«И буду любить всю жизнь»

История любви великого писателя,
рассказанная им самим,
его женой и современниками.

Федору Михайловичу Достоевскому 44 года. Он известен, почти знаменит, хотя великие его романы еще не написаны. Впрочем, уже создана большая часть «Преступления и наказания». Мыслитель, художник, бесконечный труженик, он беден, болен и одинок. Десять лет назад он женился на Марии Исаевой, их брак будто бы выплеснулся со страниц его произведений: страсть, перемешанная припадками злобы и дикой ревности, чахотка, невозможность жить, невозможность расстаться… Три года назад она умерла.
А сейчас он в западне. Ловкий издатель Стелловский так опутал его, что Федору Михайловичу грозит голодное будущее да и просто долговая тюрьма. Выход один: в месяц написать роман объемом более двухсот страниц, что, конечно, нереально. Тем более что и «Преступление и наказание» заканчивать надо. Зашел к нему знакомый, повздыхал.

МИЛЮКОВ. Знаете что, вы кажется, писали мне из Москвы, что у вас уже есть готовый план романа?

ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ. Ну есть, да ведь я вам говорю, что до сих пор не написано ни строчки.
- Ну, так возьмите стенографа и сами продиктуйте весь роман. Я думаю, в месяц успеете кончить.
Милюков скорее всего просто, что называется, ляпнул. Ни он сам, ни Достоевский, никто из их знакомых романы под стенографическую запись не сочинял, и в голову пока такое не приходило. «Муки слова», и вдруг стенография.

ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ. Ольхин, профессор стенографии, прислал мне лучшую свою ученицу, с которой я и уговорился. Стенографка моя, Анна Григорьевна Сниткина, была молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером. Работа у нас пошла превосходно.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Имя Достоевского было знакомо мне с детства: он был любимым писателем моего отца. Я сама восхищалась его произведениями и плакала над «Записками из Мертвого дома». Мысль не только познакомиться с талантливым писателем, но и помогать ему в труде чрезвычайно меня взволновала и обрадовала.
Я чувствовала, что вышла на новую дорогу, могу зарабатывать своим трудом деньги, становлюсь независимой. От радости и волнения я почти всю ночь не спала и все представляла себе Достоевского. Считая его современником моего отца, я полагала, что он уже очень пожилой человек. Он рисовался мне то толстым и лысым стариком, то высоким и худым, но непременно суровым и хмурым…
Никакими словами нельзя передать того гнетущего и жалкого впечатления, какое произвел на меня Федор Михайлович при нашей встрече. Он мне показался рассеянным, тяжко озабоченным, беспомощным, одиноким, раздраженным, почти больным. Казалось, что он до такой степени подавлен какими-то несчастьями, что не видит вашего лица и не в состоянии вести связного разговора…
Мне начало казаться, что навряд ли наша совместная работа состоится. Он был, видимо, раздражен и не мог собраться с мыслями. То спрашивал, как меня зовут, и тоnчас забывал, то принимался ходить по комнате, ходил долго, как бы забыв о моем присутствии. Наконец Достоевский сказал, что диктовать он сейчас решительно не в состоянии, а что не могу ли я прийти к нему сегодня же часов в восемь. Тогда он и начнет диктовать роман. Для меня было очень неудобно приходить во второй раз, но, не желая откладывать работы, я на это согласилась.
Я вышла от Достоевского в очень печальном настроении. Он мне не понравился и оставил тяжелое впечатление. Я думала, что навряд ли сойдусь с ним в работе, и мечты мои о независимости грозили рассыпаться прахом…
Если бы нашелся человек и сказал бы этой серьезной девушке, что не пройдет и месяца, как она признается Федору Михайловичу в любви, что бы она подумала об этом человеке? Сумасшедший, наверное, подумала бы она и постаралась бы поскорее забыть эту чепуху.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Я села на мое давешнее место около небольшого столика. Но Федору Михайловичу это не понравилось, и он предложил мне пересесть за его письменный стол, уверяя, что мне будет на нем удобнее писать…
Я, кажется, ни разу даже не улыбнулась, говоря с Федором Михайловичем, и моя серьезность ему очень понравилась. Он признавался мне потом, что был приятно поражен моим уменьем себя держать. Он привык встречать в обществе нигилисток и видеть их обращение, которое его возмущало. За чаем беседа наша приняла еще более искренний и добродушный тон. Мне вдруг показалось, что я давно уже знаю Достоевского, и на душе стало легко и приятно.
Дома я с восторгом рассказала маме, как откровенен и добр был со мной Достоевский, но, чтобы ее не огорчать, скрыла то тяжелое, никогда еще неиспытанное мною впечатление, которое осталось у меня от всего этого так интересно проведенного дня. Впечатление же было поистине угнетающее: в первый раз в жизни я видела человека умного, доброго, но несчастного, как бы всеми заброшенного, и чувство глубокого сострадания и жалости зародилось в моем сердце.
Так началась и продолжалась наша работа. Я стала с радостью замечать, что Федор Михайлович начинает привыкать к новому для него способу работы и с каждым моим приходом становится спокойнее… Он называл меня «голубчиком» (его любимое ласкательное название), «доброй Анной Григорьевной», «милочкой», и я относила эти слова к снисходительности ко мне как к молодой девушке. Я перестала бояться «известного писателя» и говорила с ним свободно и откровенно, как с дядей или старым другом. Я расспрашивала Федора Михайловича о разных событиях его жизни, и он охотно удовлетворял мое любопытство:
- Зачем, Федор Михайлович, вы вспоминаете только об одних несчастиях? Расскажите лучше, как вы были счастливы.
- Счастливы? Да счастья у меня еще не было, по крайней мере, такого счастья, о котором я постоянно мечтал. Я его жду.
Я скучала дома и жила ожиданием завтрашней встречи с Федором Михайловичем. С грустью видела я, что работа близится к концу и наше знакомство должно прекратиться…
- Знаете, Анна Григорьевна (только к концу месяца Федор Михайлович запомнил мое имя, а то все забывал и меня о нем переспрашивал), о чем я думаю? Вот мы с вами так сошлись, так дружелюбно каждый день встречаемся, так привыкли оживленно разговаривать; неужели же теперь, с написанием романа, все это кончится? Право, это жаль! Мне вас очень будет недоставать.
Двадцать девятого октября происходила наша последняя диктовка. Роман «Игрок» был закончен. На другой день, 30 октября, я принесла Федору Михайловичу переписанную вчерашнюю диктовку. Он как-то особенно приветливо меня встретил, и даже краска бросилась ему в лицо, когда я вошла.
Я знала, что 30 октября – день рождения Федора Михайловича, а потому решила заменить мое обычное черное суконное платье лиловым шелковым. Федор Михайлович нашел, что лиловый цвет мне очень идет и что в длинном платье я кажусь выше и стройнее.
Итак, блаженное для меня время миновало, с унынием думала Анна Григорьевна, хотя Федор Михайлович и обещал побывать в гостях у нее и ее матери. Понимала: то будет визит вежливости, не более того, прощальный визит. Что она Достоевскому, знаменитому писателю, доброму и несчастному человеку…
А Федор Михайлович вспоминает, что еще не написана последняя часть «Преступления и наказания», - не будет ли Анна Григорьевна столь любезна продолжить их совместную работу?
Впрочем, вернемся на несколько дней назад. Анна Сниткина приходит к старшей сестре и старается быть спокойной, рассказывая о работе с Достоевским.
Напрасно, Неточка, ты так увлекаешься Достоевским, - говорит сестра. – Ведь твои мечты осуществиться не могут, да и слава богу, что не могут, если он такой больной и обремененный семьею и долгами человек!

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Я горячо возразила, что Достоевским совсем не «увлекаюсь», ни о чем не «мечтаю», а просто рада была беседовать с умным и талантливым человеком…
Однако слова сестры меня смутили, я спрашивала себя: неужели сестра права и я действительно «увлечена» Федором Михайловичем? Неужели это начало любви, которой я до сих пор не испытала? Какая это была бы безумная мечта с моей стороны! Разве это возможно? Но если это начало любви, то что же мне делать?.. Не видеть его более, не думать о нем, постараться мало-помалу забыть.
Итак, 8 ноября 1866 года…

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Я с удивлением заметила, что Федор Михайлович чем-то взволнован. У него было возбужденное, почти восторженное выражение лица, что очень его молодило.
- Новый роман придумывал, - ответил он. – Только вот с концом сладить не могу. Тут замешалась психология молодой девушки. Будь я в Москве, я бы спросил мою племянницу, ну, а теперь за помощью обращусь к вам.
- Кто же герой вашего романа?
- Художник, человек уже не молодой, ну, одним словом, моих лет.
Полилась блестящая импровизация. Никогда, ни прежде, ни после, не слыхала я от Федора Михайловича такого вдохновенного рассказа, как в этот раз. Чем дальше он шел, тем яснее казалось мне, что Федор Михайлович рассказывает свою собственную жизнь, лишь изменяя лица и обстоятельства. В новом романе было тоже суровое детство, ранняя потеря любимого отца, какие-то роковые обстоятельства (тяжкая болезнь), которые оторвали художника на десяток лет от жизни и любимого искусства. Тут было и возвращение к жизни (выздоровление художника), встреча с женщиною, которую он полюбил; муки, доставленные ему этой любовью, смерть жены и близких людей (любимой сестры), бедность, долги…
Душевное состояние героя, его одиночество, разочарование в близких людях, жажда новой жизни, потребность любить, страстное желание вновь найти счастье были так живо и талантливо обрисованы, что, видимо, были выстраданы самим автором, а не были одним лишь плодом его художественной фантазии.
На обрисовку своего героя Федор Михайлович не пожалел темных красок. По его словам, герой был преждевременно состарившийся человек, больной неизлечимой болезнью (паралич руки), хмурый, подозрительный… Видя в герое романа самого Федора Михайловича, я не могла удержаться, чтобы не прервать его словами:
- Но зачем же вы, Федор Михайлович, так обидели вашего героя? У него прекрасное сердце.
- И вот, - продолжал свой рассказ Федор Михайлович, - в этот решительный период своей жизни художник встречает на своем пути молодую девушку ваших лет или на год-два постарше. Художник чем чаще ее видел, тем более она ему нравилась, тем сильнее крепло в нем убеждение, что с нею он мог бы найти счастье. И, однако, мечта эта представлялась ему почти невозможною. В самом деле, что мог он, старый, больной человек, обремененный долгами, дать этой здоровой, молодой, жизнерадостной девушке? Не была ли бы любовь к художнику страшной жертвой со стороны этой юной девушки и не стала ли бы она потом горько раскаиваться, что связала с ним свою судьбу? Да и вообще возможно ли, чтобы молодая девушка, столь различная по характеру и по летам, могла полюбить моего художника? Не будет ли это психологической неверностью? Вот об этом-то мне и хотелось бы знать ваше мнение, Анна Григорьевна.
- Почему же невозможно? Что в том, что он болен и беден? Неужели же любить можно лишь за внешность да богатство? И в чем тут жертва с ее стороны? Если она его любит, то и сама будет счастлива, и раскаиваться ей никогда не придется.
Он помолчал, как бы колеблясь.
- Поставьте себя на минуту на ее место, - сказал он дрожащим голосом. -Представьте, что этот художник – я, что я признался вам в любви и просил быть моей женой. Скажите, что вы бы мне ответили?
- Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!
Я была поражена, почти подавлена громадностью моего счастья и долго не могла в него поверить. Припоминаю, что, когда почти час спустя Федор Михайлович стал сообщать планы нашего будущего и просил моего мнения, я ему ответила:
- Да разве я могу теперь что-либо обсуждать! Ведь я так ужасно счастлива!
Федор Михайлович. 28 ноября роман «Игрок» был кончен, в 24 дня. При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она все больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 44), но я все более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет.
15 февраля 1867 года они повенчались, и началась бесконечная война Анны Григорьевны с долгами, нищетой, тяжкой болезнью мужа, несчастной страстью к рулетке, и, хоть все это было важным, иногда страшным, но никогда не стало главным, каждый день из четырнадцати лет жизни с мужем, все, что было отпущено судьбой, - все было счастьем.
В шестнадцать лет Аня Сниткина зачитывалась романом Достоевского «Неточка Незванова», с тех пор в семье ее так и звали – Неточка. Думала ли она тогда, что автор этой щемящей и волшебной книги станет ее мужем? И все же… Далеко не красавец, больной, измученный и издерганный, стареющий мужчина и девушка в первом своем цветении. Да, было преклонение перед талантом, была еще не осознанная великая жалость.
АННА ГРИГОРЬЕВНА. Моя любовь была чисто головная, идейная. Это было скорее обожание, преклонение перед человеком, столь талантливым и обладающим такими высокими душевными качествами. Это была хватавшая за душу жалость к человеку, так много пострадавшему, никогда не видевшему радости и счастья… Но все это были высокие чувства, мечты, которые могла разбить наступившая суровая действительность.
Верно, какая головная боль могла бы перенести этот суровый, жестокий быт с бесконечными долгами, угрозой долговой тюрьмы, эти постоянные приступы проклятой болезни, какие абстракции могли удержать от отчаяния после смерти дочери Софии и сына Алеши?..

ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ. И вот я убедился, Аня, что не только люблю тебя, но и влюблен в тебя и что ты единая моя госпожа, и это после 12-ти лет… Сделай тебя королевой и дай тебе целое королевство, и клянусь тебе, ты управишь им, как никто – столько у тебя ума, здравого смысла, сердца и распорядительности.
Пришла любовь, уже не головная, уж такая земная, яркая, необходимая, ежедневно творящая добро и единство, дающая силы выжить и не только выжить, а и жить – счастливо, полнокровно, как никогда ранее Федор Михайлович не жил, и как никогда после его смерти не будет жить Анна Григорьевна.
«В браке три четверти счастья человеческого, а в остальном едва ли четверть», - это убеждение свое Федор Михайлович донес до конца жизни.
Было несколько счастливых лет в Старой Руссе, где они забывали о неистребимых долгах, о литературной грызне, где не было ничего, кроме любви, семьи и работы. Он диктовал, она стенографировала, потом переписывала, вместе читали и обсуждали, растили детей, и снова работа, работа, работа. Это ли счастье? Да, это и было счастьем, кратким, как сон, и бесконечным, как жизнь.
Федор Михайлович собирался в Москву на юбилей Пушкина, где он произнесет свою знаменитую речь, побратавшую, пусть и ненадолго, всю думающую Россию. Как отпустить его одного? А вдруг припадок… Но и ехать нет возможности – нет выходного платья, да и на дорогу вряд ли хватит. Это был быт. А речь Федора Михайловича - золотая капля вечности. И в сиянии ее – пусть тихий, но негасимый свет Анны Григорьевны – жены, подруги, помощника, хранительницы и созидательности дома и очага.

ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ. Мой бесценный и бесконечный друг Аня… Ты мое будущее все – и надежда, и вера, и счастие, и блаженство, - все… С этакой-то женой да быть несчастливым – да разве это возможно! Люби меня, Аня; бесконечно буду любить.

АННА ГРИГОРЬЕВНА. Перед смертью Федор Михайлович стал меня утешать, говорил мне милые ласковые слова, благодарил за счастливую жизнь, которую он прожил со мной. Поручал мне детей, говорил, что верит мне и надеется, что я буду их всегда любить и беречь. Затем сказал мне слова, которые редкий из мужей мог бы сказать своей жене после четырнадцати лет брачной жизни: «Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже мысленно».
… Самое мучительное было то, что ни на час наша квартира не освобождалась от посторонних: плотный поток людей шел с парадного хода, второй – с черного хода проходил через все наши комнаты и останавливался в кабинете, где, по временам, до того сгущался воздух, до того мало оставалось кислорода, что гасли лампада и большие свечи, окружавшие катафалк… Я выслушивала речи о значении моего мужа и о том, «кого в нем потеряла Россия». Я приходила в отчаяние. Боже, как они меня мучают! Что мне о том, «кого потеряла Россия»?.. Вспомните, кого я потеряла? Я лишилась лучшего в мире человека, составлявшего радость, гордость и счастье моей жизни, мое солнце, мое божество! Пожалейте меня, лично меня пожалейте и не говорите мне про потерю России в эту минуту!
Идя за гробом Федора Михайловича, я давала себе клятву жить для наших детей, давала обет остальную мою жизнь посвятить, сколько будет в моих силах, прославлению памяти моего незабвенного мужа и распространению его благородных идей.
Один из близких Федору Михайловичу людей – типографский работник Александров рассказывал: «Припадки так измучивали и обессиливали Федора Михайловича, что потом он оправлялся от каждого из них три-четыре дня; в эти дни он уже ничего не мог делать и никого не принимал, кроме Анны Григорьевны, которая одна в таких случаях умела ухаживать за ним…
Вообще Анна Григорьевна умело и с любящею внимательностью берегла хрупкое здоровье своего мужа, держа его, по ее собственному выражению, постоянно «в хлопочках», как малое дитя, а в обращении с ним проявляла мягкую уступчивость, соединенную с большим, просвещенным тактом, и я с уверенностью могу сказать, что Федор Михайлович и его семья, а равно и многочисленные почитатели его обязаны Анне Григорьевне несколькими годами его жизни».
Наверное, Федор Михайлович согласился бы с ним. В эти сбереженные годы он написал свой самый знаменитый роман. На титульном его листе сказано:
«БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ. Посвящается Анне Григорьевне Достоевской».

© журнальное