Рождество 1963 года
Спаситель родилсяв лютую стужу.В пустыне пылали пастушьи костры.Буран бушевал и выматывал душуиз бедных царей, доставлявших дары.Верблюды вздымали лохматые ноги.Выл ветер.Звезда, пламенея в ночи,смотрела, как трех караванов дорогисходились в пещеру Христа, как лучи.1963-1964Рождество 1963Волхвы пришли. Младенец крепко спал.Звезда светила ярко с небосвода.Холодный ветер снег в сугроб сгребал.Шуршал песок. Костер трещал у входа.Дым шел свечой. Огонь вился крючком.И тени становились то короче,то вдруг длинней. Никто не знал кругом,что жизни счет начнется с этой ночи.Волхвы пришли. Младенец крепко спал.Крутые своды ясли окружали.Кружился снег. Клубился белый пар.Лежал младенец, и дары лежали.январь 1964

Сиголи (Cigoli). Жертвоприношение Исаака. Lodovico Cardi, also known as Cigoli (1559-1613), was an Italian painter and architect of the late Mannerist and early Baroque period, trained and active in his early career in Florence, and spending the last nine years of his life in Rome.Источник: http://en.wikipedia.org/wiki/Cigoli
06:51 утра, пятница 19 декабря 2008. Пора бы пойти поспать перед рабочим днем, который начнется через 3 часа,но мне только что удалось при диком увеличении забитого вспышкой снимка прочесть имя художника под картиной "Ecce Homo", которая - одна из трех с одинаковыми названиями трех разных художников, висящих в разных залах Дворца Питти во Флоренции - потрясла при знакомстве и продолжает потрясать при воспоминании о ней. Много раз пытался искать эти картины по названию в Интернете, но пока не нашел. А сегодня узнал - случайно, увеличив светящееся пятнышко до неразборчивости текста - имя одного из художников. Сиголи.

Флоренция, Дворец Питти.  
А вот и первая из трех картин той памятной встречи. Ее название и автор обозначены выше. Такой вот удачный день.
Источник: http://www.wga.hu/art/c/cigoli/eccehomo.jpg
 

"Холмы", "Большая элегия" – все это только экзерсисы. Реален только "Исаак и Авраам". Бродский - Сергееву о своем первом произведении на библейский сюжет. (Письмо от 14 мая 1965 года)
Авраам приносит Исаака в жертву.Картина Е.Р.Рейтерна, 1849.Источник: http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/9/95/ReuternAbraham.jpgИсаак и Авраам                          М.Б."Идем, Исак. Чего ты встал? Идем"."Сейчас иду". - Ответ средь веток мокрыхныряет под ночным густым дождем,как быстрый плот - туда, где гаснет окрик.По-русски Исаак теряет звук.Ни тень его, ни дух (стрела в излете)не ропщут против буквы вместо двухв пустых устах (в его последней плоти).Другой здесь нет - пойди ищи-свищи.И этой также - капли, крошки, малость.Исак вообще огарок той свечи,что всеми Исааком прежде звалась.И звук вернуть возможно - лишь крича:"Исак! Исак!" - и это справа, слева:"Исак! Исак!" - и в тот же миг свечаколеблет ствол, и пламя рвется к небу.Совсем иное дело - Авраам.Холмы, кусты, врагов, друзей составитьв одну толпу, кладбища, ветки, храм -и всех потом к нему воззвать заставить -ответа им не будет. Будто слухот мозга заслонился стенкой краснойс тех пор, как он утратил гласный звуки странно изменился шум согласной.От сих потерь он, вместо града стрел,в ответ им шлет молчанье горла, мозга.Здесь не свеча - здесь целый куст сгорел.Пук хвороста. К чему здесь ведра воска?"Идем же, Исаак". - "Сейчас иду"."Идем быстрей". - Но медлит тот с ответом."Чего ты там застрял?" - "Постой". - "Я жду".(Свеча горит во мраке полным светом)."Идем. Не отставай". - "Сейчас, бегу".С востока туч ползет немое войско."Чего ты встал?" - "Глаза полны песку"."Не отставай". - "Нет-нет". - "Иди, не бойся".В пустыне Исаак и Авраамчетвертый день пешком к пустому местуидут одни по всем пустым холмам,что зыблются сродни (под ними) тесту.Но то песок. Один густо песок.И в нем трава (коснись - обрежешь палец),чей корень - если б был - давно иссох.Она бредет с песком, трава-скиталец.Ее ростки имеют бледный цвет.И то сказать - откуда брать ей соки?В ней, как в песке, ни капли влаги нет.На вкус она - сродни лесной осоке.Кругом песок. Холмы песка. Поля.Холмы песка. Нельзя их счесть, измерить.Верней - моря. Внизу, на дне, земля.Но в это трудно верить, трудно верить.Холмы песка. Барханы - имя им.Пустынный свод небес кружит над ними.Шагает Авраам. Вослед за нимступает Исаак в простор пустыни.Садится солнце, в спину бьет отца.Кружит песок. Прибавил ветер скорость.Холмы, холмы. И нету им конца."Сынок, дрова с тобою?" - "Вот он, хворост".Волна пришла и вновь уходит вспять.Как долгий разговор, смолкает сразу,от берега отняв песчинку, пядьостатком мысли - нет, остатком фразы.Но нет здесь брега, только мелкий следдвух путников рождает сходство с кромкойпеска прибрежной, - только сбоку нетприбрежной пенной ленты - нет, хоть скромной.Нет, здесь валы темны, светлы, черны.Здесь море справа, слева, сзади, всюду.И путники сии - челны, челны,вода глотает след, вздымает судно."А трут, отец, с тобою?" - "Вот он, трут".Не видно против света, смутно эдак...Обоих их склоняя, спины трутсквозь ткань одежд вязанки темных веток.Но Авраам несет еще и мехс густым вином, а Исаак в дорогу,колодцы встретив, воду брал из всех.На что они сейчас похожи сбоку?С востока туча застит свод небес.Выдергивает ветер пики, иглы.Зубчатый фронт, как будто черный лес,над Исааком, все стволы притихли.Просветы гаснут. Будто в них сошлисьлесные звери - спины свет закрыли.Сейчас они - по вертикали - внизпомчат к пескам, раскинут птицы крылья.И лес растет. Вершины вверх ползут...И путники плывут, как лодки в море.Барханы их внизу во тьму несут.Разжечь костер им здесь придется вскоре.Еще я помню: есть одна гора.Там есть тропа, цветущих вишен аркависит над ней, и пар плывет с утра:там озеро в ее подножьи, largoволна шуршит и слышен шум травы.Тропа пуста, там нет следов часами.На ней всегда лежит лишь тень листвы,а осенью - ложатся листья сами.Крадется пар, вдали блестит мысок,беленый ствол грызут лесные мыши,и ветви, что всегда глядят в песок,склоняются к нему все ближе, ниже.Как будто жаждут знать, что стало тут,в песке тропы с тенями их родными,глядят в упор, и как-то вниз растут,сливаясь на тропе навечно с ними.Пчела жужжит, блестит озерный круг,плывет луна меж тонких веток ночи,тень листьев двух, как цифра 8, вдругв безумный счет свергает быстро рощу.Внезапно Авраам увидел куст.Густые ветви стлались низко-низко.Хоть горизонт, как прежде, был здесь пуст,но это означало: цель их близко."Здесь недалеко", - куст шепнул емупочти в лицо, но Авраам, однако,не подал вида и шагнул во тьму.И точно - Исаак не видел знака.Он, голову подняв, смотрел туда,где обнажались корни чащи мрачной,разросшейся над ним - и там звездасредь них (корней) зажгла свой свет прозрачный.Еще одна. Минуя их, вдаликомки "земли" за "корнем" плыли слепо.И наконец они над ним прошли.Виденье леса прочь исчезло с неба.И только вот теперь он в двух шагахзаметил куст (к отцу почуяв зависть).Он бросил хворост, стал и сжал в рукахбесцветную листву, в песок уставясь.По сути дела, куст похож на все.На тень шатра, на грозный взрыв, на ризу,на дельты рек, на луч, на колесо -но только ось его придется книзу.С ладонью сходен, сходен с плотью всей.При беглом взгляде ленты вен мелькают.С народом сходен - весь его рассей,но он со свистом вновь свой ряд смыкает.С ладонью сходен, сходен с сотней рук.(Со всею плотью - нет в нем только речи,но тот же рост, но тот же мир вокруг).Весною в нем повсюду свечи, свечи."Идем скорей". - "Постой". - "Идем". - "Сейчас"."Идем, не стой", - (под шапку, как под крышу)."Давай скорей", - (упрятать каждый глаз)."Идем быстрей. Пошли". - "Сейчас". - "Не слышу".Он схож с гнездом, во тьму его птенцы,взмахнув крылом зеленым, мчат по свету.Он с кровью схож - она во все концыстремит свой бег (хоть в нем возврата нету).Но больше он всего не с телом схож,а схож с душой, с ее путями всеми.Движенье в них, в них точно та же дрожь.Смыкаются они, а что в их сени?Смыкаются и вновь спешат назад.Пресечь они друг друга здесь не могут.Мешаются в ночи, вблизи скользят.Изогнуты суставы, лист изогнут.Смыкаются и тотчас вспять спешат,ныряют в темноту, в пространство, в голость,а те, кто жаждет прочь - тотчас трещати падают - и вот он, хворост, хворост.И вновь над ними ветер мчит свистя.Оставшиеся - вмиг - за первой веткойсклоняются назад, шурша, хрустя,гонимые в клубок пружиной некой.Все жаждет жизни в этом царстве чувств:как облик их, с кустом пустынным схожий,колеблет ветер здесь не темный куст,но жизни вид, по всей земле прохожий.Не только облик (чувств) - должно быть, весьогромный мир - грубей, обширней, тоньше,стократ сильней (пышней) - столпился здесь."Эй, Исаак. Чего ты встал? Идем же".Кто? Куст. Что? Куст. В нем больше нет корней.В нем сами буквы больше слова, шире."К" с веткой схоже, "У" - еще сильней.Лишь "С" и "Т в другом каком-то мире.У ветки "К" отростков только два,а ветка "У" - всего с одним суставом.Но вот урок: пришла пора словаучить по форме букв, в ущерб составам."Эй, Исаак!" - "Сейчас, иду. Иду".(Внутри него горячий пар скопился.Он на ходу поднес кувшин ко рту,но поскользнулся, - тот упал, разбился).Ночь. Рядом с Авраамом Исаакступает по барханам в длинном платье.Взошла луна, и каждый новый шагсверкает, как сребро в песчаном злате.Холмы, холмы. Не видно им конца.Не видно здесь нигде предметов твердых.Все зыбко, как песок, как тень отца.Неясный гул растет в небесных сверлах.Блестит луна, синеет густо даль.Сплошная тень, исчез бесследно ветер."Далеко ль нам, отец?" - "О нет, едва ль",не глядя, Авраам тотчас ответил.С бархана на бархан и снова вниз,по сторонам поспешным шаря взглядом,они бредут. Кусты простерлись ниц,но всё молчат: они идут ведь рядом.Но Аврааму ясно все и так:они пришли, он туфлей ямки роет.Шуршит трава. Теперь идти пустяк.Они себе вот здесь ночлег устроят."Эй, Исаак. Ты вновь отстал. Я жду".Он так напряг глаза, что воздух сетчатпочудился ему - и вот: "Иду.Мне показалось, куст здесь что-то шепчет"."Идем же". - Авраам прибавил шаг.Луна горит. Все небо в ярких звездахмолчит над ним. Простор звенит в ушах.Но это только воздух, только воздух.Песок и тьма. Кусты простерлись ниц.Все тяжелей влезать им с каждым разом.Бредут, склонясь. Совсем не видно лиц....И Авраам вязанку бросил наземь.Они сидят. Меж них горит костер.Глаза слезятся, дым клубится едкий,а искры прочь летят в ночной простор.Ломает Исаак сухие ветки.Став на колени, их, склонясь вперед,подбросить хочет: пламя стало утлым.Но за руку его отец берет:"Оставь его, нам хворост нужен утром.Нарви травы". - Устало Исааквстает и, шевеля с трудом ногами,бредет в барханы, где бездонный мраксо всех сторон, а сзади гаснет пламя.Отломленные ветки мыслят: смертьнастигла их - теперь уж только времяразлучит их, не то, что плоть, а твердь;однако, здесь их ждет иное бремя.Отломленные ветви мертвым сномпочили здесь - в песке нагретом, светлом.Но им еще придется стать огнем,а вслед за этим новой плотью - пеплом.И лишь когда весь пепел в пыль сотрутлавины сих песчаных орд и множеств, -тогда они, должно быть, впрямь умрут,исчезнув, сгинув, канув, изничтожась.Смерть разная и эти ветви ждет.Отставшая от леса стая волчьянесется меж ночных пустот, пустот,и мечутся во мраке ветви молча.
Jesus-Pilatus. 1778.Вернулся Исаак, неся траву.На пальцы Авраам накинул тряпку:"Подай сюда. Сейчас ее порву".И быстро стал крошить в огонь охапку.Чуть-чуть светлей. Исчез из сердца страх.Затем раздул внезапно пламя ветер."Зачем дрова нам утром?" - Исаакпотом спросил и Авраам ответил:"Затем, зачем вообще мы шли сюда(ты отставал и все спешил вдогонку,но так как мы пришли, пришла беда) -мы завтра здесь должны закласть ягненка.Не видел ты алтарь там, как ходилискать траву?" - "Да что там можно видеть?Там мрак такой, что я от мрака стыл.Один песок". - "Ну, ладно, хочешь выпить?"И вот уж Авраам сжимает мехсвоей рукой, и влага льется в горло;глаза же Исаака смотрят вверх:там все сильней гудят, сверкая, сверла."Достаточно", - и он отсел к огню,отерши рот коротким жестом пьяниц.Уж начало тепло склонять ко сну.Он поднял взгляд во тьму - "А где же агнец?"Огонь придал неясный блеск глазам,услышал он ответ (почти что окрик):"В пустыне этой... Бог ягненка самнайдет себе... Господь, он сам усмотрит..."Горит костер. В глазах отца янтарь.Играет взгляд с огнем, а пламя - с взглядом.Блестит звезда. Все ближе сонный царьподходит к Исааку. Вот он рядом."Там жертвенник давнишний. Сложен ондавным-давно... Не помню кем, однако".Холмы песка плывут со всех сторон,как прежде, - будто куст не подал знака.Горит костер. Вернее, дым к звездесквозь толщу пепла рвется вверх натужно.Уснули все и вся. Покой везде.Не спит лишь Авраам. Но так и нужно.Спит Исаак и видит сон такой:Безмолвный куст пред ним ветвями машет.Он сам коснуться хочет их рукой,но каждый лист пред ним смятенно пляшет.Кто: Куст. Что: Куст. В нем больше нет корней.В нем сами буквы больше слова, шире."К" с веткой схоже, "У" - еще сильней.Лишь "С" и "Т" - в другом каком-то мире.Пред ним все ветви, все пути душисмыкаются, друг друга бьют, толпятся.В глубоком сне, во тьме, в сплошной тиши,сгибаются, мелькают, ввысь стремятся.И вот пред ним иголку куст вознес.Он видит дальше: там, где смутно, мглистотот хворост, что он сам сюда принес,срастается с живою веткой быстро.И ветви все длинней, длинней, длинней,к его лицу листва все ближе, ближе.Земля блестит, и пышный куст над нейвозносится пред ним во тьму все выше.Что ж "С и "Т" - а КУст пронзает хмарь.Что ж "С и "Т" - все ветви рвутся в танец.Но вот он понял: "Т" - алтарь, алтарь,А "С" лежит на нем, как в путах агнец.Так вот что КУСТ: К, У, и С, и Т.Порывы ветра резко ветви кренятво все концы, но встреча им в кресте,где буква "Т" все пять одна заменит.Не только "С" придется там уснуть,не только "У" делиться после снами.Лишь верхней планке стоит вниз скользнуть,не буква "Т" - а тотчас КРЕСТ пред нами.И ветви, видит он, длинней, длинней.И вот они его в себя прияли.Земля блестит - и он плывет над ней.Горит звезда... На самом деле - далирассвет уже окрасил в желтый цвет,и Авраам, ему связавши тело,его понес туда, откуда следпротоптан был сюда, где пламя тлело.Весь хворост был туда давно снесен,и Исаака он на это ложесложил сейчас - и все проникло в сон,но как же мало было с явью схоже.Он возвратился, сунул шерсть в огонь.Та вспыхнула, обдавши руку жаром,и тотчас же вокруг поплыла вонь;и Авраам свой нож с коротким жаломдостал (почти оттуда, где уснултот нож, которым хлеб резал он в доме...)"Ну что ж, пора", - сказал он и взглянул:на чем сейчас лежат его ладони?В одной - кинжал, в другой - родная плоть."Сейчас соединю..." - и тут же замер,едва пробормотав: "Спаси, Господь". -Из-за бархана быстро вышел ангел."Довольно, Авраам", - промолвил он,и тело Авраама тотчас потнымвнезапно стало, он разжал ладонь,нож пал на землю, ангел быстро поднял."Довольно, Авраам. Всему конец.Конец всему, и небу то отрадно,что ты рискнул, - хоть жертве ты отец.Ну, с этим всё. Теперь пойдем обратно.Пойдем туда, где все сейчас грустят.Пускай они узрят, что в мире зла нет.Пойдем туда, где реки все блестят,как твой кинжал, но плоть ничью не ранят.Пойдем туда, где ждут твои стадатравы иной, чем та, что здесь; где снитсятвоим шатрам тот день, число когдатвоих детей с числом песка сравнится.Еще я помню: есть одна гора.В ее подножьи есть ручей, поляна.Оттуда пар ползет наверх с утра.Всегда шумит на склоне роща рьяно.Внизу трава из русла шумно пьет.Приходит ветер - роща быстро гнется.Ее листва в сырой земле гниет,потом весной опять наверх вернется.На том стоит у листьев сходство тут.Пройдут года - они не сменят вида.Стоят стволы, меж них кусты растут.Бескрайних туч вверху несется свита.И сонмы звезд блестят во тьме ночей,небесный свод покрывши часто, густо.В густой траве шумит волной ручей,и пар в ночи растет по форме русла.Пойдем туда, где все кусты молчат.Где нет сухих ветвей, где птицы свилигнездо из трав. А ветви, что торчатпорой в кострах - так то с кустов, живые.Твой мозг сейчас, как туча, застит мрак.Открой глаза - здесь смерти нет в помине.Здесь каждый куст - взгляни - стоит, как знакстремленья вверх среди равнин пустыни.Открой глаза: небесный куст в цвету.Взгляни туда: он ждет, чтоб ты ответил.Ответь же, Авраам, его листу -ответь же мне - идем". Поднялся ветер."Пойдем же, Авраам, в твою страну,где плоть и дух с людьми - с людьми родными,где все, что есть, живет в одном плену,где все, что есть, стократ изменит имя.Их больше станет, но тем больший мракот их теней им руки, ноги свяжет.Но в каждом слове будет некий знак,который вновь на первый смысл укажет.Кусты окружат их, поглотит шагтрава полей, и лес в родной лазуримелькнет, как Авраам, как Исаак.Идемте же. Сейчас утихнет буря.Довольно, Авраам, испытан ты.Я нож забрал - тебе уж он не нужен.Холодный свет зари залил кусты.Идем же, Исаак почти разбужен.Довольно, Авраам. Испытан. Все.Конец всему. Все ясно. Кончим. Точка.Довольно, Авраам. Открой лицо.Достаточно. Теперь все ясно точно".
Переселение Авраама. Картина венгерского художника Йожефа Молнара, 1850.Источник: http://ru.wikipedia.org/wiki/АвраамСтоят шатры, и тьма овец везде.Их тучи здесь, - нельзя их счесть. К тому жеони столпились здесь, как тучи те,что отразились тут же рядом в луже.Дымят костры, летают сотни птиц.Грызутся псы, костей в котлах им вдоволь.Стекает пот с горячих красных лиц.Со всех сторон несется громкий говор.На склонах овцы. Рядом тени туч.Они ползут навстречу: солнце встало.Свергаются ручьи с блестящих круч.Верблюды там в тени лежат устало.Шумят костры, летают тыщи мух.В толпе овец оса жужжит невнятно.Стучит топор. С горы глядит пастух:шатры лежат в долине, словно пятна.Сквозь щелку входа виден ком земли.Снаружи в щель заметны руки женщин.Сочится пыль и свет во все углы.Здесь все полно щелей, просветов, трещин.Никто не знает трещин, как доска(любых пород - из самых прочных, лучших, -пускай она толста, длинна, узка),когда разлад начнется между сучьев.В сухой доске обычно трещин тьма.Но это все пустяк, что есть снаружи.Зато внутри - смола сошла с ума,внутри нее дела гораздо хуже.Смола засохла, стала паром вся,ушла наружу. В то же время место,оставленное ей, ползет кося, -куда, - лишь одному ему известно.Вонзаешь нож (надрез едва ль глубок)и чувствуешь, что он уж в чей-то власти.Доска его упорно тянет вбоки колется внезапно на две части.А если ей удастся той же тьмойи сучья скрыть, то бедный нож невольно,до этих пор всегда такой прямой,вдруг быстро начинает резать волны.Все трещины внутри сродни кусту,сплетаются, толкутся, тонут в спорах,одна из них всегда твердит: "расту",и прах смолы пылится в темных порах.Снаружи он как будто снегом скрыт.Одна иль две - чернеют, словно окна.Однако, "вход" в сей дом со "стенкой" слит.Поземка намела сучки, волокна.От взора скрыт и крепко заперт вход.Но нож всегда (внутри, под ней, над нею)останется слугою двух господ:ладони и доски' - и кто сильнее...Не говоря о том уж, "в чьих глазах".Пылится свет, струясь сквозь щелку эту.Там, где лежат верблюды, Исаакс каким-то пришлецом ведет беседу.Дымят костры, летают сотни птиц.Кричит овца, жужжит оса невнятно.Струится пар с горячих красных лиц.Шатры лежат в долине, словно пятна.Бредут стада. Торчит могильный дом.Журчит ручей, волна траву колышет.Он встрепенулся: в воздухе пустомон собственное имя снова слышит.Он вдаль глядит: пред ним шатры лежат,идет народ, с востока туча идет...Вокруг костров, как в танце, псы кружат,шумят кусты, и вот бугор он видит.Стоит жена, за ней шатры, поля.В ее руке - зеленой смоквы ветка.Она ей машет и зовет царя:"Идем же, Исаак". - "Идем, Ревекка"."Идем, Исак. Чего ты встал? Идем"."Сейчас иду", ответ средь веток мокрыхныряет под ночным густым дождем,как быстрый плот, - туда, где гаснет окрик."Исак, не отставай". - "Нет, нет, иду"".(Березка проявляет мощь и стойкость.)"Исак, ты помнишь дом?" - "Да-да, найду"."Ну, мы пошли. Не отставай". - "Не бойтесь"."Идем, Исак". - "Постой". - "Идем". - "Сейчас"."Идем, не стой" - (под шапку, как под крышу)."Давай скорей", - (упрятать каждый глаз)."Идем быстрей. Идем". - "Сейчас". - "Не слышу".По-русски Исаак теряет звук.Зато приобретает массу качеств,которые за "букву вместо двух"оплачивают втрое, в буквах прячась.По-русски "И" - всего простой союз,который числа действий в речи множит(похожий в математике на плюс),однако, он не знает, кто их сложит.(Но суммы нам не вложено в уста.Для этого: на свете нету звука).Что значит "С", мы знаем из КУСТА:"С" - это жертва, связанная туго.А буква "А" - средь этих букв старик,союз, чтоб между слов был звук раздельный.По существу же, - это страшный крик,младенческий, прискорбный, вой смертельный.И если сдвоить, строить: ААА,сложить бы воедино эти звуки,которые должны делить слова,то в сумме будет вопль страшной муки:"Объяло пламя все суставы "К"и к одинокой "А" стремится прямо".Но не вздымает нож ничья рука,чтоб кончить муку, нет вблизи Абрама.Пол-имени еще в устах торчит.Другую половину пламя прячет.И Снова жертвА на огне Кричит:Вот то, что "ИСААК" по-русски значит.Дождь барабанит по ветвям, стучит,как будто за оградой кто-то плачетневидимый. "Эй, кто там?" - Все молчит."Идем, Исак". - "Постой". - "Идем". - "Сейчас"."Идем, не стой". Долдонит дождь о крышу."Давай скорей! Вот так с ним каждый раз.Идем быстрей! Идем". - "Сейчас". - "Не слышу".Дождь льется непрерывно. Вниз воданесется по стволам, смывает копоть.В самой листве весенней, как всегда,намного больше солнца, чем должно бытьв июньских листьях, - лето здесь виднейвдвойне, - хоть вся трава бледнее летней.Но там, где тень листвы висит над ней,она уж не уступит той, последней.В тени стволов ясней видна земля,видней в ней то, что в ярком свете слабо.Бесшумный поезд мчится сквозь поля,наклонные сначала к рельсам справа,а после - слева - утром, ночью, днем,бесцветный дым клубами трется оземь -и кажется вдруг тем, кто скрылся в нем,что мчит он без конца сквозь цифру 8.Он режет - по оси - ее венцы,что сел, полей, оград, оврагов полны.По сторонам - от рельс - во все концыразрубленные к небу мчатся волны.Сквозь цифру 8 - крылья ветряка,сквозь лопасти стальных винтов небесных,он мчит вперед - его ведет рука,и сноп лучей скользит в лучах окрестных.Такой же сноп запрятан в нем самом,но он с какой-то страстью, страстью жадной,в прожекторе охвачен мертвым сном:как сноп жгутом, он связан стенкой задней.Летит состав, во тьме не видно лиц.Зато холмы - холмы вокруг не мнимы,и волны от пути то вверх, то внизнесутся, как лучи от ламп равнины.Дождь хлещет непрестанно, Все блестит.Завеса подворотни, окна косит,по жёлобу свергаясь вниз, свистит.Намокшие углы дома возносят.Горит свеча всего в одном окне.
CEREZO, mateo The Younger (b. 1637, burgos, d. 1666, madrid) Ecce Homo c. 1665 Oil On Canvas, 98 X 75 Cm Museum Of Fine Arts, budapest This Painting Shows The Influence Of Van Dyck, both The Colours And The Composition Is Close To The Flemish Baroque Painting. However, its Pathos And Sentimentality Relate It To Contemporary Spanish Religious Painting.CEREZO, mateo The Younger Title: Ecce Homo Time-line: 1651-1700 School: Spanish Form: Painting Type: ReligiousХолодный дождь стучит по тонкой раме.Как будто под водой, на самом днетрепещет в темноте и жжется пламя.Оно горит, хоть все к тому, чтоб светугас бы здесь, чтоб стал незрим, бесплотен.Здесь в темноте нигде прохожих нет,кирпич стены молчит в стене напротив.Двор заперт, дворник запил, ночь пуста.
 
"Ecce Homo", by Michelangelo Merisi da Caravaggio (1571-1610).
 
Раскачивает дождь замок из стали.Горит свеча, и виден край листа.Засовы, как вода, огонь обстали.Задвижек волны, темный мрак щеколд,на дне - ключи - медузы, в мерном хорепоют крюки, защелки, цепи, болт:все это - только море, только море.И все ж она стремит свой свет во тьму,призыв к себе (сквозь дождь, кирпич, сквозь доску).К себе ль? - О нет, сплошной призыв к тому,что в ней горит. Должно быть, к воску, к воску.Забор дощатый. Три замка в дверях.В нем нет щелей. Отсюда ключ не вынут.Со всех сторон царит бездонный мрак.Открой окно - и тотчас волны хлынут.Засов гремит и доступ к ней закрыт.(Рукой замок в бессильной злобе стисни.)И все-таки она горит, горит.Но пожирает нечто, больше жизни.Пришла лиса, блестят глаза в окне.Пред ней стекло, как волны, блики гасит.Она глядит - горит свеча на днеи длинными тенями стены красит.Пришла лиса, глядит из-за плеча.Чуть-чуть свистит, и что-то слышно в свистесродни словам. И здесь горит свеча.Подсвечник украшают пчелы, листья.Повсюду пчелы, крылья, пыль, цветы,а в самом центре в медном том пейзажекорзина есть, и в ней лежат плоды,которые в чеканке меньше дажесемян из груш. - Но сам язык свечи,забыв о том, что можно звать спасеньем,дрожит над ней и ждет конца в ночи,как летний лист в пустом лесу осеннем. 24 декабря 1971 года                     V. S.В Рождество все немного волхвы.В продовольственных слякоть и давка.Из-за банки кофейной халвыпроизводит осаду прилавкагрудой свертков навьюченный люд:каждый сам себе царь и верблюд.Сетки, сумки, авоськи, кульки,шапки, галстуки, сбитые набок.Запах водки, хвои и трески,мандаринов, корицы и яблок.Хаос лиц, и не видно тропыв Вифлеем из-за снежной крупы.И разносчики скромных даровв транспорт прыгают, ломятся в двери,исчезают в провалах дворов,даже зная, что пусто в пещере:ни животных, ни яслей, ни Той,над Которою — нимб золотой.Пустота. Но при мысли о нейвидишь вдруг как бы свет ниоткуда.Знал бы Ирод, что чем он сильней,тем верней, неизбежнее чудо.Постоянство такого родства —основной механизм Рождества.То и празднуют нынче везде,что Его приближенье, сдвигаявсе столы. Не потребность в звездепусть еще, но уж воля благаяв человеках видна издали,и костры пастухи разожгли.Валит снег; не дымят, но трубяттрубы кровель. Все лица, как пятна.Ирод пьет. Бабы прячут ребят.Кто грядет — никому непонятно:мы не знаем примет, и сердцамогут вдруг не признать пришлеца.Но, когда на дверном сквознякеиз тумана ночного густоговозникает фигура в платке,и Младенца, и Духа Святогоощущаешь в себе без стыда;смотришь в небо и видишь — звезда.январь 1972СРЕТЕНЬЕ              Анне АхматовойКогда Она в церковь впервые внеслаДитя, находились внутри из числалюдей, находившихся там постоянно,Святой Симеон и пророчица Анна.И старец воспринял Младенца из рукМарии; и три человека вокругМладенца стояли, как зыбкая рама,в то утро, затеряны в сумраке храма.Тот храм обступал их, как замерший лес.От взглядов людей и от взоров небесвершины скрывали, сумев распластаться,в то утро Марию, пророчицу, старца.И только на темя случайным лучомсвет падал Младенцу; но Он ни о чемне ведал еще и посапывал сонно,покоясь на крепких руках Симеона.А было поведано старцу сему,о том, что увидит он смертную тьмуне прежде, чем Сына увидит Господня.Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,реченное некогда слово храня,Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,затем что глаза мои видели этоДитя: Он - Твое продолженье и светаисточник для идолов чтящих племен,и слава Израиля в Нем". - Симеонумолкнул. Их всех тишина обступила.Лишь эхо тех слов, задевая стропила,кружилось какое-то время спустянад их головами, слегка шелестяпод сводами храма, как некая птица,что в силах взлететь, но не в силах спуститься.И странно им было. Была тишинане менее странной, чем речь. Смущена,Мария молчала. "Слова-то какие..."И старец сказал, повернувшись к Марии:"В лежащем сейчас на раменах Твоихпаденье одних, возвышенье других,предмет пререканий и повод к раздорам.И тем же оружьем, Мария, которымтерзаема плоть Его будет, Твоядуша будет ранена. Рана сиядаст видеть Тебе, что сокрыто глубоков сердцах человеков, как некое око".Он кончил и двинулся к выходу. ВследМария, сутулясь, и тяжестью летсогбенная Анна безмолвно глядели.Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теледля двух этих женщин под сенью колонн.Почти подгоняем их взглядами, оншел молча по этому храму пустомук белевшему смутно дверному проему.И поступь была стариковски тверда.Лишь голос пророчицы сзади когдараздался, он шаг придержал свой немного:но там не его окликали, а Богапророчица славить уже начала.И дверь приближалась. Одежд и челауж ветер коснулся, и в уши упрямоврывался шум жизни за стенами храма.Он шел умирать. И не в уличный гулон, дверь отворивши руками, шагнул,но в глухонемые владения смерти.Он шел по пространству, лишенному тверди,он слышал, что время утратило звук.И образ Младенца с сияньем вокругпушистого темени смертной тропоюдуша Симеона несла пред собоюкак некий светильник, в ту черную тьму,в которой дотоле еще никомудорогу себе озарять не случалось.Светильник светил, и тропа расширялась.16 февраля 1972

     * * *Снег идет, оставляя весь мир в меньшинстве.В эту пору — разгул Пинкертонам,и себя настигаешь в любом естествепо небрежности оттиска в оном.За такие открытья не требуют мзды;тишина по всему околотку.Сколько света набилось в осколок звезды,на ночь глядя! как беженцев в лодку.Не ослепни, смотри! Ты и сам сирота,отщепенец, стервец, вне закона.За душой, как ни шарь, ни черта. Изо рта —пар клубами, как профиль дракона.Помолись лучше вслух, как второй Назорей,за бредущих с дарами в обеихполовинках земли самозваных царейи за всех детей в колыбелях.                       1986  Рождественская звездаВ холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;мело, как только в пустыне может зимой мести.Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый париз воловьих ноздрей, волхвы - Балтазар, Гаспар,Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,на лежащего в яслях ребенка, издалека,из глубины Вселенной, с другого ее конца,звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.                        24 декабря 1987Бегство в Египет…погонщик возник неизвестно откуда.В пустыне, подобранной небом для чуда,по принципу сходства, случившись ночлегом,они жгли костер. В заметаемой снегомпещере, своей не предчувствуя роли,младенец дремал в золотом ореолеволос, обретавших стремительно навыксвеченья - не только в державе чернявых,сейчас, но и вправду подобно звезде,покуда земля существует: везде.                 25 декабря 1988      Бегство в Египет (2)В пещере (какой ни на есть, а кров!Надёжней суммы прямых углов!),В пещере им было тепло втроём;пахло соломою и тряпьём.Соломенною была постель.Снаружи молола песок метель.И, припоминая его помол, спросонья ворочались мул и вол.Мария молилась; костёр гудел.Иосиф, насупясь, в огонь глядел.Младенец, будучи слишком мал,чтоб делать что-то ещё, дремал.Ещё один день позади - с еготревогами, страхами; с "о-го-го"Ирода, выславшего войска;и ближе ещё на один - века.Спокойно им было в ту ночь втроём.Дым устремлялся в дверной проём,чтоб не тревожить их. Только мулво сне (или вол) тяжело вздохнул.Звезда глядела через порог.Единственным среди них, кто могзнать, что взгляд её означал,был младенец; но он молчал.        * * *Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,используй, чтоб холод почувствовать, щели в полу, чтоб почувствовать голод - посуду,а что до пустыни, пустыня повсюду.Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере,огонь, очертанья животных, вещей ли,и - складкам смешать дав лицо с полотенцем -Марию, Иосифа, сверток с Младенцем.Представь трех царей, караванов движеньек пещере; верней, трех лучей приближеньек звезде, скрип поклажи, бренчание ботал* (Младенец покамест не заработална колокол с эхом в сгустившейся сини).Представь, что Господь в Человеческом Сыневпервые Себя узнает на огромномвпотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.                        1989



* * *Не важно, что было вокруг, и не важно,о чем там пурга завывала протяжно,что тесно им было в пастушьей квартире,что места другого им не было в мире.Во-первых, они были вместе. Второе,и главное, было, что их было трое,и всё, что творилось, варилось, дарилосьотныне, как минимум, на три делилось.Морозное небо над ихним приваломс привычкой большого склоняться над малымсверкало звездою - и некуда детьсяей было отныне от взгляда младенца.Костер полыхал, но полено кончалось;все спали. Звезда от других отличаласьсильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,способностью дальнего смешивать с ближним.25 декабря 1990

Presepio(Ясли)Младенец, Мария, Иосиф, цари,скотина, верблюды, их поводыри,в овчине до пят пастухи-исполины- все стало набором игрушек из глины.В усыпанном блестками ватном снегупылает костер. И потрогать фольгузвезды пальцем хочется; собственно, всемипятью - как младенцу тогда в Вифлееме.Тогда в Вифлееме все было крупней.Но глине приятно с фольгою над нейи ватой, розбросанной тут как попало,играть роль того, что из виду пропало.Теперь Ты огромней, чем все они. Тытеперь с недоступной для них высоты- полночным прохожим в окошко конуркииз космоса смотришь на эти фигурки.Там жизнь продолжается, так как векаодних уменьшают в объеме, покадругие растут - как случилось с Тобою.Там бьются фигурки со снежной крупою,и самая меньшая пробует грудь.И тянет зажмуриться, либо - шагнутьв другую галактику, в гулкой пустынекоторой светил - как песку в Палестине.                    Декабрь 199125. XII.1993Что нужно для чуда? Кожух овчара,щепотка сегодня, крупица вчера,и к пригоршне завтра добавь на глазокогрызок пространства и неба кусок.И чудо свершится. Зане чудеса,к земле тяготея, хранят адреса,настолько добраться стремясь до конца,что даже в пустыне находят жильца.А если ты дом покидаешь - включизвезду на прощанье в четыре свечи,чтоб мир без вещей освещала она,вослед тебе глядя, во все времена.1993 

Фараджев К. Жертвенный космос и Вифлеемская звезда: Время и вечность у Бродского и его рождественский цикл

---

Не секрет, что поэзия Бродского зачастую настораживает неискушенного читателя на первый взгляд избыточным глубокомыслием, сложностью ритмики, неотчетливостью ассоциативных рядов. Но при более пристальном знакомстве с его стихами возникает странное ощущение, что они представляют собой последовательную систему интимно прочувствованных категорий, выражающих основы мироощущения поэта. Бродского особенно интересовала идея об ограниченности человеческого восприятия тем, что в классической философии называют априорными формами познания — тенетами субъективности, сотканными из понятий времени и пространства.

Противопоставление этих двух категорий, как известно, предполагает религиозное отношение к жизни и утверждает наличие двух планов бытия — окружающего и потустороннего, за которое и ответственна вечность. Если же бесконечность не принимает в расчет упований человека избежать небытия, то различие между категориями времени и вечности стирается, и любое представление о вечности рассматривается как конструкт психической деятельности человека: вечность становится лишь "толикой времени, а не — как это принято думать — наоборот". Подобное мироощущение, конечно, подразумевает экзистенциальную тревогу, возможность депрессии от безысходности человеческого существования и натянутое отношение к Священному Преданию.

Бродскому не раз, что называется, в упор задавали вопрос о его отношениях с религией. Иногда он все же соглашался назвать две основные черты, присущие абсолюту: непредсказуемость и своеволие, — и отметить близость подобного восприятия Ветхому Завету. Тут же он подчеркивал, что этим ощущением связь с иудаизмом для него ограничивается и мироощущение его не укладывается в рамки какой-либо упорядоченной религиозной системы. Например, в кальвинизме Бродского привлекала подчеркнутая идея ответственности человека, а в индуизме — стремление к отрешенности. Выступая перед выпускниками самых знаменитых университетов, он мог блестяще истолковать заповеди Нагорной проповеди, обосновать возможность и необходимость их соблюдения в динамике современной жизни. Но отношение Бродского к Библии зачастую все же больше напоминает восхищение шедевром искусства, нежели религиозное преклонение.

Это неудивительно, если вспомнить, какими основными атрибутами наделял Бродский категорию времени в своей поэтике. Прежде всего времени там свойственна оборванная перспектива. Все существующее явлено на свет благодаря времени, но исчезает, им же уничтоженное. Обрыв перспективы, зрительной или воплощающей надежду, — характерный прием, которым пользуется Бродский, выражая страх смерти или же ироническую готовность смириться с невозможностью избежать небытия. Перед стариками перспектива свертывается, как раковина улитки. Нередко перспектива заслоняется появлением детей:

Где там матери и ее кастрюлям
уцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!

Дарованное временем — им же отнимается. Недоумение по этому поводу становится основой восприятия мира как абсурда. Бесконечная перспектива возможна лишь в ретроспекции. Человеку же повсюду видится "та перспектива, в которой он пропадает из виду". Ее обрыв предопределен усталостью от однообразия повторов беспросветной обыденности, часто выражаемой в поэтике Бродского образом иглы, шаркающей по бороздкам затертого диска, или растворением человека в эхе его собственной поступи.

Когда вы идете по улице, сзади звучат шаги.
Это — эффект перспективы, а не убийца. За два
года, прожитых здесь, вчера превратилось в завтра.
И площадь, как грампластинка, дает круги
от иглы обелиска...

Другой постоянный атрибут категории времени у Бродского — космический холод, безвоздушная пустота, в которой последний выдох застывает облачком пара, жалким воспоминанием о человеке. Поднебесье, особенно лишенное облаков, — зона разреженного воздуха, оледенения, предвестие космоса и невесомости. Не случайно война в азиатской стране показана Бродским как наплыв мертвенного космического опустошения, и все военное действие сводится к наступлению невыносимого ночного мороза, сковывающего в неподвижности стылое железо, коченеющие тела и снежный покров.

Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.
Ввезенная, сваленная как попало
тишина. Растущая, как опара,
пустота. Существуй на звездах
жизнь, раздались бы аплодисменты,
к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.

В поэзии Бродского счастье, как правило, сопряжено с печалью — оно возможно лишь как наслаждение уникальностью жизни, обреченной прерваться. Всякий миг бытия ценен своей безвозвратностью. Полет вертящейся монетки-судьбы подобен кружению бабочки, которое воплощает в себе мгновение радости между провалами предшествующего и грядущего небытия. Подкинутая вверх монетка — довольно навязчивый образ в стихах Бродского, олицетворяющий случайность появления на свет, двойственность любого события, невозможность предсказать расставания, тщетную попытку возвеличить момент соединения — в общем, бесстрастность времени, которому чуждо разделение на причины и следствия, смешанные, будто мелькающие орлы и решки.

Но тотальная безнадежность пагубна, угрожая саморазрушением человека. Так иной раз в стихах Бродского возникают образы распада на молекулярном уровне — "апофеоза частиц" или "свободы от клеток", даруемой космическим хаосом. Старики обретают успокоение "в виде распада материи" и рассеиваются в небытии. Растворение в мечте и отчаяние безнадежности — это два полюса одиночества, выдержать которое удается, лишь находясь на известной дистанции от обеих крайностей. Вера в такой ситуации может представляться отчетливым душевным компромиссом, чем-то вроде необходимого подспорья для выживания.

Не в том суть жизни, что в ней есть,
но в вере в то, что в ней должно быть.

В этой связи необходимо вспомнить, что еще в юности Бродский установил для себя традицию создавать в декабре или январе — не стараясь непременно следовать православной или католической дате — стихотворение, посвященное Рождеству. Так возник цикл рождественских стихотворений (чуть больше двадцати) — вероятно, своего рода благодарность, адресованная абсолютному Началу, за появление на свет. Бывали исключения, и рождественское стихотворение получало депрессивно-иронический заряд — время, как обычно, представало холодным царством отрешенности, привлекательным лишь для праздного астронома. Но если время по природе своей безлично и абсолютно равнодушно к человеку, то каким образом может воплощаться в поэзии Бродского сюжет Богоявления?

Как правило, в этих стихах — начиная с юношеских и заканчивая самыми последними — космическому холоду противопоставлялся утробный уют пещеры и взгляд отца, свет звезды "с другого конца вселенной", которая здесь оказывается все же не беспредельной пустотой, а замкнутой в некоем единстве.

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд отца.

Всякий раз в этих стихах спасение от леденящего снега и безмолвного опустошения представляется чудом, а свет льется, не мигая и не затуманивая надежду. Обреченность на одиночество и предстояние небытию уже не столь пронзительны: ведь око звезды остается не замутненным зыбкостью мертвенного космоса.

Звезда глядела через порог.
Единственным среди них, кто мог
знать, что взгляд ее означал,
был младенец; но он молчал.

На заре творческого пути у Бродского бывали редкие стихотворные опыты, не лишенные религиозной патетики, например, "Прощальная ода", которая отличается от рождественских стихов стилизацией, тяжеловесной ритмической структурой, а также нарочитой надрывностью, изживаемой в иронии. В то же время его рождественские стихи иной раз выражают скорее героику религиозного настроения, нежели счастливую надежду, не обремененную сомнениями.

Но в основном цикл рождественских стихотворений действительно исполнен ощущением чуда Богоявления и света Вифлеемской звезды в пустынных космических просторах. Именно в этом противопоставлении религиозный порыв выглядит подлинным, освобождающим, "непостыдным":

Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь — звезда.

---

Автор статьи: КИРИЛЛ ФАРАДЖЕВ© "Русская мысль", Париж, N 4319, 25 мая 2000г.