Лес. Перевод Л. Брауде

В те времена одни лишь коровьи тропы тянулись через лес, и был он так велик, что люди, собиравшие ягоды, легко сбивались с пути и много дней не могли найти свой дом.

Мы не осмеливались заходить далеко в лесную чащу, а постояв в лесу минутку, прислушавшись к тишине, бежали обратно. Больше всех боялся Матти, но ему ведь даже не исполнилось ещё шести лет. Под горой был страшный обрыв, и мама без конца говорила нам об этой горе, прежде чем попрощаться перед отъездом.

Мама работала в городе, - работала, чтобы могли провести лето в домике, который она сняла по объявлению. Была нанята также Анна - готовить нам еду. Но она чаще хотела, чтобы её оставили в покое. "Идите играть!" - говорила она.

Матти следовал за мной по пятам, куда бы я ни шла, и говорил: "Подожди меня", а потом спрашивал: "Во что мы будем играть?"; но он был слишком мал, чтобы брать его с собой, да и во что можно играть с младшим братцем? Дни стали ужасно длинными.

А позднее, в очень важный для нас день, мама прислала нам бандероль, а в бандероли лежала книга, которая всё изменила, - она называлась "Тарзан - сын обезьяны".

Матти ещё не умел читать, но я иногда читала ему вслух. Но большей частью я брала "Тарзана" с собой, когда залезала на верхушку дерева; Матти стоял снизу и непрерывно ныл:

- Ну, а что дальше? Он спасётся?

Мама прислала нам ещё две книги "Дикие друзья Тарзана" и "Сын Тарзана".

Анна сказала:

- Уж больно добрая у вас мама. Жаль, что вам пришлось расстаться с вашим несчастным папой.

- Где-нибудь он ведь есть, - сказал Матти. - Он - большой и сильный и ничего не боится, так что тебе лучше вообще помалкивать!

Чуть позднее Матти заявил, что он - сын Тарзана.

Лето совершенно изменилось, и важнейшее изменение было в том, что мы стали ходить в лес далеко-далеко. И обнаружили, что лес этот - джунгли. Которые никто, кроме нас, не видел, но теперь мы не боялись заходить всё дальше и дальше, в самую чащу, где деревья стояли плотной стеной в вечном мраке. Пришлось научиться ступать бесшумно, как Тарзан, - так, чтобы не сломать даже самую маленькую веточку, научиться прислушиваться совсем по-новому. Я объяснила брату, что нам нельзя ходить по коровьим тропам; ведь по этим тропам хищники идут на водопой. Нам надо быть чуточку поосторожней с нашими дикими друзьями, хотя бы пока.

- Хорошо, Тарзан, - согласился Матти.

Я научила его ориентироваться по солнцу, чтобы отыскивать дорогу обратно, научила, как не сбиться с пути и пасмурную погоду.

Мой сын становился всё более дерзким и умелым, но так никогда и не смог преодолеть по-настоящему свой страх перед смертельно опасными муравьями.

Иногда мы ложились на спину, там, где мшистый покров казался наиболее надёжным, и смотрели ввысь, в гигантский зелёный мир, где редко можно было увидеть клочок неба, - хотя лес нёс небо на своей зелёной крыше. Было совершенно тихо, но мы слышали, как ветер ступает по верхушкам деревьев. Никакая опасность нам не грозила, джунгли прятали и защищали нас.

Однажды мы подошли к ручью. Сын Тарзана знал, что ручей так и кишит пираньями, но он всё равно перешёл его вброд - очень проворно. Я начала гордиться им. И быть может, больше всего в тот раз, когда он осмелился проплыть несколько метров там, где было очень глубоко, и совершенно один. Я стояла, спрятавшись за камнем, со спасательной верёвкой в руках, но он об этом не знал.

Я мастерила для нас руки со стрелами, но мы стреляли лишь в гиен, которые предположительно не принадлежали к числу наших диких друзей, а однажды выстрелили в удава, ему мы попали прямо в пасть, и он мигом сдох.

Когда мы возвращались домой, чтобы поесть, Анна спрашивала, во что мы играли, и мой сын отвечал: мол, мы - слишком стары, чтобы играть, мы просто изучали джунгли.

- Хорошо, - говорила Анна, - продолжайте в том же духе но старайтесь вовремя приходить к обеду.

Мы взошли на новую ступень самостоятельности и следовали лишь Закону Джунглей, который - неоспорим, строг и справедлив. И джунгли распахнулись перед нами и приняли нас. Каждый день охватывало нас пьянящее ощущение риска, крайней напряжённости и желания быть сильнее - таких ощущений мы прежде за собой не знали. Но мы не убивали никого, кто бы был меньше нас. Наступил август, а с ним и его чёрные-пречёрные ночи. Когда солнце садилось, отсвечивая красным между деревьями, мы бежали домой, так как не желали видеть наступление темноты.

Анна гасила лампу и запирала кухонную дверь, а мы лежали и прислушивались: кто-то выл вдалеке, а вот рёв раздался совсем рядом с нашим домиком.

- Это - Тарзан! - прошептал Матти. - Ты слышала?

- Спи, - отвечала я. - Никто не сможет войти сюда, поверь мне, сын мой!

Но однажды, совершенно неожиданно, я с жуткой отчётливостью поняла, что мои дикие друзья - уже больше не друзья. Я почувствовала едкий запах хищников, вот мохнатые шкуры прижимаются к стенам лачуги... Это я выманила их из леса, и одна лишь я могла отогнать их отсюда, пока ещё не слишком поздно.

- Папа! - закричал Матти. - Они входят в дом!

- Не глупи! - сказала я. - Это всего-навсего несколько старых сов и лисиц, которые ухают и лают, а теперь спи. История с джунглями всего лишь выдумка, это - неправда.

Я произнесла эти слова очень громко, чтобы те - за стенами домика - услыхали меня.

- Нет, правда! - закричал Матти. - Ты обманываешь меня, всё это - правда!

Он был совершенно вне себя.

На следующее лето Матти захотел снова пойти со мной в джунгли. Но ведь фактически это означало - обмануть его.


Туве Янссон
Чёрное на белом. Перевод Н. Беляковой

Его жену звали Стелла, она была дизайнером. Стелла, его прекрасная звезда. Он не раз пытался нарисовать её лиц, всегда спокойное, открытое и в то же время непроницаемое, но это ему не удавалось. Руки у неё были белые и сильные, украшений она не носила, работала быстро и уверенно.

Они жили в доме, построенном по её проекту - большие пространства, ограниченные стеклом и перекрашенным деревом. Тяжёлые доски с красивым узором были тщательно подобраны и скреплены большими медными винтами. Ни одна лишняя деталь не закрывала структуру материала. По вечерам в комнатах зажигались низкие, скрытые источники света, стеклянные стены отражали ночь, но держали её на расстоянии. Они выходили на террасу, сад освещался спрятанными в кустах прожекторами. Тьма уползала прочь, а они стояли рука об руку, лишённые теней, и он думал про себя: "Это само совершенство. Здесь просто невозможно что-нибудь изменить".

Стелла не была кокеткой. Разговаривая, она смотрела собеседнику прямо в лицо. Дом походил на неё: такие же широко раскрытые глаза. Иногда у него возникало неприятное ощущение, будто кто-то смотрит на них из темноты. Но сад был окружён стеной, а ворота заперты. У них нередко бывало много гостей. Летними вечерами на деревьях зажигали фонари, и дом Стеллы походил на раковину, освещённую в ночи. Весёлые люди в ярких одеждах двигались, стояли группами или по двое, по трое, одни в комнатах за стеклянными стенами, другие снаружи. Это было красивое театральное зрелище.

Он был художник, делал иллюстрации для журналов, иногда - для книжных обложек.

Единственное, что беспокоило его, - лёгкая, но постоянная боль в спине, возможно, причиной тому была слишком низкая мебель. Перед открытым очагом лежала большая чёрная шкура, иногда ему хотелось лечь на неё, раскинув руки и ноги, и кататься по ней, как собака, чтобы дать спине отдохнуть. Но он этого не делал. Ведь стены были стеклянные, а собак в доме не было.

Большой стол возле очага был тоже из стекла. Он раскладывал на нём свои рисунки, прежде чем нести их заказчику, и показывал их Стелле. Эти минуты для него значили очень много.

Стелла приходила и смотрела на его работы.

- Хорошо, - говорила она. - Линии у тебя совершенны. По-моему, не хватает лишь доминанты.

- Ты хочешь сказать, что это слишком серо? - спрашивал он.

А она отвечала:

- Да. Слишком мало белого, мало света.

Они стояли возле низкого стола, он отодвигался и разглядывал свои рисунки на расстоянии, они в самом деле были слишком серыми.

- А мне кажется, что здесь не хватает чёрного, - возражал он. - Впрочем, на них нужно смотреть вблизи.

Потом он долго думал о чёрной доминанте. На душе у него было неспокойно, спина болела всё сильнее.

* * *

Этот заказ он получил в ноябре. Он пришёл к жене и сказал:

- Стелла, мне дали интересную работу.

Он был рад, почти взволнован. Стелла отложила перо и посмотрела на него, она никогда не раздражалась, если её отвлекали во время работы.

- Это антология страха, - объяснил он. - Пятнадцать чёрно-белых рисунков с виньетками. Я знаю, что справлюсь, это мне подходит. Это в моём стиле, не правда ли?

- Совершенно точно, - отвечала жена. - Работа срочная?

- Срочная! - засмеялся он. - Это не пустяк, а серьёзная работа. Каждый рисунок на целую страницу. Всё займёт пару месяцев.

Он упёрся руками в стол и наклонился вперёд.

- Стелла, - сказал он серьёзно, - я сделаю в этот раз с чёрной доминантой. Я хочу передать темноту. Понимаешь, серое передаёт лишь ощущение затаённого дыхания, предчувствия страха, ожидание его.

Она улыбнулась и ответила:

- Как приятно, что эта работа тебя радует.

Он взял тексты, лёг в кровать и прочёл три рассказа, только три. Ему хотелось работать с уверенностью, что самый интересный материал впереди, сохранять это чувство ожидания как можно дольше. Третий рассказ дал ему импульс, он сел за стол и начал резать картон - толстые, белые как мел листы с рельефным гарантийным штампом в углу. В доме стояла тишина, гостей они не приглашали. Ему было трудно привыкнуть к этому толстому картону, он никак не мог забыть, как дорого он заплатил за него. Рисунки на дешёвой бумаге выходили у него свободнее и лучше. Теперь же он восхищался благородной поверхностью картона, по которому обмакнутое в тушь перо выводило чистые линии, и всё же бумага оказывала перу незаметное сопротивление, мешающее этим линиям оживать.

Дело было днём, зажёг лампы и погрузился в работу.

* * *

Они ужинали вместе, он ел молча. Стелла ни о чём его не спрашивала. Под конец он сказал:

- Ничего не получается. Здесь слишком светло.

- Почему же ты не опустил шторы?

- Опускал - ответил он. - Всё равно недостаточно темно. Вокруг лишь серое, но не чёрное!

Он подождал, пока кухарка уйдёт.

- Здесь даже нет дверей! - воскликнул он. - Нельзя закрыть за собой дверь!

Стелла перестала есть и посмотрела на него.

- Ты хочешь сказать, что здесь у тебя ничего не получится? - спросила она.

- Да, не получится. Выйдет лишь нечто серое.

- Тогда тебе, по-моему, нужно поменять обстановку, - решила жена.

Они продолжали есть, напряжённое состояние исчезло. За кофе она сказала:

- Вилла моей тётки стоит пустая. Но мансарда, кажется, меблирована. Может, попробовать поработать там.

Она позвонила Янссону и попросила его поставить в мансарду калорифер. Фру Янссон обещала ставить каждый день на лестнице кастрюльки с едой и прибирать в комнатке, впрочем, он бы и сам мог наводить там порядок и прихватить с собой электроплитку. В общем, вопрос решился за несколько минут.

* * *

Когда из-за угла показался автобус, он с серьёзным видом сказал Стелле:

- Я поживу там лишь пару недель, а потом буду работать дома. Постараюсь сосредоточиться. Ведь ты понимаешь, писем я писать не буду, только работать.

- Разумеется, - ответила жена. - Береги себя. Если тебе что-нибудь понадобится, позвони мне из магазина.

Они поцеловались, и он поднялся в автобус. Дело было к вечеру, шёл снег. Стелла не махала ему, но стояла, пока автобус не скрылся за деревьями. Тогда она закрыла калитку и пошла к дому.

* * *

Он узнал автобусную остановку и живую изгородь, которая стала высокая и какая-то серая. Он удивился, что холм такой крутой. Круто поднимавшаяся вверх дорога, обсаженная по обочинам густыми кустами с увядшей листвой, была изрезана желобками, по которым песок и мелкие камешки стекали вниз с потоками дождя. Вилла стояла прицепившись к вершине холма под каким-то немыслимым углом. Казалось, что изгородям, пристройкам, елям и всему прочему стоило огромных усилий удержаться в вертикальном положении. Он остановился перед лестницей и поглядел на фасад. Дом был очень высокий и узкий, окна походили на бойницы. Снег стаял, в тишине было слышно лишь журчанье воды, стекавшей по склону между елями. Он обошёл вокруг виллы. Со стороны двора лишь один этаж, кухонный, он почти вплотную упирался в холм, его отделяла только огромная куча хвороста. Здесь, в тени елей, была свалено всё, что старый дом выплюнул за всю свою жизнь, вещи, отслужившие свою службу и ненужные, которым было не место на виду. В сгущающихся зимних сумерках этот пейзаж казался всеми забытым, не имеющим значения ни для кого, кроме него самого. Ему он показался красивым. Он неторопливо вошёл в дом, поднялся в мансарду и запер за собой дверь. Возле кровати горел красный квадрат - Янссон успел поставить калорифер. Он подошёл к окну и окинул взглядом склон холма. Ему показалось, что дом, устав цепляться за холм, наклонился вниз, вперёд. С большой любовью и восхищением он подумал о жене, которая так легко всё устроила и дала ему возможность поменять обстановку. Он почувствовал, что темнота близится к нему.

* * *

После длинной ночи без сновидений он приступил к работе. Он обмакнул перо в тушь и начал спокойно рисовать маленькими, частыми, точными линиями. Теперь он знал, что серое - лишь терпеливые сумерки, предвестники ночи. Он умел ждать. Он больше не делал иллюстраций, просто рисовал, чтобы рисовать.

В сумерках он подошёл к окну и увидел, что дом ещё сильнее наклонился вперёд. Он написал письмо: "Дорогая Стелла, я сделал первую страницу, кажется, мне она удалась. Здесь тепло и очень тихо. Янссоны привели комнату в порядок и вечером поставили на лестнице еду - баранину с капустой и молоко. Я варю кофе на электроплитке. Не волнуйся за меня, я прекрасно со всем справляюсь. Как бы то ни было, я прав, что доминировать должно чёрное. Я много думаю о тебе".

Вечером, когда стемнело, он пошёл в магазин и опустил письмо в почтовый ящик. Когда он вернулся в дом, поднялся ветер, зашумел в ветвях сосен. Было по-прежнему тепло, стаявший снег стекал по ложбинкам, увлекая за собой песок и щебень. Он решил, что писать нужно подробнее и по-другому.

* * *

Все дни были спокойны, и он работал без передышки. Маргиналии он делал расплывчатыми, а рисунок начинался в виде неопределённой серой тени и затем сгущался в поисках темноты.

Он прочёл антологию и нашёл её банальной. Чувство страха вызывал лишь один рассказ, где действие происходило среди белого дня в обычной комнате, остальные рассказы давали ему возможность изображать ночь или сумерки. В виньетках он мастерски, но без интереса рисовал фигуры и прочие детали, что он был обязан делать для писателя и читателей. Но непременно снова и снова сосредоточивал всё внимание на страницах с изображением темноты. Спина у него больше не болела.

"Меня больше всего интересует недосказанное, - думал он. - Я рисовал слишком понятно, нельзя объяснять всё на свете". Он написал стеле: "Знаешь, я начинаю думать, что слишком долго делал иллюстрации. Теперь я хочу создать что-то новое, своё собственное. Намёк гораздо важнее подробно высказанного. Я вижу свои образы на бумаге как кусок реальности или нереальности, вырванный наугад из какого-то длительного и беспомощного процесса, темнота, которую я рисую, длится бесконечно. Я прорезаю её узкими и опасными лучами света... Стелла, я не хочу больше иллюстрировать. Я создаю свои собственные образы, не связанные ни с каким текстом. Кто-нибудь сумеет дать им объяснение. Каждый раз, закончив рисунок, я подхожу к окну и думаю о тебе. Любящий тебя муж". Он пошёл к магазину и отправил письмо. На обратном пути он встретил Янссона, и тот спросил его, много ли воды в подвале.

- Я не был в подвале, - ответил он.

- Надо бы поглядеть, уж больно дождливая нынче погода.

Он открыл дверь в подвал и зажёг верхний свет. Электрическая лампочка отражалась в неподвижной воде, блестящей и чёрной как нефть. Подвальная лестница спускалась к воде и исчезала в ней. Он стоял неподвижно и смотрел. Углубления стены, там, где отвалилась штукатурка, были заполнены глубокой тенью, куски камня и цемента были скрыты под водой, точно плавающие звери. Ему казалось, будто они шевелились, уползали туда, где подвал уходил глубже под дом. "Я должен нарисовать этот дом, - подумал он. - Как можно скорее, пока он ещё стоит".

Он нарисовал подвал. Нарисовал задний двор: хаос причудливо нагромождённых предметов, выброшенных, никому не нужных, нагромождение непонятных, чёрных как уголь, предметов на белом снегу. Получился образ спокойного и печального беспорядка. Он нарисовал гостиную и веранду. Никогда ещё он не ощущал такой бодрости. Сон был глубок и ясен, как в детстве, просыпался он мгновенно, не ощущая резкого беспокойного, наполовину бессознательного переходного состояния, нарушающего покой и отравляющего его. Иногда он спал днём, а работал ночью. Он жил в напряжённом ожидании. Из-под его ера выходил один рисунок за другим, их было уже больше пятнадцати, больше, чем требовалось. Виньеток он уже больше не делал.

"Стелла, я нарисовал гостиную, это усталая, старая комната, совершенно пустая. Я не изобразил ничего, кроме стен и пола, истёртого плюшевого ковра, бордюра на стене с бесчисленными повторениями одного и того же рисунка. Это образ шагов, звучавших некогда здесь, теней, падающих на стены, слов, оставшихся здесь, а может быть, молчания. Видишь ли, ничто не исчезает, и я стремлюсь это запечатлеть. И каждый раз, закончив рисунок, я подхожу к окну и думаю о тебе.

Стелла, думала ли ты когда-нибудь о том, как обои отстают от стены, разрываются и распахиваются? И это происходит по определённому строгому закону. Тот, кто не ощущал, не пережил сам пустоту и заброшенность, не сможет передать её. Ненужное, отслужившее свой срок таит в себе невероятную красоту.

Стелла, можешь ли ты понять, что чувствует человек, видевший всю свою жизнь лишь нечто серое и осторожное, вечно пытающийся сделать что-то значительное, не познавший ничего, кроме усталости, и вдруг осознавший нечто с предельной ясностью? Что ты делаешь сейчас? Ты работаешь? Тебе весело? А может быть, ты устала?"

"Да, - подумал он. - Она целый день работала и немного устала. Она ходит по дому, а вот она раздевается на ночь. Она гасит лампы одну за другой, она бела, как чистый лист бумаги, белая на этом вызывающе невинно пустом фоне. И вот сейчас светится лишь она одна, Стелла, моя звезда".

* * *

Он был почти уверен. Что дом продолжает наклоняться вперёд. Глядя в окно, он мог видеть лишь четыре нижние ступеньки. Он воткнул в снег палочки, чтобы замерить, как изменяется угол наклона дома. Уровень воды в подвале не поднимался. Впрочем, это не имело никакого значения. Он нарисовал подвал и фасад, а сейчас изображал рваные обои в гостиной. Письма ему не приходили. Иногда он и сам не знал, какие письма отправил жене, а какие писал лишь в мыслях. Она была теперь где-то далеко, прекрасный, лёгкий набросок женского портрета. Иногда она легко двигалась, прохладная, обнажённая, в большом доме с белыми деревянными стенами. Ему никак не удавалось представить себе её глаза.

Прошло много дней и ночей, много недель. Он всё время работал. Когда рисунок был готов, он откладывал его и забывал о нём, тут же принимался за новый. Новый белый бумажный лист, пустая белая поверхность, новый вызов, снова безграничные возможности и полная изолированность от помощи извне. Каждый раз перед тем, как начать работу, он проверял, все ли двери в доме заперты. Начались дожди, но дождь ему не мешал. Его ничто не тревожило, кроме десятого рассказа в антологии. Он всё чаще думал об этом рассказе, в котором автор изображает орудием страха дневной свет и против всех правил помещает его в обыкновенную красивую комнату. Он подходил всё ближе и ближе к десятому рассказу и под конец решил изобразить страх и тем самым убить его. Он взял новый лист белой бумаги и положил его на стол. Он знал, что должен сделать рисунок к этому единственному рассказу в антологии, действительно наполненному страхом, и был уверен, что проиллюстрировать его можно лишь одним способом. Это была комната Стеллы, великолепная комната, в которой они жили вдвоём. Он несколько удивился этому, но уверенность его не поколебалась. Он прошёлся по комнате, зажёг лампы, все до единой. Окна открыли глаза на освещённую террасу. Красивые незнакомые люди медленно двигались группами по двое, по трое, он изобразил их всех маленькими серыми мастерскими штрихами. Он нарисовал комнату, пугающую комнату без дверей, которую просто распирало от напряжённой атмосферы, белые стены испещряли незаметные затенённые трещинки, они ползли дальше и всё больше расширялись. Он видел, что огромные оконные стёкла готовы лопнуть от давления изнутри, и, торопясь изо всех сил, начал рисовать и вдруг увидел пропасть. Разверзшуюся перед ним на в полу, она была чёрная. Он работал всё быстрее и быстрее, но не успело его перо достичь этой черноты, как стены комнаты наклонились и рухнули вниз.