Как толстенькие золотые часы, заводишься ты любовью.
Шлёпнула акушерка тебя по пяткам – и дерзкий твой вопль
Занял место средь прочих стихий.
Эхо наших голосов – дань славному твоему прибытью. Новая статуя
Встала в музее убогом. Твоя нагота оттенила
Безопасность нас всех – и мы встали вокруг, равнодушные, словно стены.
Я – не более мать тебе,
Чем облачко, что мимо зеркала проплывает, в нём отражая свою
Неторопливую смерть от руки ветра.
Всю ночь мотыльковые вздохи твои
Мерцают меж плоских розовых роз. Я слушаю, просыпаясь:
В ушах шевелится далёкое море.
Крик – я срываюсь с кровати, этакая корова, в смешной, цветастой,
Викторианской ночной рубашке.
Разинутый ротик твой – чистый, как у котёнка. Квадрат окна
Белит, глотая, скучные звёзды. вот и попробуй теперь
Вести заметки:
Звонкие гласные вверх воспаряют, точно воздушные шарики.
Вестники
Слово улитки на страничке листа?
Не от меня. Не принимай.
Уксусная кислота в запечатанной жестянке?
Не принимай. Не настоящая.
Золотое кольцо, в котором прячется солнце?
Враньё. Ложь и горе.
Лист замерзший, котёл изобилья,
поющий себе трескучую песню
На каждом чёрном пике
Девяти Альп,
В зеркальном стекле смута,
море, дробящее серую суть свою, –
Любовь. Любовь – моё время года.
Овца в тумане
Холмы отступили в туман.
Люди иль звёзды
Глядят на меня печально: вот разочарованье!
Копыта, печальный звон колокольцев –
Прямо с зари
Делалось утро темнее.
Так и не съеден цветок.
Стынут кости мои, а сердце
Тянет к далёким лугам.
Люди грозятся отправить меня на небо,
Беззвёздное и сиротское,
Будто вода без дна.
Соискатель
Для начала, насколько вы подходите нам?
Есть ли у вас
Стеклянный глаз, костыль или челюсть вставная,
Протез или крюк,
Грудь или член фальшивый?
Хоть шрамы, чтоб было ясно, что есть недостача? Нет-нет?
И как же тогда мы вам предоставим хоть что-то?
Плакать не надо.
Вы покажите руку.
Пустая? Пустая. Вот вам рука,
Чтоб пустоту заполнить. Рука, что готова
И подносить чашки, и прочь отгонять мигрени,
И делать всё, что прикажут.
Возьмёте её в жёны?
Она вам с гарантией полной
В миг смерти глаза закроет –
И растворится в печали:
Мы эту модель изготовляем из соли.
О, да вы, я сморю, совершенно голый!
А как вам такой костюмчик?
Да, чёрный и жестковат, но сидит ведь неплохо!
Возьмёте его в жёны?
Водозащитный, ударозащитный, огнезащитный,
Также поможет от бомб с потолка.
Уж вы мне поверьте: вас в нём ещё похоронят.
Далее: пусто, я вижу, у вас в голове,
Но и для этого есть решенье.
Эй, выходи, дорогуша из шкафа!
Что скажете вы на это?
Сейчас она – нагишом,
Но через двадцать пять серебряной станет,
И золотой – через пять десятков.
Живая куколка, как ни глянь!
И шить, и стряпать умеет,
И говорить, говорить, говорить.
Это отлично сработает – что за беда?
На ваши раны станет она бальзамом,
Взор ваш украсит дом своим приятным.
Мой мальчик, это для вас – идеальное средство.
Возьмёте, возьмёте, возьмёте её в жёны?
Госпожа Лазарь
Я сделала это вновь,
Как делаю раз
В каждые десять лет –
Изящное пресс-папье,
Моё лишённое черт лицо –
Гладкий еврейский лён.
Лица платком не прикрывай,
О, враг мой.
Разве я так пугаю? –
Нос, и глазницы, и полный комплект зубов?
А гнилого дыхания запах
Через день уж исчезнет.
Ждать уж недолго: плоть,
Съеденная могилой,
Вернётся на место, ко мне.
И стану я снова женщиной с милой улыбкой,
Лет тридцати, не больше, а жизней –
Девять, точно у кошки.
Эта – третья по счёту.
Уничтоженье раз в десять лет –
Право, такая морока.
Миллионы лампочек горят: полный аншлаг.
Толпа любопытных грызёт орешки,
Люди толкаются, жаждут увидеть,
Как вынимают меня из пелен – руки и ноги –
Что за шикарный стриптиз!
Дамы и господа,
Вот вам мои ладони,
Вот и мои колени.
Конечно, кожа да кости,
Но всё равно: жива я, и я всё та же.
Впервые это случилось, когда мне было лишь десять:
Несчастный случай.
А во второй раз, признаться, я очень хотела
Всё оставить как есть и вовсе не возвращаться.
Замкнулась в себе,
Захлопнулась, словно ракушка, –
Пришлось им кричать и звать,
И червей от меня отдирать, как прилипшие жемчуга нити.
Умирать –
Искусство не хуже прочих. В нём
Я достигла изрядного совершенства.
Я умираю весьма убедительно.
Я умираю очень по-настоящему.
Полагаю, можно сказать: истинно – дар Божий!
Не очень трудно погибнуть в камере,
Не очень трудно и быть погребённой в могиле.
Но театральный процесс
Возвращенья к дневному свету,
В то же место и к тем же лицам, к тем же хамским
Весёлым крикам:
"Чудо, какое чудо!" –
Вот это, признаться, бесит.
За всё – отдельная плата:
За то, чтоб взглянуть на мои шрамы,
За то, чтоб сердце моё послушать, –
Да бьётся, конечно, бьётся.
И отдельная плата – большие, серьёзные деньги –
За слово из уст моих, за касанье,
За капельку крови,
За прядку волос, за малый клочок одежды.
Вот так-то, герр Доктор.
Так-то, герр Враг.
Я – ваш шедевр,
Сокровище, драгоценность,
Дитя золотое,
Что взрывается криком.
Я в танце сгораю.
Не думайте: я достойно ценю величие вашей заботы.
Прах и пепел:
Мешай его, тычь кочергой –
Нет ни костей, ни плоти,
Только брусочек мыла,
Кольцо обручальное
Да золотая зубная коронка.
Герр Бог и герр Люцифер,
Осторожнее.
Берегитесь.
Восстаю я из пепла, встряхнув
Рыжими волосами, –
И мужчин глотаю как воздух.
Тюльпаны
Чересчур восхищают тюльпаны – теперь ведь зима.
Посмотри, до чего всё бело, как тихо и снегом покрыто.
Я учусь душевному миру, лгу тихонько себе самой,
И падает свет на белые эти стены, эту постель, эти руки.
Я – никто. У меня и взрывов безумия – ничего общего.
Имя моё и уличную одежду я отдала медсёстрам,
Анестезиологу – историю, ну, а тело своё – хирургам.
Под затылком – подушка, край простыни – у подбородка:
Голова – точно глаз меж белыми веками, не желающими сомкнуться.
Глупая ученица – как много придётся освоить!
Медсёстры выходят и входят, не раздражая, –
Кружат, подобные чайкам, в шапочках своих белых,
Делают что-то руками, одна – совсем как другая,
Даже не скажешь как их много на самом деле.
Моё тело для них – точно галька, к нему они льнут,
Как к гальке – вода морская, ао ней пробегая, легонько её касаясь.
Их светлые шприцы приносят мне пустоту и сон.
Я потеряла себя. Я от вещей устала –
От чемоданчика лакированной кожи, что как таблетница чёрная.
Муж и малыш улыбаются мне с семейного фото,
И их улыбки впиваются в кожу, как весёлые тонкие крюки.
Я разрешила вещам ускользнуть, но тридцатилетний грузовой катер
Пришвартован упрямо на канате имени, адреса моего.
Меня отмыли. Очистили от любимых ассоциаций.
Испуганная, нагая, на зелёной каталке, средь пластиковых подушек,
Я следила, как исчезают из виду мой чайный сервиз и груда белья, и книги –
А потом надо мною сомкнулись воды.
Теперь я – монашка. Я никогда не была чище.
Я вообще не желала цветов. Я просто хотела
Лежать и лежать, заложив за голову руки, и быть совершенно пустою.
Какая свобода – нет, никогда вы не знали свободы подобной:
Мир в душе настолько огромен, что даже ошеломляет,
И он ничего не просит, лишь табличку с именем да пару прочих безделок.
Вот чего достигают мёртвые: я их себе представляю –
Тишину хватающих ртами, точно облатку причастья.
Тюльпаны, если вообще заметить, были уж очень красны. Они обжигали.
Даже через обёртку я слышала, как они дышат тихонько
Сквозь белизну покровов, точь-в-точь – непослушные дети.
Их алость с раной моей говорила, и рана ей отвечала.
Они так легки – они как будто плыли, меня же к земле прижимали,
Тяготили своими яркими языками и цветом,
Будто десяток маленьких, красных свинцовых грузил у меня на шее.
Никто никогда раньше не наблюдал за мною – ну, а теперь наблюдают.
Повернулись ко мне тюльпаны, а в спину смотрит окно –
В нём ширится свет с утра, а к вечеру медленно меркнет,
И я вижу себя – плоскую и нелепую тень из кукольного театра
Меж солнечным оком и взором тюльпанов.
У меня нет лица. Я хотела себя обезличить.
Яркие тюльпаны пожирают мой кислород.
Пока не появились они, был воздух вполне спокоен,
Выходил и входил – вздох за вздохом – без суеты.
Но тюльпаны его наполнили громким звуком.
Воздух теперь их оберегает и кружит, как речная вода –
вокруг затонувшей, заржавленной докрасна лодки моторной.
Они обращают моё внимание: как хорошо
Просто играть, отдыхая, и к чему не тянуться душою.
Похоже, от них греются даже стены.
В клетку бы эти тюльпаны, будто зверей опасных;
Они разевают пасти, как африканские хищные кошки,
И я чувствую сердце своё: оно открывает и закрывает
Свою чашу алых цветов из чистейшей ко мне любви.
Вода, которую пью я, солона и тепла, точно волна морская,
И бежит она из земли далёкой, точно здоровье моё.
