Перевод О. Акимова

Фигаро здесь, фигаро там, говорю вам! Фигаро вверх, Фигаро вниз – господи боже ты мой! – да этот проныра Фигаро ловко пробирается к миледи в спальню в любое время суток, когда ему заблагорассудится, потому что, сами понимаете, это светский, дипломатичный. Утончённый кот; он всегда знает, когда миссис желает провести время в компании своего пушистого друга. Ибо какая леди на всём белом свете не ответит на столь страстные, хотя и всегда скромные (toujours descret), заигрывания со стороны очаровательного рыжего кота? (Если только при попадании в нос малейшей шерстинки глаза её не переполняются слезами, однажды так и было, и скоро вы об этом услышите.)

Я самец, господа, настоящий рыжий самец и горжусь этим. Горжусь своей великолепной, ослепительно белой манишкой, которая замечательно гармонирует с мандариново-оранжевой мозаикой (о, в какие огненные цвета раскрашена моя шкура!); горжусь своими по-военному роскошными усами, но ещё более – своим чарующим взглядом, способным околдовывать птичек; горжусь – и даже, как говорят некоторые, чрезмерно, – своим мягким, напевным голоском. Стоит мне при виде луны над Бергамо затянуть какую-нибудь импровизированную песню, и все окна на площади раскрываются настежь. И если этим беднягам-музыкантам, этому жалкому сборищу оборванцев, обивающих пороги в захолустьях, бросают в награду лишь горсть мелких монет, когда они кое-как разбираются по инструментам и начинают выводить хриплые рулады своими нестройными голосами, – то насколько щедрее граждане осыпают меня наградами, выливая на меня ушаты свежайшей воды, кидая едва подгнившие овощи, а иногда даже тапочки, туфли и сапоги.

Вы видите на мне эти прекрасные, высокие, блестящие кожаные сапоги? Этот подарок сделал мне молодой офицер кавалерии, бросив сначала один; а потом, когда я, исполненный самых возвышенных чувств, возблагодарил его за щедрость новой руладой, – и хоп! – я едва успел увернуться, как вслед тому полетел и второй. Их высокие каблуки щёлкают, как кастаньеты, когда Кот совершает прогулку по мостовым, ведь песня моя напоминает фламенко, что-то испанское есть в каждом представителе кошачьего рода, хотя сам Кот элегантно смягчает свой мужественный и крепкий родной бергамский диалект французским, ибо это единственный язык, на котором можно мурлыкать.

– Мерррррррррси!

В мгновение ока я натягиваю новые сапоги на свои опрятные беленькие носочки, которые украшают кончики моих задних лапок. А молодой человек, с любопытством наблюдающий в лунном свете з тем, какое применение я нашёл его обувке, кричит мне:

– Эй, Кот! Котик!

– К вашим услугам, сэр!

– Поднимайся на мой балкон, Кот!

Прямо в ночной рубашке он высовывается из окна и протягивает мне руку, а я быстро взбираюсь на фасад, передними лапами опираясь на курчавую головку херувима, задними отталкиваюсь от лепного венка, подтягиваю их к передним, затем одной лапой встаю на сосок грудастой каменной нимфы – оп! – левой лапой чуть ниже: думаю задница сатира вполне подойдёт. Ничего сложного, если есть навык, и никакое рококо тебе не помеха! Акробатические трюки? Да я прирождённый акробат. Кот может сделать сальто назад, держа на отлёте в правой лапе бокал вина, и не пролить при этом ни капли.

Однако, что касается знаменитого сальто-мортале en plein air, то есть в воздухе, то есть без всякой поддержки и страховочных канатов, то даже я, Кот, к своему стыду ни разу такого не проделывал, хотя двойные кульбиты мне удавались частенько, под общие аплодисменты.

– А ты поразительно способный кот, – сказал молодой человек, когда я добрался до его подоконника.

Я учтиво преклонил перед ним колено, отставив зад и задрав хвост повыше, опустил голову, чтобы ему было легче дружеской рукой пощекотать меня под подбородком; и, конечно же, невольно одарил его своей природной, обычной улыбкой.

Ибо у всех без исключения котов – начиная от жалких обитателей трущоб и кончая самой гордой и белоснежной кошечкой, которая когда-либо украшала собой подушку римского понтифика, – у каждого из нас есть своя нестираемая улыбка. Нам всем суждено улыбаться такими сдержанными, холодными, спокойными улыбками Моны Лизы независимо от того, весело нам или грустно. Поэтому у всех котов вид дипломатов; мы постоянно улыбаемся, и все считают нас насмешниками. Но этот молодой человек, насколько я заметил, и сам был весельчак.

– Сандвич, – предложил он, – а может, глоточек бренди?

Жилище у него бедное, хотя он достаточно хорош собой, и даже en déshabillé, то есть в ночном колпаке и всякое такое, скорее смахивает на ловкого и стройного денди. Этот человек не промах – знает что почём, подумал я; тот, кто способен блюсти себя даже в спальне, никогда не даст тебе пропасть. А сандвичи с телятиной – просто объеденье; я с наслаждением отправляю в рот тоненький ломтик ростбифа и смакую вино, к которому пристрастился с младых когтей, ведь в юности я начинал свою карьеру в винной лавке, пробавляясь ловлей мышей в погребах, пока не отточил свой ум настолько, чтобы им жить.

И что же в итоге этого полуночного разговора? Я принят на работу, вот так с ходу, в качестве слуги – камердинера (valet de chambre), а иногда и денщика, ибо когда финансы иссякают – а так всегда и происходит с любым галантным офицером, когда падают его доходы, – он же закладывает всё, даже собственное одеяло. И вот тогда его верный Кот сворачивается клубочком на груди у Господина, чтобы он не замёрз ночью. И если ему не нравится, когда я начинаю мять его грудь (при этом он болезненно вскрикивает) – делая это исключительно из чистой любви к нему и желания проверить, насколько мои коготки способны втягиваться, да и то лишь в минуты задумчивости, – то какой другой слуга способен проникнуть в святая святых молодой девицы и передать ей любовную записочку в тот самый момент, когда она читает молитвенник вместе со своей набожной матушкой? А я проделывал такое пару раз, за что хозяин был мне безмерно благодарен.

И в конце концов, как вы сами вскоре услышите, я добыл ему то, что осчастливило нас всех.

Итак, Кот получил своё место вместе с сапогами, и, осмелюсь заметить, у нас с хозяином оказалось много общего, потому что он был горд, как дьявол, задирист, как петух, распутен, как лис, и – хотя я говорю об этом любя, – он был самым остроумным из всех негодников, когда-либо носивших чистые воротнички.

Когда наступали тяжёлые времена, я подворовывал на рынке, чтобы принести что-нибудь на завтрак – селёдку, апельсин, пирожок; мы никогда не голодали. Я верно служил ему и в игральных салонах, ведь Кот может безнаказанно переходить с одних колен на другие, заглядывая в карты к любому! Кот может прыгнуть на брошенные кости – он же не в силах смотреть, как они катятся! Глупенький зверёк, он принял их за птичек; а после того, как я со своей мягкой спинкой и упругими лапками вдоволь наиграюсь с этим дурачьём и меня сгребут в охапку, чтобы примерно наказать, кто тогда вспомнит, как изначально легли кости?

Кроме того, у нас были и другие… не столь благородные способы зарабатывать на жизнь, когда нам неприветливо отказывали в всех гостиных, как порой бывало. Я исполнял свой испанский танец, а он обходил толпу с шляпой в руке: оле! Но такому унижению он подвергал мою верность и привязанность лишь тогда, когда наш кухонный шкаф делался так же гол, как и его зад; это после того, как мой хозяин, совсем обнищав, заложил даже подштанники.

В общем, всё шло как по маслу, свет не видывал ещё таких закадычных друзей, как Кот и его Хозяин, пока человеку не приспичило влюбиться.

– У меня всё с ног на голову, Кот.

Я как раз приступил к омовению, вылизывая собственную задницу со свойственной котам безупречной гигиенической аккуратностью, задрав кверху лапу, которая торчала, как свиная ляжка; я почёл за лучшее промолчать. Любовь? Что общего у моего лихого хозяина, ради которого я прыгал в окна всех борделей в городе, пробирался в укромный сад женского монастыря и выполнял ещё бог знает какие поручения, дабы удовлетворить его похоть, – ну что у него общего с нежной страстью?
– А она… Принцесса, заточённая в башне. Далёкая и сияющая, как звезда Альдебаран. Прикованная цепью к какому-то дурню и охраняемая драконом.

Я поднял голову, оторвавшись от мытья своих половых органов, и пристально посмотрел на него, изобразив саму саркастическую улыбку; и продолжаю сверлить его, покуда он не напоётся вдоволь.

– Все коты – циники, – заключает он, не выдержав пристального взгляда моих жёлтых глаз.

Понимаете, его привлёк азарт.

В самое тёмное время предзакатных сумерек в окне появляется женщина и проводит у окна всего один-единственный час. Лица её почти не видно, оно практически скрыто за занавесками; укрытая от взоров, словно какая-нибудь святыня, она смотрит на площадь внизу, наблюдая, как закрываются лавки, убираются лотки и наступает вечер. И это всё, что она может видеть в этом мире. Во всём Бергамо не найти другой девушки, которая вела бы столь уединённый образ жизни, не считая того, что по воскресеньям её отпускают к мессе, закутанную во всё чёрное и с вуалью на лице. Но и тогда она выходит в сопровождении старой матроны, её дуэньи, которая всю дорогу ворчит и вообще сурова, как тюремная баланда.

И как ему удалось разглядеть её лицо? Ну кто ж ещё, как не Кот, открыл её лицо перед ним?

От зелёного сукна мы возвращаемся так поздно, что вдруг с удивлением обнаруживаем, что уже почти утро. В тот раз карманы его были нагружены серебром, а в горле у нас обоих ещё журчало шампанское; Госпожа Удача была нынче вместе с нами заодно, и мы пребывали в прекрасном расположении духа. Стояла зима, было холодно. Но верующие, фонариками освещая себе путь сквозь промозглый туман, уже потянулись к церкви, тогда как мы, безбожники, только-только возвращались домой.

Глядь – выплывает она, вся в чёрном, словно катафалк; и уже ничего не соображающему от выпитого шампанского коту взбредает в голову подкатиться к ней. Приблизившись сбоку, я трусь своей мармеладной мордочкой о её ножку; ну есть ли на свете такая дуэнья, будь она трижды сурова, которая обидится на нежные знаки внимания со стороны скромного кота? (Как оказалось, есть такая: та немедля трубит «а-а-апчхи!») И вдруг из-под чёрного плаща показалась белая ручка, душистая, как все пряности Аравии, и так же нежно почёсывает мне между ушами, в самом приятном месте. Кот издаёт от удовольствия громкое урчание, отскакивает назад на своих высоких каблуках; он приплясывает от радости и, веселясь, выделывает всякие кульбиты – она смеётся и приподнимает с лица вуаль, а там – как алебастровый фонарик, подсвеченный первыми лучами зари, – её лицо.

Она улыбается.

И в этот миг, всего лишь один миг, казалось, наступило майское утро.

– Пойдём, пойдём! Не стой возле этого грязного зверя! – рычит старая карга, однозубая и вся в бородавках; она чихает.

Вуаль опускается; и снова становится холодно и темно.

Но не один я успел её увидеть; он клянётся, что своей улыбкой она похитила его сердце.

Любовь.

Раньше я с загадочным видом просто сидел, аккуратно намывая лапкой мордочку и ослепительно белую манишку, и ни во что не вмешивался, пока он вовсю развратничал, путаясь с каждой шлюхой в городе, не говоря уже о бесчисленных честных жёнах, примерных дочерях, цветущих деревенских девушках, которые торговали на углу сельдереем и петрушкой, а также горничной, которая перестилает постель, – чего ж ему ещё? Даже супруга мэра рассталась ради него со своими бриллиантовыми серьгами, а жена нотариуса сняла с себя шуршащие нижние юбки, и если бы я мог, то покраснел бы при воспоминании о том, как её дочь, тряхнув своими льняными косами, прыгнула между ними в постель, хотя ей не было ещё и шестнадцати! Но никогда слово «любовь» не слетало с его уст, даже в порыве страсти, до тех пор, пока мой хозяин не увидел жену синьора Пантелеоне, направляющуюся к утренней мессе, когда она приподняла, хоть и не ради него, свою вуаль.

И вот теперь он чахнет от этой любви и больше не ходит в игорные дома, потому что ему не хочется, и даже не цапает горничную за её суетливые бока, проливая слёзы в своём новоприобретённом целибате; и теперь у нас в комнате по несколько дней гниют помои, простыни грязные, и чёртова девка в раздражении грохочет метлой, сбивая со стен штукатурку.

Могу поклясться, он живёт лишь ради воскресного утра, хотя никогда прежде не был религиозен. Субботними вечерами он тщательно умывается, и даже – как я с удовольствием замечаю – моет за ушами, поливает себя духами, утюжит форменный мундир, так что можно даже подумать, будто он носит его по праву. Он так влюблён. Что чрезвычайно редко потакает себе в удовольствиях, даже в грехе Онана, когда ворочается на своей постели, ибо не может уснуть из страха проспать колокол к молитве. А потом выходит в холодное утро и во все глаза смотрит на эту тёмную, расплывчатую тень, словно, несчастный ловец, пытающийся открыть запечатанную раковину с великолепной жемчужиной внутри. Он крадётся за ней через площадь; и как может столь влюблённый человек оставаться столь незаметным? И тем не менее ему приходится; хотя иногда стара карга чихает и говорит, что может поклясться: кот где-то рядом.

В церкви он незаметно садится на скамью позади миледи, и порой ему даже удаётся прикоснуться к краю её одежды, когда все приклоняют колено, но ему и в голову не приходит молиться6 он поклоняется только её божеству. А потом молча сидит и грезит до самой ночи; ну и какая мне радость сидеть в его компании?

Кроме того, он перестал есть. Я принёс ему из гостиничной кухни прекрасную голубку, только что с вертела, приправленную душистым тархуном, но он даже не притронулся к еде, так что пришлось мне её умять – целиком, со всеми костями, – а потом, как всегда после трапезы, в задумчивости совершая свой туалет, я размышлял вот как: во-первых, забросив все дела, он находится на верном пути к нашему разорению; во-вторых, любовь есть желание, которое подогревается за счёт своей невыполнимости. Если я приведу его в её спальню и он сполна вкусит её невинной чистоты, он мгновенно излечится от своего недуга и уже на следующий день будет куролесить как прежде.

И вскоре Хозяин и его Кот снова будут платежеспособны.

Чего в данный момент о них совсем не скажешь, господа.

Помимо старой карги, синьор Пантелеоне держит в доме лишь кошку, живущую при кухне – холёная, проворная полосатая киска, к которой я и подкатился. Крепко ухватив зубами её загривок, я заплатил обычную в таких случаях дань – несколько мощных толчков своих напряжённых чресел, и, когда к ней вернулось дыхание, она в самых дружеских тонах заверила меня, что старик – дурак и скряга, который даже её держит на голодном пайке, чтобы заставить ловить мышей, а молодая госпожа – сердобольная душа, тайком приносит ей куриные грудки, и иногда, когда в полдень старая ведьма, она же дракон и надзиратель, засыпает, госпожа забирает свою киску от кухонной плиты и уносит к себе в спальню, чтобы та могла поиграть с клубочком шёлковых нитей и побегать за платком, который тянут на верёвочке, и в такие минуты они веселятся вместе, как две Золушки на балу невест.

Бедная, одинокая девушка, столь рано выданная замуж за этого старикана – лысого и пучеглазого, хромого, жадного, дряблого и ревматичного, да к тому же флаг его всё время висит приспущенный; вдобавок, заявляет полосатая кошечка, он столь же ревнив, сколь бессилен – дай ему волю, он бы вообще запретил всякую случку, лишь бы быть уверенным, что жена не получает от другого то, чего не может получить от него.

– Так может, нам сговориться и наставить ему рога, моё золотце?

С превеликим удовольствием. Она рассказывает мне, что самое удобное время для осуществления нашего плана, это единственный день, когда он покидает свою жену и контору и отправляется в деревню, дабы выжать ещё более непомерную арендную плату из фермеров, которые и так уже изнемогают. И тогда она остаётся совсем одна – правда, ты не поверишь, за сколькими засовами и решётками, – совсем одна, не считая старой карги.

Ага! Похоже, именно эта ведьма будет для нас главным препятствием; закованная в железную броню, с обшитым медью днищем, непотопляемая мужененавистница, разменявшая горький шестой десяток своих суровых зим, которая – как назло, – едва завидев кошачий ус, начинает шуметь, греметь и безудержно чихать. Так что ни у Кота, ни даже у полосатой кошечки нет ни малейшего шанса подольститься к ней, чтобы завоевать её привязанность. Но, дорогая, говорю я ей, скоро ты увидишь, как моя изобретательность бросит вызов судьбе… Итак в завершение, забравшись в уютный угольный погреб, мы приступаем к самой приятной части нашего разговора, после чего она обещает мне: самое малое, что она может сделать, – проследить, чтобы доселе недоступная красавица получила письмо, если только я подсуечусь, чем я и занимаюсь, не сходя с места, хотя мне немного мешают сапоги.

Мой хозяин, он уже три часа корпел над этим письмом, пока я слизывал угольную пыль со своей манишки. Он извёл полдести бумаги и сломал пяток железных перьев от избытка нежных чувств: «Сердце моё, нет тебе больше покоя; я стал рабом во власти этой красоты, ослеплённый лучами этого солнца, и страдания мои неутолимы». Это явно не самая короткая дорога, чтобы забраться в её постель, ведь в её постели уже есть один такой простофиля.

– Говори, что у тебя на душе, – наставительно произнёс я наконец. – Во всех порядочных женщинах есть что-то миссионерское, сэр; убедите её, что только через её отверстие вы можете обрести спасение, и она ваша!

– Когда мне понадобится твой совет, Кот, я у тебя его попрошу, – бросил он с внезапной надменностью.

Наконец ему удаётся написать десяток страниц; повеса, распутник, карточный шулер, разжалованный офицер, неуклонно скатывающийся к разврату и разорению, вдруг, как в проблеске небесной благодати, увидел её лицо… лицо ангела, своего доброго ангела, который отведёт его от погибели.

О, то, что он написал, было шедевром!

– Сколько слёз она утёрла, читая его послание! – сказала моя полосатая подружка. – «Ох, Полосатик, – рыдала госпожа (она зовёт меня «Полосатик»), – я никогда не думала, что от чистого сердца могу заварить такую кашу, когда улыбнулась, увидев кота, обутого в сапоги!» И она положила листок письма поближе к сердцу и клятвенно заявила, что эти обеты посланы ей человеком с доброй душой, а она слишком любит добродетель, чтобы ему противиться. Если только, добавила она. Будучи девушкой чувствительной, если только он не стар, как пень, и не уродлив, как смертный грех, вот.

В ответ госпожа послала ему восхитительное короткое письмецо, передав его через Фигаро-там-Фигаро-здесь, выбрав для послания отзывчивый, хотя и не компрометирующий её тон. Ибо, заметила она, что пользы далее обсуждать его страсть, если она ни разу не видела его лица?

Он покрыл её письмо тысячей поцелуев; она должна меня увидеть и увидит! Нынче же вечером я спою под её окнами серенаду!

Итак, с наступлением сумерек мы выходим на площадь: он – со старой гитарой, ради покупки которой заложил свою шпагу, и облачённый в совершенно фиглярский наряд, который он выменял за свой расшитый золотом жилет, – и этот, с позволения сказать, Пьеро начинает оглашать площадь истошным ором, ведь сохнущий от любви клоун, оглашенный оболтус, мало того что весь вырядился в белое, так ещё и посыпал лицо мукой, чтобы дама его сердца, видя его столь бледный лик, немедленно осознала, как он тоскует.

И вот показалась она – вечерняя звезда в окружении облаков; но на площади стоит такой шум от скрипящих повозок, такой грохот и стук от разбираемых торговых лотков, такой гвалт от завывающих музыкантов, криков бродячих лекарей и бездомных мальчишек, что, несмотря на его отчаянные вопли – «О, моя любимая!», – она, прекрасная, как на картинке, по-прежнему сидит, мечтательно глядя куда-то вдаль, где на небе светит восходящая на небе луна.

Слышит ли она его?

Не слышит ни звука.

Видит ли она его?

Даже взгляда не бросит.

– Давай, Кот, заберись к ней и скажи, чтобы посмотрела в мою сторону!

Но если рококо – это раз плюнуть, то строгое, изящное здание в раннеафинском стиле отвергло в своё время поползновения и не таких котов, как я. Когда речь идёт о греческом стиле в архитектуре, ловкость тут не при чём, для победы здесь нужна лишь отвага, и хотя второй этаж здания украшен здоровенной кариатидой, чьи выпуклые бёдра и непомерно развитые груди упрощают подъём на первых порах, дорическая колонна у неё на голове – это уже совсем другое дело, уж поверьте. И если бы я не видел, что на водосточном желобе карниза над моей головой сидит моя ненаглядная Полосаточка и подбадривает меня, то я – даже я – никогда бы не осмелился совершить такой головокружительный прыжок, что, словно дёргающийся на нитках Арлекин, я вмиг долетел до подоконника.

– Господи боже! – подскакивает госпожа. Я смотрю, она – ах! – тоже натура сентиментальная, теребит в руках уже весьма захватанный конверт. – Кот в сапогах!

Я отвешиваю ей учтивый поклон. Какая удача, что я не слышу ни сопенья, ни чиханья; а где же старая карга? Внезапно её пробрал понос, и она опрометью кинулась в уборную – нельзя терять ни минуты.

– Бросьте взгляд вниз – прошипел я. – Известный вам человек таится внизу, весь в белом и в большой шляпе, и он желает усладить ваш слух вечерней песенкой.

Вдруг дверь спальни со скрипом отворяется и – вжик! – Кот испаряется в воздухе, ибо осторожность превыше всего. Я сделал это ради сладкой парочки, их ясные глаза вдохновили меня на небывалое, смертельное тройное сальто, которое не проделывал доселе ни я, ни один другой кот – в сапогах или без оных.

И шлёпнулся на землю с высоты третьего этажа, чего же больше – головокружительный спуск.

Только немного запыхался. С гордостью могу сказать: я приземляюсь на все четыре лапы, и Полосаточка совсем теряет голову – ура! А мой хозяин, видел ли он моё триумфальное падение? Куда ему, дураку! В тот самый момент, когда я приземляюсь, он настраивает свою бандуру и снова разражается песней.

В нормальных обстоятельствах я бы ни за что не сказал, будто его голос, подобно моему, настолько чарующ, что птички падают с веток; и однако, когда он запел, весь гомон затих, собирающиеся по домам торговцы замерли, заслушавшись, прихорашивающиеся уличные красотки позабыли о своих грубо намалёванных улыбках и повернулись в его сторону, а некоторые дамы постарше даже всплакнули.

Эй, Полосаточка, там наверху, навостри ушки! Ведь, судя по мощному эффекту, в его голосе звучит и моя душа!

И вот госпожа опускает глаза, смотрит на него и улыбается так же, как однажды улыбнулась мне.

И вдруг – бац! – чья-то суровая рука захлопывает ставни. Казалось, все фиалки в корзинах всех цветочниц разом поникли и завяли; и весна замерла в полёте и словно на сей раз уже никогда больше не наступит; а весь шум и деловитый гам, которые недавно умолкли, как по волшебству, заслышав его песню, теперь вновь поднялись, как будто ропща по утраченной любви.

И мы понуро потащились к своим немытым простыням и скудному ужину из хлеба и сыра – это всё, что я смог стащить для него, - но теперь, когда она знает, что он есть в этом мире, да к тому же не самый уродливый из смертных, его исстрадавшаяся душа наконец-то начинает проявлять здоровый аппетит. И впервые с того злополучного утра он засыпает глубоким сном. Но Коту этой ночью не спится. Он выходит на ночную прогулку, пересекает площадь и вскоре уже со вкусом обсуждает тот отборный кусочек солёной трески, который его полосатая подружка нашла в печной золе, пока наконец наш разговор не поворачивает в сторону иных материй.

Крысы! – говорит она. – И сними ты эти сапоги, шельмец неотёсанный; ты мне всё подбрюшье оттоптал своими каблуками трёхдюймовыми!

Когда мы немного пришли в себя, я спросил, что она имела в виду, говоря «крысы», и она изложила мне свой план. Мой хозяин должен представиться крысоловом, а я – его рыжей передвижной крысоловкой. А потом мы пойдём уничтожать крыс, которые наводнят собою спальню миледи как раз в тот день, когда старый болван уедет собирать дань, и тогда она сможет вдоволь насладиться обществом парня, потому что единственное, чего старая карга боится даже больше, чем котов, - это крысы, и она будет прятаться в шкафу до тех пор, пока в доме есть хоть одна крыса,, и выйдет, лишь когда не останется ни одной. А она чертовски хитра, эта полосатая киска; я похвалил её за изобретательность, нежно покусывая её загривок, - и живо вернулся восвояси, чтобы поспеть к завтраку: вездесущий Кот – он и здесь, и там, и повсюду, ну чем не Фигаро?

Хозяин в восторге от выдумки с крысами; но откуда взять самих крыс? Перво-наперво, как они попадут в дом? – спрашивает он.

- Нет ничего проще, сэр. Моя сообщница, смышлёная субретка, которая живёт среди печной золы, всецело преданная молодой леди и от всего сердца желающая ей счастья, лично разбросает в спальне вышеозначенной дуэньи юной особы огромное количество дохлых и умирающих крыс, которых она сама же наловит, и в особенности, в спальне самой вышеназванной особы. Это будет сделано завтра, как только синьор Панталоне уедет собирать ренту. К счастью на площади в тот момент случайно окажется крысолов, ищущий работу. Поскольку наша старая карга не выносит ни котов, ни крыс, то миледи ничего не останется, как самой проводить крысолова, которым будете никто иной, как вы, сэр, и его бесстрашного охотника – то есть меня – в заражённое помещение. Если, сэр, оказавшись в её спальне, вы не будете знать, что делать, то тут я бессилен вам помочь.

- Держи свои грязные мыслишки при себе, Кот!

Насколько я понимаю, некоторые вещи для юмора священны и неприкосновенны.

На следующий день холодным утром ровно в пять я с удовлетворением наблюдаю собственными глазами, как глупый муженёк нашей красотки взбирается на лошадь и неуклюже, словно мешок картошки, едет вышибать долги. А мы уже тут как тут со своей табличкой: «Синьор Фуриозо, гроза крыс»; и когда он показывается в кожаном костюме, позаимствованном у привратника, я сам едва могу его узнать – с фальшивыми-то усами. Он улещивает горничную несколькими поцелуями – бедная, обманутая девушка! любовь не знает стыда, - а потом мы встаём под тем самым запертым ставнями окном, с огромной кучей взятых у неё напрокат мышеловок – неотъемлемым знаком нашей профессии, - на вершине которой со смиренным, но решитель9ным видом непримиримого врага грызунов восседает Кот.

Ждали мы не более четверти часа – но этого хватило, чтобы к нам стали подходить страдающие от нашествия крыс жители Бергамо, которых было не так-то просто отговорить нанимать нас, - и наконец под истошные крики входная дверь распахивается настежь. Старуха в ужасе обвивает руками отпрянувшего от неё Фуриозо; какое счастье, что она его встретила! Но, почуяв меня, она разражается мощным чихом, глаза её наполняются слезами, а из её крючковатого носа потоком текут сопли, так что она едва может описать то, что твориться в доме – мёртвых rattus domesticus в её постели и всё такое; и самое ужасное – в спальне госпожи!

Итак, синьор Фуриозо и его охотничий Кот препровождаются в святая святых богини, о нашем приходе возвещают фанфары в исполнении носа неусыпной надсмотрщицы: а-а-апчхи!!!

На барабанный стук моих каблуков выскакивает наша юная девица, вся свежая и пленительная в своём утреннем просторном халатике, но тут же спохватывается, а старуха, чихая и кашляя, не в состоянии выдавить из себя ничего, кроме:

- Где-то я видела этого кота!

- Не может быть, - говорит мой хозяин. – Он ведь только вчера пришёл вместе со мной из Милана.

Так что ей приходиться удовольствоваться этим ответом.

Моя Полосаточка усыпала крысами даже лестницы; в комнате старухи она устроила настоящий мортуарий, а в спальне госпожи оставила несколько крыс в живых. Ибо она, весьма мудро рассудив, не стала убивать всех своих жертв – некоторых она просто покалечила; по турецким коврам прямо на нас ползло огромное чёрное чудище, - действуй, Кот! Могу сказать, что старуха уже дошла до нужной кондиции, то чихая, то вскрикивая, тогда как миледи демонстрирует достойные всяческих похвал собранность и присутствие духа, будучи, насколько я догадываюсь, весьма сообразительной молодой особой, так что она, вероятно, уже раскусила всю нашу затею.

Мой хозяин встаёт на четвереньки и заглядывает под кровать.

- Господи! – восклицает он – Да здесь под обоями огромная дыра, за всю мою карьеру я не видел ничего подобного! А в ней кишмя кишат чёрные крысы, они вот-вот вырвутся наружу! К бою!

Но, несмотря на весь свой ужас, старуха ни за что не хочет оставлять нас с Хозяином одних воевать с крысами; она бросает взгляды на посеребренную щётку для волос и коралловые чётки, она причитает, топчется на месте, визгливо вскрикивает и ворчит, пока в этой жуткой кутерьме госпожа наконец не успокаивает её, говоря:

- Я сама останусь здесь и присмотрю, чтобы синьор Фуриозо не позарился на мои безделушки. Идите и примите для успокоения настойку монастырского бальзама, и не возвращайтесь, пока я не позову.

Старуха уходит; красавица мгновенно запирает за ней дверь и тихо улыбается – шалунья.

Отряхивая пыль с коленей, синьор Фуриозо неторопливо встаёт; он живо срывает фальшивые усики, ибо никакая шутовская деталь не должна испортить это первое, исступлённое свидание двух влюблённых. (Бедняга, как дрожат его руки!)

Поскольку я привык к раскошной наготе моих сородичей, которая не препятствует влюблённым душам проявляться в пушистой плоти, меня всегда немного трогает эта мучительная сдержанность, с которой люди стыдливо колеблются, прежде чем, уступив силе желания, скинуть эти никчёмные лохмотья, скрывающие их тела. Так что сначала они оба немного постояли, улыбаясь и как будто говоря: «Как странно встретится с вами здесь!» - всё ещё не уверенные в том, что они друг другу по-прежнему желанны. И, может, у меня обман зрения, но в уголке его глаза я увидел слезу! Но кто сделает первый шаг навстречу другому? Ну конечно она; из двух полов именно женщины, я думаю, более тонко прислушиваются к мелодичному зову своего тела. (Ну что за грязные мысли, в самом деле! Неужели она – эта умная, серьёзная девушка, стоящая перед тобойв неглиже, может подумать, что ты разыграл весь этот спектакль только ради того, чтобы поцеловать её руку?) Но вдруг она снова отступает – ах, как ей идёт этот яркий румянец! – теперь его очередь сделать два шага вперёд в этом эротическом танце.

Только мне бы хотелось, чтоб они танцевали его чуть побыстрее; старуха скоро очухается от своего приступа, и что если она поймает их с поличным?

И вот дрожащей рукой он дотрагивается до её груди; её рука, поначалу нерешительная, всё уверенней ложится на его штаны. И внезапно они выходят из своего странного транса; после всех этих глупых прелюдий они набрасываются друг на друга с таким аппетитом, коего я доселе не видывал. В мгновенье ока они раздевают друг друга догола, словно в их пальцы вселился вихрь, она падает навзничь на кровать, показывает ему мишень, он прицеливается и попадает прямо в яблочко. Браво! Никогда ещё эта старая кровать не тряслась от такого натиска. Слышалось лишь их нежное, приглушённое бормотание: «Я никогда…», «Дорогая…», «Ещё…», и т. Д. и т. П. Ну какое железное сердце не растает от этого!

Один раз, приподнявшись на локтях, он задыхающимся голосом говорит мне:

- Кот, сделай вид, будто душишь крыс! Заглуши музыку Венеры громом Дианы!

Вперёд, в атаку! Преданный моему хозяину до конца, я, как могу, играю с мёртвыми крысами, разбросанными моей Полосаточкой, одним ударом приканчивая умирающих и громко завывая, чтобы заглушить странные всхлипывания, издаваемые столь (кто бы мог подумать?) страстной юной госпожой, которая проявила себя в этом деле как нельзя лучше. (Сто очков, Хозяин!)

И тут в дверь ломится старая карга. Что происходит? К чему весь этот шум? И дверь содрогается от её ударов.

- Спокойно! – кричит синьор Фуриозо. – я ведь только что заделал огромную крысиную нору!

Но миледи не спешит облачаться снова в свой халатик, она с наслаждением медлит; её усталые члены исполнены такой благодати, что, кажется, даже её пуупок расплывается в счастливой улыбке. Она с благодарностью чмокает моего хозяина в щёчку и, лизнув своим клубнично-розовым язычком клейкую сторону его фальшивых усов, снова пристраивает их на его верхней губе, а потом с самым невинным и безупречным видом впускает свою надзирательницу в спальню, где только что имела место шутовская баталия.

- Посмотри-ка, Кот передушил всех крыс!

Мурлыча от гордости, я приветственно бросаюсь к старухе; её глаза до краёв наполняются слезами.

- А почему пастель в таком беспорядке? – вскрикивает она, ещё не совсем ослепнув от сырости. И в силу своего подозрительного характера, даже несмотря на grande peur des rats, - какое чувство ответственности! – не покидает свой пост.

- Вот тут произошло небывалое сражение Кота с самой огромной крысой, какую ты когда-либо видела, прямо на этой кровати; вон какие на простынях следы крови! Итак, синьор Фуриозо, сколько мы вам должны за эту неоценимую услугу?

- Сотню дукатов, - не задумываясь, говорю я, потому что знаю: мой хозяин, если предоставить его самому себе, как честный дурак не возьмёт ничего.

- Да это же хозяйственные расходы на целый месяц! – запричитала верная служительница скупости.

- И вы не зря потратили каждый пенни! Потому что эти крысы могли бы совсем выжить вас из дома.

Я вижу в юной госпоже проблески твёрдого характера.

- Пойди и заплати им из своих личных сбережений – я знаю, что они у тебя есть: то, что ты утаивала из денег на хозяйственные расходы.

Старуха постонала, поворчала, но делать нечего; и мы с господином Фуриозо уходим, прихватив на память бельевую корзину, полную дохлых крыс, которых мы сваливаем – хоп! – в ближайшую канаву. И как ни странно, в тот вечер мы садимся за свой честно заработанный обед.

Но молодой дурачок снова лишился аппетита. Он отодвигает от себя тарелку, смеётся, плачет, закрывает лицо руками и снова и снова подходит к окну, чтобы посмотреть на закрытые ставни, за которыми его возлюбленная оттирает кровавые пятна, а моя дорогая Полосаточка отдыхает после своих беспримерных трудов. Затем он садится и пишет, потом рвёт страницу вчетверо и швыряет в сторону. Я когтём подцепляю упавший обрывок. Боже правый, да он стишки принялся кропать!

- Я должен и буду обладать ею вечно! – восклицает он.

Я вижу, что все мои планы рухнули. Удовлетворение не удовлетворило его; эти души, которые они разглядели в телах друг друга, столь ненасытны, что никакие яства не могут утолить этот голод. Я приступаю к туалету нижней части своего тела, это моя излюбленная поза для размышлений о судьбах мира.

- Как мне жить без неё?

Вы жили без неё двадцать семь лет, сэр, и ни разу по ней не скучали.

- Я сгораю от любви!

Значит, нам не придётся платить за дрова.

- Я украду её у мужа, и она будет жить со мной.

- А чем, позвольте, вы будете жить, сэр?

- Поцелуями, - рассеянно отвечает он. – Объятиями.

- Ну что ж, вы от этого не растолстеете, а вот она – пожалуй. И у вас появятся лишние рты, которых надо кормить.

- Мне противно слушать, я устал от твоих грязных ехидных намёков, Кот, - отрезал он.

И всё же сердце моё растаяло, потому что теперь он говорил на простом, чистом и бездумном языке любви, а у кого ещё достанет хитрости помочь ему достичь счастья, кроме меня? Придумай же что-нибудь, верный Кот!

Умывшись, я вышел на площадь и направился к той прекрасной чаровнице, которой удалось своим острым умом и приятным обхождением найти ключи к моему доселе никем не занятому сердцу. Завидев меня, она горячо выказывает своё удовольствие; а какие у неё для меня новости! Эта восторженная и независимая особа делится со мной своей новостью, и мысли мои обращаются к будущему, к мечтам о собственном доме – да, да! – и о семье. Она припрятала для меня свиную ножку, которую тайком принесла ей Госпожа, да ещё подмигнула. Настоящий пир! Жуя ножку, я размышляю.

- Перечисли-ка, - попросил я, - все перемещения синьора Панталоне за день, когда он дома.

Привычки его столь тверды и неизменны, что по нему сверяют часы на церковной колокольне. Поднимаясь с рассрето, он завтракает скудными остатками вчерашнего ужина, запивая их стаканом холодной воды, чтобы не тратиться на её подогрев. Затем отправляется в контору пересчитывать деньги, после чего в полдень съедает тарелку водянистой овсянки. Послеполуденное время он посвящает ростовщичеству, ради собственного удовольствия и выгоды разоряя то какого-нибудь мелкого торговца, то плачущую вдову. В четыре – роскошный обед: суп с кусочком протухшей телятины или жёсткой курицы. У него договор с мясником: тот сдаёт ему нераспроданный товар, а взамен синьор Панталоне держит рот на замке насчёт обнаруженного в пироге человеческого пальца. С половины пятого до половины шестого он отпирает ставни и разрешает своей жене поглядеть в окно – о, мне ли этого не знать! – под присмотром старухи, которая следит, чтобы она не улыбалась. (О, благословенен тот понос и те драгоценные минуты, которые позволили нам начать игру!)

А пока она дышит вечерним воздухом, он, разумеется, проверяет содержимое своих сундуков с драгоценными камнями и грудами шёлка – все эти сокровища, которые настолько ему дороги, что он не желает ими делиться даже с дневным светом, и если порой ему случается извести целую свечку, пока он предаётся своим утехам, ну что ж, у каждого есть право на свои маленькие причуды. Ещё один стакан воды (очень полезно для здоровья) завершает его день; он пробирается к Госпоже под бочок и, поскольку она является его полноправной собственностью, соглашается её немного потискать. Он ощупывает её зад и похлопывает по бокам: «Отличная сделка!». Увы, на большее он не способен, ибо не желает расточать свои жизненные соки. А потом он засыпает непорочным сном, мечтая о том, сколько золота принесёт ему день грядущий.

- Он очень богат?

- Как Крез.

- Достаточно, чтобы прокормить две влюблённые пары?

- С лихвой.

Рано утром, не зажигая свечей, заспанный старик ощупью пробирается в уборную и под покровом ночи наступает на что-то тёмное, неуловимое и мохнатое, которое оказывается полосатой кошечкой….

- Ты читаешь мои мысли, любимая.

Я говорю своему хозяину:

- А теперь раздобудьте себе халат и все лекарские принадлежности, иначе больше я с вами не буду иметь дел.

- Зачем это, Кот?

- Делайте, как я говорю, и не спрашивайте зачем! Чем меньше вы знаете, тем лучше.

И тогда, потратив несколько старухиных дукатов на чёрный балахон с белым воротничком, докторскую шапочку и чёрную сумку, он пишет затем под мои руководством ещё одну табличку, которая с надлежащей в таком деле важностью гласит, что он Il Famed Dottore: «Исцеляю от хворей, избавляю от болей, вправляю кости, выпускник университета Болоньи, необычайный целитель». Он спрашивает меня, не собирается ли его возлюбленная разыгрывать из себя больную, чтобы он снова имел предлог пройти в её спальню.

- Тогда я схвачу её на руки и выпрыгну в окно; и мы вдвоём тогда тоже совершим головокружительный прыжок с высоты.

- Делайте своё дело, сэр, и предоставьте мне делать для вас то, что я считаю нужным.

И вот наступило ещё одно мрачное и туманное утро. Будет ли когда-нибудь другая погода на этих холмах? На улице уныло и холодно, но мой хозяин стоит, суровый, как пастор, в своём чёрном балахоне, а люди со всей рыночной площади подходят к нему с бронхитами, нарывами и проломленными головами, а я раздаю и пластыря и флакончики с подкрашенной водой, которые я загодя приготовил и сунул ему в сумку, сам же он слишком agitato, чтобы заниматься торговлей. (И кто знает, а вдруг мы напали на золотую жилу, которую можно было бы разрабатывать и в дальнейшем, если мои нынешние планы не выгорят.)

Наконец первый тонкий, но уже огненно-яркий луч зари упал на циферблат церковных часов, которые начали бить шесть. С последним ударом пресловутая дверь снова отворяется настежь, и оттуда выскакивает старуха: «И-и-и-и-и-и-и!»

- О, доктор, доктор, скорее: с нашим добрым господином случилось ужасное падение!

От слёз и насморка у неё заложило нос, так что она даже не замечает того, что ученик лекаря чересчур полосат, шерстист и усат.

Старый болван лежит распростёртый у подножия лестницы, голова его свёрнута на сторону под острым углом, каковое заболевание может перейти в хроническую форму, а рука его по-прежнему сжимает большую связку ключей, словно это ключи от рая с ярлычком: «Взять с собой в дорогу». А Госпожа, одетая в свою мантилью, с прекрасно разыгранным участливым видом склоняется над ним.

- Он упал… - начала было она, увидев лекаря, но осеклась, заметив вашего покорного слугу, Кота, который, как заправский костоправ, взвалил на спину весь хозяйский запас товара, пытаясь, насколько позволяла хроническая улыбка, изобразить на морде приличествующую случаю скорбь.

- Опять ты, - говорит она, не в силах сдержать смех.

Но дракон слишком зарёван, чтобы это услышать.

Мой хозяин прикладывает ухо к груди старика и скорбно качает головой, затем достаёт зеркальце и подносит к его губам. Ни один вздох не затуманивает стекло. Ах, какое горе! Ах, какая жалость!

- Неужели он умер? – рыдает старуха. – Неужели он сломал себе шею?

И, несмотря на своё прекрасно разыгранное отчаяние, исподволь подбирается к ключам; но Госпожа хлопает её по руке, и та отступает.

- Давайте перенесём его на более мягкое ложе, - говорит мой Хозяин.

Он поднимает тело, тащит его в уже хорошо нам знакомую комнату, швыряет Панталоне на кровать, оттягивает ему веки, стучит молоточком по коленке, щупает пульс.

- Никаких признаков жизни, - произносит он. – Вам нужен не доктор, а гробовщик.

Госпожа, как полагается верной жене, прикладывает к глазам носовой платочек.

- Беги скорей, приведи сюда гробовщика, - говорит она старухе. – А потом я вскрою завещание. Думаю, там он не забыл упомянуть и тебя, служившую ему верой и правдой. О боже мой, конечно же нет.

И старуху как ветром сдуло: вряд ли вам доводилось наблюдать такую прыть у женщины, за плечами которой столько прожитых зим. Оставшись одни, Хозяин и Госпожа зря времени не теряют – причём прямо на ковре, поскольку кровать некоторым образом occupé. Да ещё с таким шумом! Только зад его мелькает – вверх-вниз, вверх-вниз; туда-сюда, туда-сюда между её ног. Потом, сбросив его с себя, она укладывает его на спину: теперь её очередь быть сверху, и, казалось, она никогда не остановится.

Toujours discret, Кот тем временем занят тем, что открывает ставни и распахивает окна навстречу прекрасному утру, в прохладном, но уже напоённом запахами воздухе которого его чувствительные ноздри улавливают первые веяния наступающей весны. Вскоре ко мне присоединяется и моя дорогая подруга. И я уже замечаю – а может, это только воображение моего любящего сердца? – чарующую величавость её доселе столь лёгкой и грациозной походки. И мы сидим на подоконнике, как два добрых гения-хранителя этого дома; ах, Кот, кончилась твоя бродячая жизнь! Скоро я стану домашним, толстым котом, уютно свернусь на подушке и больше уж не буду петь при луне, очарованный наконец тихими домашними радостями, которые мы с моей подругой заслужили с лихвой.

Крики восторга пробуждают меня от сладких грёз.

Naturellement, именно в этот момент их наивысшего наслаждения возвращается старуха, ведя за собой похоронного агента в шифоновом цилиндре и пару гробовщиков, чёрных, как вороны, и угрюмых, как судебные приставы, с ящиком из вязового дерева, чтобы унести тело. Однако они несколько оживились, когда их взорам предстала неожиданная картина, и акт любви был завершён под одобрительные крики и гром аплодисментов.

Зато какой шум подняла старуха! Полиция, убийство, грабёж! Пока Хозяин не кинул ей набитый золотом кошель как безвозмездный дар. (Тем временем я замечаю, что у этой здравомыслящей молодой особы, по-прежнему одетой в чём мать родила, достало ума завладеть связкой мужниных ключей, разжав его сухие, холодные пальцы. Как только ключи оказываются у неё, она становится полноправной хозяйкой.)

- Хватит, довольно твоих бредней! – обрывает она старуху. – Я сию минуту увольняю тебя и делаю тебе на дорогу неплохой подарок, ибо теперь, - сказала она, помахивая ключами, - я богатая вдова, а это, - указывая на моего голого, но счастливого хозяина, - тот молодой человек, который станет моим вторым мужем.



Когда надзирательница узнала, что синьор Пантелеоне действительно упомянул её в завещании, оставив ей на память о себе чашку, из которой пил по утрам воду, она без единого крика с благодарностью взяла увесистый кошелёк и, чихая, убралась из дома, и об убийстве больше не голосила. После того как старого шута наскоро положили в гроб и похоронили, Хозяин стал владельцем огромного состояния, а животик Госпожи уже стал округляться, и теперь они счастливы, как два голубка.

Но в этом моя Полосаточка её переплюнула, потому что кошки плодятся гораздо быстрее: три прелестных рыжих котёнка, недавно появившихся на свет – все с белоснежными носочками и манишками, - лакают сливки и путают пряжу Госпожи, и у каждого – тоже улыбка на лице, а не только у их мамаши и гордого папаши, потому что мы с Полосаточкой улыбаемся теперь весь день напролёт, вкладывая в эти улыбки всю свою душу.

Так пусть ваши жёны, если они вам нужны, будут богатыми и красивыми; а ваши мужья, если они вам желанны, будут молодыми и сильными; а все ваши коты – такими же хитрыми, проницательными и находчивыми, как


КОТ В САПОГАХ.