уводят в училище, по взводам.
С первым же шагом запевала начинают любимую песню Зуба.
«В шапке золота литого
Старый русский великан...»
И затем весь остаток дня проходит в бурном обмене впечатлениями. «Соломоны» подтрунивают... Там и здесь в умывалке слышны голоса:— «возьмите себе!». Кто-нибудь непременно имитирует: - «Что за безобразие?» «Это Сморгонская академия!» «Что там за улыбочки?» «Иноходцы, не пыли!» и т. д.
И ни одной обиды. Даже те, кто «именинники» (получили без отпуска) и те захвачены общей волной оживления и смеха….
Все в мире переменчиво... Сегодня ты, а завтра я.
Страдная пора стрельбы закончена, но долго, долго еще будет сниться бесконечная дамба, Майорская гора, сыпучие пески стрельбища и палящий зной.
Раскаленный шар солнца медленно плывет по бледному, горячему небу. Мы до стрельбища шли еще в темноте, когда так хочется спать и когда в темной глубине неба огнями острых искр переливаются звезды...
Вдали не то кажется, не то в действительности плавают в воде деревья, курганы...
Там будто сказочные озера с силуэтами замков и кораблей. Это миражи. Значит день будет адовый.
После небольшого отдыха, на котором успеешь не то вздремнуть, не то забыться, — мы строимся. Нам объявляют задачу сегодняшнего маневра.
Раздаются команды и мы двигаемся вперед сперва в походной колонне, а затем, по мере сближения с обозначенным мишенями противником, мы меняем строй.
Маневром руководит сам Зуб.
Каждое наше перестроение нам объясняют: или сам Зуб или командиры взводов.
Ни суеты, ни нервности. Это показное учение (маневр), и здесь нет места хлесткому — «возьмите». Оно уже отслужило свой сезон.
— Кавалерия справа! — вдруг раздается тревожное предупреждение Зуба, и вслед за этим подается команда для построения.
В отражении конницы принимает участие вся рота целиком и когда эта рота проделает все вплоть до заряжания — мы ждем команды — «пли!»
Это «пли!» — мгновенно охватывает нас, как электрический ток, и тонет во взрыве залпа.
Таких слаженных и выдержанных залпов, какие давала наша рота, я уже никогда не слыхал. Это скорей напоминало машину.
Такие залпы, действительно, могли потрясти психику противника.
Но вот кавалерия отбита, мы вынимаем оставшиеся в магазине патроны и перестраиваемся.
Уже рассыпаны цепи, уже ведется редкий огонь по важнейшим целям лучшими стрелками и, наконец, мы сближаемся с противником до дистанции, когда уместны уже «пачки», т.е. огонь самого высокого напряжения.
Перед нами целые ряды мишеней поясных и головных.
Тогда еще не было пулеметов. Но юнкерские «пачки» это были предтечи пулеметного клокотанья, которое так угнетающе действует на психику...
А солнце все выше и выше... Воздух настолько накален, что кажется будто его вовсе нет, будто его выжгло беспощадное солнце.
Зной сжимает горло и слепит глаза. Во рту сухо. Все чаще и чаще мы прибегаем к спасительным баклагам с водой но это мало помогает: вода теплая и не освежает. Кругом, куда ни глянешь, только жгучий песок. Трава выгорела. Кажется, что в этом песке умерла всякая жизнь. Редко, редко где, как часовой, маячит над своей норкой суслик или испуганно сверкнет изумрудная ящерица.
Сахара, да и только!
Мы сближаемся с противником уже на прямой выстрел (400-600 шагов). Идут одиночные короткие перебежки, вернее накапливание, под прикрытием непрерывного огня.
Вот и сигнал к атаке. Тревожно, будто набат, бьет барабан. Смыкаемся к своим взводным. Еще одно напряжение, еще один волевой нажим для штыкового удара и, затем, спасительный отбой.
Тяжело в учении — легко в походе...
А надо признаться, тяжело.
Зуб все время с нами, ни на минуту не отставая.
Мы отдыхаем, где кто упал, пока ведется подсчет пуль.
Подсчет закончен. Мы строимся для встречи начальника училища, который благодарит нас за примерное наступление и отличный результат стрельбы.
Зуб непроницаем. Он не может не указать нам на две-три ошибки нашего наступления, на недостаток порыва и азарта при атаке, а затем серое лицо его чуть трогает улыбка:
— Спасибо за учение и отличную стрельбу! Господа офицеры, благодарю вас... Завтра отдых. Повзводно, домой!..
«В шапке золота литого
Старый русский великан...»
Можно привести еще длинный ряд иллюстраций, где фигура Зуба выявляется в очертании солидности, умения и знания не только своего дела, но и знания человеческой душ.
Мне кажется, что все действия Зуба были проникнуты любовью к нам и желанием добра.
Вспоминается мне одна Пасха.
Я не помню, почему меня не взяли домой, кажется из за сильного разлива Сейма.
Бывали годы, когда Сейм, — уютный и тихий летом — разливался весной на 10-15 верст, заливая луга, пути и дороги.
Сообщение города П.[vii], (где жила моя мать и бабушка) со станцией железной дороги тогда поддерживалось лодками или наскоро сколоченным паромом, который носило и бросало по воле волн.
Так или иначе, но на светлый праздник я остался в училище.
Было грустно, когда «публика» (юнкера) разъезжалась. Нас оставалось из роты человек до 30.
А весна была такая дружная, теплая. Леса уже чуть тронула и заволакивала зелень...
Конец Страстной недели с особенно значительными церковными службами, с которыми было связано все детство и родной край, — тянулся медленно и тоскливо.
На первый день праздника мы были у заутрени. Что может сравниться по красоте, торжественности и глубине с нашей Пасхальной заутреней? У какого народа есть хотя бы нечто подобное? И кто из нас не помнит заутрени детских лет?
В детстве, — я, например, помню, — от восторга мне хотелось смеяться в церкви. И как я был счастлив, что я русский и православный.
Христос Воскресе!
В этом совершеннейшее примирение, неизреченная радость и оправдание тайны жизни.
В этот день весь мир мне казался иным: и особенно яркие переливы звезд, и трепет утренней зари — все было другое, полное торжественности и неземного ликования...
После церкви нас сейчас же повели в столовую — разговляться. Говорили, что с нами вместе за общим столом будут и наши курсовые офицеры, которые, действительно, уже ожидали нас.
Это было так трогательно и ценно…
Мы едва успели похристосоваться с нашим штабс-капитаном, как услыхали по лестнице звон шпор. Это спускался Зуб.
Лихо и с подъемом мы ответили на его приветствие: и поздравления, а затем христосовались с ним по одиночке.
Прошло много лет, но я никогда не забывал этого Пасхального утра, которое навсегда связало нас с Зубом...
Тем, что он даже оставил свою семью и провел этот час с нами, тем, что он в этот праздник традиционно разговелся нашим куличом, ветчиной и кружкой шоколада, — он не только понял и проник в наше одиночество, но и навсегда овладел нашими душами.
Может быть это, а может быть нечто и другое было причиной, что мы от Зуба никогда не прятались.… А когда кому угрожала беда из-за неблагополучного балла шли или к своему офицеру или к Зубу, и он вывозил!
В отпуску мы даже старались встретиться с Зубом чтобы щегольнуть отданием чести «во фронт».
Зуб неизменно окидывал всю нашу фигуру строго-дружелюбным взглядом и здоровался. Не было случая, чтобы он на улице кому либо сделал замечание, но наблюдательный глаз мог бы уловить в его лице чуть заметную улыбку удовлетворенности. Такова была вторая!
Бесспорно Зуб, как и все люди, имел свои недостатки, но он в наших глазах стоял слишком высоко, чтобы мы видели эти недостатки или чтобы о них помнили.
Я не помню деталей, как мы расстались с Зубом. Знаю только, что в своей прощальной речи он не был многоречив, но сказал именно то, что запало в душу.
Напомнив о верности Государю, подчеркнув еще раз значение подвига, он закончил:
— Да не забывайте никогда той школы, которая вывела вас на верную дорогу. Берегите ее имя. Бог вам в помощь и счастливый жизненный путь!
Помнится мне еще одна забавная сцена.
После прощального приветствия несколько человек расчувствовавшись, рванулись с неистовыми криками — ура! к Зубу, с намерением «качать» (тогда всех качали).
Но Зуб посмотрел на отважных таким взглядом, что у каждого моментально пропала охота к такому способу проявления своих симпатий.
Из «качания» ничего не вышло и «зачинщики» сконфуженно вернулись назад под всеобщий хохот.
Мы расстались, чтобы, может быть, уже никогда более не встретиться.
Но мне суждено было еще раз увидеться с нашим Зубом.
Был роковой для России 1905 год.
Стоял дождливый март в чужой и голой Манчжурии.
Было тяжело и обидно после неудачного Мукдена, где было проявлено так много доблести и так мало искусства...
9-я пех. дивизия занимала и укрепляла так называемые Гунджулинские позиции.
Я числился в доблестном 36 п. Орловском полку, куда был переведен на время войны по личному желанно. Не помню, зачем мне понадобилось поехать в 34-й Севский полк, кажется проведать приятелей.
И почти первым, кого я встретил в районе полка, был именно полк. Шитковский. Он командовал этим полком.
Я соскочил с лошади, забыв все, и представился. Он сразу меня узнал и принял так приветливо и тепло, будто родного...
Милый Зуб, так вот где нам суждено было встретиться! Он был все тот же и, казалось, вот-вот он вскинет на меня глазами и ошпарит: — «возьмите себе!»
Севцы в один голос передавали мне легендарные рассказы о своем командире. Его любили, им гордились, в него верили.
Любил и верил в него и я...
И больше я никогда уже не видел нашего Зуба. Но его образ в моей памяти оформился в гранитную фигуру, которая, подобно «Медному всаднику», вся проникнута устремлением к долгу и подвигу.
Новый Сад, Югославия.
[i] МАРИЮШКИН Алексей Лазаревич (1877— 1946). Полковник Генерального Штаба. Из крестьян. Уроженец г. Путивля Курской губернии. Окончил Харьковскую 2-ю гимназию, Чугуевское пехотное юнкерское училище в 1899 г., Николаевскую военную академию Генерального штаба. Участник Русско-японской, Первой мировой войн и Белого движения. После 1920 г.— в эмиграции. Проживал в Югославии, в г. Нови Сад. Член объединения бывших преподавателей и юнкеров Чугуевского военного училища. Состоял в монархической организации «Корпус офицеров Императорской Армии и Флота». Военный писатель, автор книг «Трагедия русского офицерства», «Помни войну!» и других работ.В 1944 г. был арестован органами СМЕРШ, депортирован в СССР и осужден на 10 лет. Умер в лагере Явас (Мордовская АССР).
[ii] ГАРФ. ф. Р-6797, оп.1, д.3, л. 52-об. – 58-об.
[iii] Сморгонь, Сморгонская академия – иронически-пренебрежительное прозвище юнкерских училищ. В белорусском местечке Сморгонь в XVI—XVIII вв. существовала знаменитая «медвежья академия», где дрессировали пойманных в окрестрых лесах медведей, обучая «танцам» на горячих угольях. Сравнением юнкерских училищ со «Сморгонской академией» обыгрывался более низкий уровень их подготовки по сравнению с военными училищами.
[iv] ШИТКОВСКИЙ Иван Ильич. Полковник. Родился в 1854 г. Окончил Чугуевское пехотное юнкерское училище в 1874 г. Вышел в 35 пехотный Брянский полк. Участник Русско-турецкой войны 1877-78 гг., за которую получил все боевые награды до ордена Св. Владимира 4 ст. с мечами и бантом включительно. В 1888-1903 гг. - командир 2 роты юнкеров, заведующим хозяйством Чугуевского пехотного юнкерского училища. С 11. 1904 г. и на 1.01. 1909 г. - командир 34-го пехотного Севского полка, с которым провел всю Русско-японскую войну. За отличия в боях с японцами награжден орденом св. Владимира 3 ст. с мечами, золотой шашкой «За храбрость», орденом св. Анны 2 ст. с мечами, мечами к ордену св. Станислава 2 ст. Выйдя в отставку, проживал в Харькове, где и скончался в 1911 или 1913 г.
[vi] Колонель (фр.) – полковник.
[vii] Город П. - имеется в виду Путивль.
«Чугуевцы. Стихи и воспоминания офицеров Русской Императорской Армии» - Чугуев, 2009. Сост., Пред., Коммент. - А. Левченко
