Дождь не переставал молотить по асфальту, выбивая на поверхность мелкий мусор. Люди раскрывали зонты и скрывались от чрезмерной щедрости неба и физически очерчивали свое личное пространство, но в толпе, стекающейся к подземному переходу, эта демонстрация приводила к дергающим столкновениям и раздражению: никто не собирался уступать и закрывать зонт раньше, чем окажется под крышей. Дождь был омерзителен им своим существованием: он портит прически и макияж, раздражает холодом и гонит с улицы.
Он вышел из троллейбуса и, прислонившись к рекламному плакату остановки, достал сигарету. Напротив него резко затормозила машина и обдала брызгами брюки, он уже собирался выругаться, но из нее выскочила девушка и, звонко цокая каблуками, побежала к подъезду. Водитель дождался момента, когда девушка закрыла за собой дверь, резко нажал на педаль, и машина сорвалась с места, снова окатив его веером брызг. Он с унынием посмотрел на свои ноги: штаны сконфуженно обтянули икры и покрылись размашистыми пятнами, которые скоро станут грязными разводами. Выражать свое недовольство было некому и не за чем. Он докурил, бросил окурок в урну, но тот отскочил от бутылки и полетел вниз, где его сразу же подхватил дождевой поток, который спешил вместе с другими спуститься в переход.
– Знаешь, все не так уж и плохо: ведь тебя эта машина могла сбить, а она всего лишь обрызгала!
Он обернулся, рядом стоял бомж, который вытащил из урны бутылку:
– Слушай, парень, дай десятку, а?
Он достал из кармана мелочь и, не глядя, высыпал в протянутую руку.
– А может, дашь закурить? – с надеждой спросил бомж.
– На сегодня благотворительности хватит, – отрезал он.
– Ну, значит до завтра.
Он с удивлением посмотрел на бомжа, но промолчал и направился к переходу, а потом бежал до бизнес-центра, но это не спасло: ноги совсем промокли, и в ботинках хлюпала вода. Ему хотелось застонать от досады, но винить надо было только себя. Проходя по коридору к лифту, он взглянул на себя в зеркало и подумал: «Я должен быть благодарен за эту работу, я должен…»
– Доброе утро, Лидочка! – с улыбкой сказал он, выходя из лифта, – новенькая из отдела кадров засмущалась.

Наконец подошел троллейбус, и люди единым порывом захватили его, он закачался, возмущенно скрипя невидимыми костями, словно в ответ, закричала женщина, обвиняя всех в том, что ей безжалостно отдавили ногу. Неразборчивое сопение и ни одного сочувственного взгляда – никому нет дела ни до ее ног, ни ее новых сапог. Троллейбус тронулся, не дожидаясь, когда добегут неудавшиеся пассажиры, и стиснул двери.
Его вместе с первой человеческой волной внесло сначала в середину салона, а потом так же беззастенчиво прижало к холодному стеклу, по которому с другой стороны стекали грязные капли. Он каждый день ездил этим маршрутом, и каждый день церемония повторялась, становясь незыблемым и обязательным пунктом его утра.
Маршрут проходил мимо вокзала. Замедляя ход и поворачивая напротив него, троллейбус будто предлагал ему: ты можешь вернуться, а он старался не смотреть в окно и громко включать плеер, чтобы ненароком не услышать само название этой остановки, этого здания. Сегодня все было по-другому. Он не понимал, что с ним творилось: его колотил озноб, он задыхался, он впервые толкнул женщину, которая, по его мнению, слишком медленно продвигалась вперед. Он достал телефон: нет, он не опаздывает, в запасе целых двадцать минут, но, посмотрев на дату, он понял, в чем дело. Два года назад он приехал сюда, два года назад он бросил все и отказался от мечты, от себя.
Он начал шарить по карманам, пытаясь найти сигареты, и чуть не выронил на пол маленький платок. От этого у него перехватило дыхание и заколотилось сердце, а из подмышки потекла противная капля пота – он аккуратно прижал платочек к груди и положил на место. Внутри сложенной материи лежала веточка полыни. Ее горько-приторный запах, который въедается в руки, одежду и долго преследует, заставляя вновь и вновь отмывать от них сок, стал самым дорогим для него запахом. Она с ним с самого начала: он сорвал бледно-зеленую веточку у обрыва над рекой, куда часто ходил с друзьями,а в поезде, отвернувшись к стене, украдкой доставал и нюхал ее, трогал ее нежные листочки, но именно теперь, когда она высохла и стала хрупкой, он понял, насколько она ему дорога.
Можно ли ему вернуться, можно ли все простить и забыть? Может когда-нибудь он и простит брата, может когда-нибудь мать простит его, но забыть никто не сможет, тем более вернуть.
Невозможно вернуться, ни в этой жизни…

Мне кажется, что пустыня, какая бы она ни была, холодная или горячая, это вечное напоминание о безжизненном прошлом земли. Рождение планеты в огне без определенности в будущем… Так и пустыня, ее песчинки – это хрупкость и неуверенность миллионов, они так близко, но никогда не станут едины, если только вновь не придет огонь. В них впиталась отчаяние самой надежды: нет, не найти им своего места, не обрести уверенности в будущем, и поэтому вынужденная свобода, граничащая с беспамятством.
И как противоположность пустыням предстают степи.
Огромные волны земли вздыбились и застыли, а трава – словно беспечная рябь на ее плоти. Внешне молчаливая и сухая, степь полна жизни всегда, ее просто надо захотеть увидеть. Она дарит простор для самых широких крыльев; дает возможность маленьким существам увидеть далекий горизонт и стать сопричастными созерцанию разлитого неба; она учит тому, как можно дышать, хватая ветер руками. Каждый день тысячи ног бесстрашно бегут по ней, чувствуя в каждом шаге уверенность и поддержку. Мне кажется, степь – это родная сестра океана, и тихое воспоминание о том, как появилась жизнь.

Она почти видела, как на жаре гниют мертвые тела, и дрожь от пережитого ужаса не отступала и мешала думать… Если несколько часов назад отвращение накатывалось бесшумно и выбивало испарину на лбу, то теперь ее подтачивала и усталость, от которой мутило и хотелось спать. Перед глазами то и дело вспыхивали мутные круги, ослепляли и лишали равновесия. Она перестала обращать внимание на жужжащих стрекоз и огромных кузнечиков, которые с непонятным усердием бились о ее руки, она слышала только непрекращающийся спор в голове. Паника наседала визгливым шепотом, требуя повернуть назад, домой, и больше никогда не покидать родную долину, а долг твердил идти вперед, она хотела бы слышать только его.
Наконец дорога круто повернула и скатилась вниз. С лысой вершины холма открывался бесконечный пейзаж, дурманяще сильно запахло океаном. Город был где-то там, растекался вдоль побережья, испещренного бухтами.
«Ненавижу тебя, приносящий ужас океан! Ты прибежище тайфунов с их грозами и безумным ветром! Я знаю, что на самом деле это не Боги гневаются, а ты от скуки и невежества топишь корабли, чтобы насладиться своей силой, и вселяешь в непокорных страх! Проклинаю тебя!»
Спор прекратился. Больше она не сомневалась.

Ветер, едва касаясь паланкина, желал преподнести госпоже красоту утренних пейзажей южных лесов, столь богатых простором и жизнью, но он, боясь потревожить ее своей настойчивостью и в своих попытках случайно пустить внутрь белесую пыль, вновь отступал в смятении, скрывался в толпе листьев и уже оттуда продолжал наблюдать за ней.
Носильщики бежали легко, они привыкли друг к другу так, что ни разу не сбились с ритма шагов на всем протяжении этих дней, и создавали единый поток своими шумными выдохами. Им хотелось, чтобы их дыхание было подобно дыханию океана, которое говорит о своей щедрости, им хотелось на каждом шагу подтверждать свою преданность ей одной, как стаи птиц, повинуясь зову крови и долга, каждый год возвращаются в родные места, им хотелось благодарить ее за ту доброту, что каждый из них находит в ее глазах.
Весеннее солнце благоволило их путешествию и не жгло спины, укрываясь облаками. И только легкий звон доспехов напоминал об истинной цели их долгого пути.
Внезапно паланкин рухнул на землю, повалился на бок, и лишь через несколько секунд она услышала скрежет металла. Всего несколько задыхающихся всхлипов, несколько бликов на взметнувшихся катанах нарушили привычное течение времени, и птица снова продолжила петь о своей любви. Сухая пыль жадно глотала растекающуюся кровь и вгрызалась в упавшие тела, ветер же с любопытством приподнимал полы одежды, чтобы лучше разглядеть пузырящиеся смертью раны, и зачарованный хлопал в ладоши, привлекая внимание солнца.
Она подобрала соломенную шляпу, слетевшую с немой головы, сделала легкий поклон и пошла дальше, удерживая в руках длинный подол яркого кимоно.
– Жаль, что так начинается мой девятый год на земле.

Не до конца уверенные в своих скучающих надеждах, люди, ненароком надломленные родными, утешительно и просто соглашаются с потерей искреннего, мечтающего шепота раскрывающейся души, привыкая, что так и должно было быть. И, принимая первое привлекательно подсунутое, протоптанное благонравными родственниками будущее, облегченно привыкают сутулиться. Хотя никто и никогда не может обещать, что такая подачка не окажется трясиной или тупиком. Потуги выбраться из этого зачастую столь нерешительны и безобразны в своем векторе, что очень скоро убеждают уже и окружающих в безобразности попыток разгрести смердящую жижу навалившейся бытности. Неспешно наливаются мазохистским наслаждением разговоры о сыро расхлестанной собственной жизни, заранее подготавливающие канистры для бестолковой жалости слушателя. А потом нервно блуждающая рука закрывает глаза и тянется к жвачке, чтобы наполнить свежестью хотя бы рот.
«Ты останешься?» – немного помолчав, спросила она

Он сидел рядом, в ее квартире, и они пили кофе. Все было почти так, как она хотела в самом начале, но теперь между ними предстало слишком много вопросов, и она никак не могла набраться смелости, чтобы задать их, и застыло молчаливое недоумение, которое она не смела преодолеть. Внутри у нее все переворачивалось, билось, разлетаясь во все стороны. Она открывала рот, набирала воздух, издавала невнятный звук и замирала в непонятном ожидании, а на его вопрос о том, что с ней, она отвечала, что трудно дышать. Он медленно пил кофе, растягивая наслаждение, она же почти не чувствовала, что творится у нее во рту, только мелкие иголки, разбегающиеся по горлу вниз. Молчание, которое легко заглушил бы телевизор (с каждым мгновением она все больше и больше жалела, что он сгорел), нагнетало тоску, в которой было трудно передвигаться. Глядя на него поверх кружки во время глотка, она уловила прорвавшееся на миг выражение мерзкого презрения, она убедила себя, что ей всего лишь показалось и вовсе ей это не предназначалось. Будто оправдываясь и признаваясь в недостойных мыслях, он с несколько комичной торжественностью заговорил о грядущих изменениях в дачном домике, но с первой же фразы она поняла, что эти изменения ни в коей мере не относятся к ней.

Изгиб неверности туманный…
И в небо солнце отпустив,
Ты совершаешь круг обманный,
Себя и страх свой не простив.

Законы нужные природе,
Ты создаешь…ты создавал.
Пределы образов в свободе
Суровой прозой ограждал.

Тебе наскучил стук покоя,
Тебя взбесила благодать!
Все было правильно-сухое,
Ты плоть живую жаждал знать.

Ты посылал зарницу Воли,
Ты вздох творящий отпускал.
Но спрятал сгусток Своей Боли,
Ты все предвидел... и страдал.

И полюбил Свое творенье,
Ты подарил ему простор…
Он отплатил тебе презреньем,
И возвестил обман, позор…

В разливах гордого проступка
Кричал безбожный Человек.
А Ты простил…но хлад разлуки,
Уже окрасил тяжкий бег.

Он рвался в небо, но не к солнцу,
Он рвался к силе и пирам…
Он прорубал свое оконце,
Ломая двери – блажь рукам.

Не испугать его потопом,
Не испугать лесным огнем…
Пропахший копотью и потом,
Он похваляется мечом.

Ты в небо Солнце отпуская,
Предвидя войны, крики, мрак…
Ему надежду предвещая,
Что все пройдет ….да будет так!

В конце же: Суд ведомый Богом.
Он будет строг и справедлив,
И каждый, кто пройдет пред оком,
Да будет он прощен любим.

Сон как изощренная реальность,
Необъяснимых аллегорий жизнь,
Непостижимая игра, спонтанность,
Лови нюансы, на краю держись!

Под гнетом изощренных танцев,
Глубинной анатомии невроз…
Ты на корриде и кричат испанцы!
И небо укрощают блики роз!

Из дерева поющего, заборы
Вдруг отнимают его ветви, плоть.
И прожигаются листвой просторы,
И жаждешь их стремленье превозмочь.

Меняются бессвязные картинки,
Наполненный чудачеством Восторг!
Ты рвешься на свидание к развилке,
Ты ищешь уплывающий восток.

Испарина усталости, метанья,
Заныла преломленная рука.
Срывается в глубины подсознанье…
Вновь утро, и вставать пора.

Ангел мой, земной юдоли…
Ангел мой, тиши ночной …
Принеси мне каплю молний,
Их отвагу, смелость, бой!

Покажи мне дождь по крышам!
Покажи поток в траве!
Покажи, прошу! Не слышу…
Потерялась как во тьме.

Мои дни лежат в кровати,
Мои дни- прием лекарств.
В гулком холоде палаты
Тихий стон телесных масс…

Сквозь разодранные бредни
И толпу провальных снов,
Принеси со звоном медным
Терпкий запах кофе, ром.

Рассыпанное страстью унижение,
В смятении зажатые слова,
Терзающие грудь сомнения
И по глазам шумящая мольба.

Разбитое стесненье тела,
Застывшие движения теней.
Ты в ожидании едва терпела,
Чтоб не сорваться, не закрыть дверей.

Одежда отрешенная забыта,
Забыты обещания себе.
Ранимое желание открыто…
Лишь миг - и поворот в судьбе.

Холодной и расчетливой походкой
Он удалялся, ты не смела звать.
Ты перестала быть его находкой,
Он больше не хотел здесь спать.

Уже одетый и с пронзительной улыбкой,
Вновь легкое движение руки.
Все было белоснежной пыткой.
«Забудь меня, и с богом отпусти».

Безмолвное рождение припадка,
Сорвавшийся в смятеньи лист,
Танцующий в чарующем порядке
На снег, что неразумно чист.

Не чувствуя скользящий холод,
Не чувствуя абсурдность тишины…
Мятущийся, звериный голод
До исступления раздетой высоты.

Ни города, ни улицы, лишь время.
Никчемная листва календаря.
Столь непонятное и призрачное племя,
Как мертвое обличье января.

Корявые названия в неделе,
Корявые настенные часы.
По распорядку все проснулись: ели.
По распорядку в голове пусты.

Безмолвное рождение припадка,
Безмолвные свидетели вокруг.
Я постою немного для порядка,
Не захлебнусь испариной от мук…

Истерзанные клочья плоти
Мотались по глухой земле,
Пропитанные духом скотским
Беззвучные останки на седле.

Уставший, изнуренный страхом,
Конь шел на водопой к реке.
Облепленный вонючим прахом,
Следы из крови оставлял в песке.

Несчастный, обезумевший в сраженьи
Он вынес седока, сбежал…
Но мука разъедала жженьем, –
Что, кажется, всю жизнь не спал.

Не скинуть непосильной ноши:
Хозяина сберечь не смог!
И солнце ковыряло тошно,
Нет тени от бессильных ног.

Не будет больше яблок на рассвете!
Не будет больше хохота в степи!
Не будет он скакать по ветру!
Испуганно сбежали дни…

Конь к дому возвращался слепо,
Он выполнить хотел свой долг.
Но волки их настигли где-то…
И с грустью был последний вздох.

умри проклятая надежда!
меня оставь наедине!
я знаю точно:не безбрежна,
но воскресаешь вновь во сне...

зачем терзаешь мою душу,
зачем влезаешь в мои дни?
я ненавижу , не услышу!!
бегу в агонии!уйди!

ты заставляешь снова верить,
ты заставляешь меня ждать?
я здесь одна!закрылись двери,
меня изгнали..даже мать...

я ненавижу возвращаться!
я ненавижу делать боль!!
я так устала извиняться...
меня изъела словно моль!

зачем терзаешь ожиданьем?
зачем намеками стучишь?
я так ждала твое молчанье...
зачем ты снова мне звонишь...

***
в стройный ряд почти московского леса врезаются головы серых высоток.
а меня настойчиво преследует и как бы испытывает на прочность въедливый запах тлена,сырости ,старости...и странная ,непонятная жизнь,звуки под опавшими прошлогодними листьями.
***
разноцветные стальные конструкции оживают при появлении человека,который щедро приправляет их запахом пота.
***
непривычно-отчетливое пение птиц..многоголосие настолько сильное,всестороннее,что теряешь ориентацию.и лишь грохот проезжающей электрички возвращает,заставляет вернуться на долгожданно потерянную дорогу.
***
знакомый свитер,движение и почти запах на чужом,удаляющемся человеке...почти ностальгия.
***
стайка разноцветно-смеющихся девушек с каскадом запахов,звоном браслетов и каблуков...
теже птички на проводах.
***
неуверенно свалившееся дерево.а ветви все равно рвутся,вытягиваются к солнцу ближе, вверх...и тянут за собой уставший ствол.
***
брошенный велосипед.смущенная,неприкаянно ждущая собака..парочка целуется на огромном пне.
***
указатели в никуда.надписи стерли усердные дожди.
***
гирлянды...огромные,пяти-шести литровые пластиковые бутылки неожиданно для себя самих стали кормушками для птиц.
***
он был жутко пьян.его почти трясло.он оказался странно молод под маской разбитых глаз и синяков.
***
я вернулась домой.не на долго.взять зарядное устройство и поехать на другой конец города..чтобы читать,слушать мерное дыхание человека и снова не спать.
***
я изнасилована бессонницей...Здравствуй,Утро!

истерзана толпою площадь.
замызганная пивом спесь...
провисшая реклама-просьба.
здесь даже попытались петь.

стандартное гулянье отшумело,
оглохло,захлебнулось в хлам.
куражился пацан несмелый:
сегодня он впервые хам.

визгливо ,неумело шутит,
и кажется,что всем смешно.
не важно:беспрестанно крутит,
сегодня он герой кино!

сегодня он хозяин леса!
сегодня он король Артур!
с ним рядом шла его Олеся!
и для нее он сочинял абсурд.

пусть знал:она его на вечер.
и завтра унижаться вновь...
сегодня он парил беспечно,
сегодня он играл в любовь.

хочется молчания.не где-то,не вокруг,а внутри.
я почти устал ...
но не могу спать...крылья очень болят.
а может мне это лишь кажется,ведь их давно уже нет...
я почти смирился...
сегодня безумно высокое небо,но нет...оно теперь не отвечает мне.
так хочется ворваться в его глубину и насладиться ,впитать его чистоту.
я почти забыл...
и все равно завидую птицам.

прости меня,мое молчание.
прости мой выбор неслучайный.
прости столь жалкое признание...
плачь не последний,не прощальный.

смотрю в свои пустые руки,
тщедушный телом и душой...
удары сердца.пусто,гулко.
прости,что я теперь слепой.

я захотел познать проклятье,
я захотел побыть Тобой....
пройти тот путь,где пали братья.
из глаз моих не слезы,гной!

прости изломанные крылья!
(с небес сорвался в пустоту)
они лежат ,совсем не стынут!
себе я это не прощу.

Тебя тревожить я не смею.
и лишь поэтому молчу.
но без Прощенья не сумею
исполнить давнюю мечту

тень. бесконечный трепет.
надуманный фонарный свет.
споткнувшийся о мусор ветер.
и затерявшийся прямой ответ.

неверящей в свое существование,
невидящей себя со стороны...
терзающая плоть сознания...
тень прячется вдоль выжженной стены.

неуловима,эфемерна ,безобразна..
растянута по лестнице,изъян.
но ты не веришь,что была прекрасна,
и что художник был тобою пьян.

остановись,немного успокойся.
мятущаяся часть меня.
ты не ущербная!поверь!не бойся!
ведь жизнь моя ,такая же Твоя!

твое прозрение предвижу,
ждала я это много лет.
и крик твой первая услышу,
не бойся тяжести от бед!

тебе дано так много боли,
но это есть твой договор.
и если б было в моей воле:
с тобой делила приговор.

я лишь могу омыть надежды,
и крылья хрупкие одеть..
твои паденья неизбежны.
но сможешь все преодолеть.

тебе не нужно сомневаться,
я буду рядом до конца.
но нам пора уж собираться...
тебя люблю...твоя Сестра.

эффект битой посуды и обрезанных рук...
ты будто простужен,весь в рвоте от мук.

осколки пинаешь ,ждешь криков жены.
квартира пустая в потеках слюны.

так стены не давят,скорей раздражают.
соседи унынием лишь заражают.

тухлятиной пахнут свои же носки,
застрявшие в трубах от долгой тоски.

и пучит окурками старую банку,
не вывернуть ,жалко,ее наизнанку.

чего ты добился:себе подзатыльник.
и вечно голодный ,пустой холодильник.

споткнулся о провод,дающий надежду.
увидел застывшие корчи одежды.

ее больше нету.привыкни ,умойся.
ты сам же хотел.терпи,не позорься.

слова скользили безучастно.
все знали,кто здесь виноват,
словам здесь было неподвластно...
их заглушал кривой набат.

мне было скучно по неволе,
и было пусто тишиной,
что громогласна в разговоре,
где бьется разум над мечтой.

и ты рыдала отстранено ,
ведь ты рыдала для себя...
тебя бесила непокорно
моя взлетевшая судьба.

твой разум бил так извращенно!
ты упивалась в хрипоту!
твой разум бил по сердцу! больно!
ты расчленяла красоту.

мы никогда не будем вместе...
и никому здесь не помочь.
нам тесно даже в целом свете...
прости же ,мама,свою дочь

свобода призрак на скрижалях,
обман истерзанного Я.
совсем иного долго ждали...
побега в сумрак,от себя.

в том крик больного самолюбия,
там уязвленный эгоизм!
пустой поток из словоблудия,
и в кровь разбитый пофигизм.

там неуместные попытки,
в кулак зажатая слеза.
и напускные блеф-улыбки...
и где-то лопнула струна...

когда летели камни-слюни,
там с губ слетали овода.
но в никуда...все в миг уснули?
и гнулись нервы-провода.

там сказку выдолбил на стенах.
заставил.выла лишь одна...
не вспоминал ни первых пленных,
ни как надежда умерла

сегодня смотрела на небо потное,в копоти дня.
плюющее копотью ,жженой резиной...что ворует так нагло духи и ищет в толпе каблуки..
в столь редких просветах седое,а где-то ведь пахнет весной....
сквозь спруты столбов,проводов и трамваев провисает с тюремным намеком...урод.
московское небо дневное - убогая шавка с потеками слез,размазанной тушью,
кричащей помадой на привычном с оскалом лицом .
и будто пытается скрыться ,и будто бы гонится в тьму...
изрублено чумными высотками...забито неоновым сном..
забывшее свою высоту,валится на костыли...больное,как все москвичи..
и грубые дырки так пошло зашиты,давно уж привыкли.
мы в чем-то послушные,с намеком стыда,не все понимая
и взгляда не поднимая ,привычно соврем... в солярий за солнцем идем

В начале было Слово...
И Слово было Светом, исторгнутой мечтой ,так жаждущей Рождения.
И Свет помчался к Богу,излиться в Первом чувстве немеркнущих Идей.
Надежду сотворяя,летел вдоль Божества...
и Сам же удивляясь,искал Он сам себя...
Искал ответы,смыслы...искал следы Любви ...
И там ,где ОН вливался в сырую Плоть пространства,
Агония Вселенной меняла яркий Путь...
И наблюдая за движением...Тот Первый Молчаливый уже предчувствовал итог ...
И видел в том все будущие бури ...
А Свет терял отвагу...
В Потере спазмы Боли крутили ...Он начал задыхаться.
И сыпал искры в страхе...
Их Плоть ловила ...в муках,ее нещадно жгли кипящие осколки...
Но все же не отвергла,но все же сберегла...
И не было сомнений...рождалась Красота

Вселенной неподвластно забыть тот Первый трепет,свой первый вздох...
Свой первый взгляд на Бога ...И суть Перерождения в Самость...
И там ,где Свет промчался,есть Путь...и там сверкают звезды