ПОМЕШАВШИСЬ ОТ ЖЕЛАНИЯ

- Привет. Привет. Доброе утро. Добрый вечер, - они входили и выходили каждый в и из своего подъезда, и наблюдать за ними из окна было довольно увлекательно. Они были похожи на два кровяных тельца вращавшихся по двум разным кровеносным системам. Солнце то падало за горизонт, то, с трудом преодолевая земное притяжение, поднималось, раскрывая облака в крови, наступал рассвет, кровь рдела на уступах домов и в изгибах тел этих двоих.... Да, кровь была повсюду. Наблюдать за ними из окна - не ожидая, что сейчас один из них (одна) позвонит в твою дверь - они мелькали мимо, словно отрикошеченные пули, словно мошки мимо стёкол автомобиля. Но были и моменты, когда он, она, эти двое, они замирали - этажом выше, у стенки, разделявшей их квартиры, у крест-накрест заколоченной двери, - позволяя миру вращаться без них, позволяя крови течь дальше, почти не дыша, чтобы не выдать себя. И мир вращался, перекатываясь с пола на стенку и дальше на потолок, закрывая глаза вверх тормашками, как увязающая в клею огромная летучая мышь... Мир кричал, Мир бил когтями, Мир скользил по полировке, Мир просил о помощи, Мир выжидал момент, когда ты забудешь об осторожности и протянешь руку... И они познакомились в конце концов, ну, как обычно люди знакомятся, что-то горячее бьётся, и ты говоришь, и ты делаешь, поступаешь так, как никогда бы не поступил прежде, меняешься, становишься другим и держишь её его за руку, и задеваешь людей, хочешь проникнуть в них, чтобы они испытали то же, что ты испытываешь, словно распускающийся цветок, да, это можно сравнить с цветком, лепестки распускаются, лепестки опадают, и ничего не происходит, она сказала он сказал, что ничего не происходит (они приходили, они заходили то в её то в его квартиру, с заколоченной крест-накрест дверью, ведущей в квартиру соседнюю, и они двигались друг в друге, и они умирали ТАМ, этажом выше, он проникал в неё, она проникала в него, но всё заканчивалось, они кончали, и всё заканчивалось на этом - они вздрагивали от прикосновений, отшатывались друг от друга), что нам делать теперь, каждому в своём опустевшем мире, ведь мне никто не нужен - кроме тебя - да - кроме тебя, и нет никакого способа, чтобы я смог смогла заполучить тебя, твой мир, мы должны найти какой-то способ. И вот он, вот она, и между ними заколоченная дверь. Вот яд, который они принимают.... Вот он открывает глаза.

- Ничего не случилось, ничего не подействовало, - он кидается на дверь, голыми руками он сдирает доски, сдирает дверь с петель.

Она стоит там и ждёт, она смотрит на него, она улыбается.

На этом рассказ должен был бы и закончится, однако - этажом ниже, годом позже, в другой жизни - меня передёргивает от ужаса, когда я гляжу в окно на улицу, на то, как они мелькают там - словно отрикошетченные пули, кровеносные тельца; собаки, вдруг обретшие крылья. Будучи же на улице, вообще стараюсь взгляда не поднимать, - мои глаза ослеплены улыбкой девушки, стоящей за сорванной с петель дверью.



ГОРОДСКИЕ ОБОРОТНИ
Ночь, лес, гроза.
Холодно пышет молния
В лицо перепуганным совам.

Вроде он ничего так. Смотрит на то, как люди танцуют под оглушающую музыку в вспышках фар проезжающих мимо автомобилей; следит, выбирает.

Они выбираются на улицу только по ночам. Это так просто, что почти гениально - для того, чтобы не умирать, достаточно не рождаться, навсегда остаться в утробе матери! Но по ночам...

- Тебя подвезти?! - орёт он, с трудом перекрывая шум работающего мотора, орёт ей из окна своей новой машины... Он часто предлагает девушкам подвезти их, чтобы потом, где-нибудь
по дороге, попросить подвезти себя. Ему редко отказывают - ведь он так уверен в себе - новая машина придаёт ему уверенности.

Дискотека бушует, застревая обескровленными лучами в дырявых костях города, шарит по совиным дуплам, распугивая стаи ослеплённых стариков-фотографов, разлетающихся с возмущённым клёкотом... по вечерам город походит на бешеного пса, вцепившегося и повисшего, истекая пеной, на звёздах.

Он не может найти её среди танцующих, пристально всматривается в изуродованные тенью античные статуи. "Где она может быть ещё?!" Глядя в зеркальце заднего вида, никак не может стереть след от её поцелуя на щеке, напрасно яростно трёт кожу. Его машина взрывается изнутри, распускается, лопается как цветок; смоченные в крови, вздёргиваются к небу и разъезжаются в стороны жестяные лепестки, стряхивая на асфальт мелкую крошку стёкол. "Где, где она может быть ещё?!" - оглушительно надрываются в воздухе сирены, приближаясь, всё громче, он уже не слышит их, смотрит на звёзды сквозь разорванную крышу автомобиля.

Он провёл с Лианой только одну ночь, и уже не в силах думать ни о ком и ни о чём кроме неё (они искали, они собирали друг друга в темноте на огромной скорости, комната двигалась всё
быстрей, исчезала, исчезла, расплавилась в этом движении - как и весь мир, так и не появившийся вновь), ничего не видит вокруг, приходит на работу как во сне, руки делают всё сами за него, сами берут с конвейера детали, совмещают их, передают в руки стоящего напротив, и те отправляют куски металла дальше - туда, где автоматы нанизывают их на провода, вставляют в автомобильные каркасы.


"Я хотел бы рассказать о Клинке, пока тот ещё спит в своей тёплой постели в квартире на последнем, пятом этаже многоквартирного дома в спальном районе на окраине города, хочу сделать это, сидя на постели, глядя на своё отражение в стеклянном шкафу, пока утро воскресного дня ещё только наступает, пока Клинок ещё не вскочил с постели, не побежал в душ, и потом - опять сюда, к зеркалу, бриться и одеваться, я завязываю ему галстук, стоя позади, обнимая за плечи. Он выходит. Закрывается дверь.

На улице только что прошёл дождь. Пустые улицы, пустые умытые дождём автобусы проносятся мимо... Белый дым поднимается в ослепительно-голубое небо из труб, торчащих из-за зелени парка. Полированные лужи распластались по асфальту - блестящие, как зеркало в стеклянном шкафу, как отполированные ботинки на ногах Клинка. Уверенные шаги, шляпа сдвинута на затылок, саквояж приятно оттягивает руку, задавая ритм. В саквояже - несколько секций, в них - разнообразные изделия причудливой формы, морские звёзды, клыки, змеи и бабочки - повышающие выносливость металлические суставы.

Вокзал: нищие выбираются из-под горячего гудрона, гревшего их всю ночь, высыпающегося из складок одежды при каждом движении, - воскресая, пробуждаясь не прежде, чем нащупают в кармане сигареты, не прежде, чем почувствуют тепло золотого огонька у лица.

Душевые в привокзальном отделении милиции: безвольные тела, прибитые к белому кафелю струями горячей воды, вымывающими изумрудные кольца и золотые нити сна, сломанные и перемешанные между собой, уносящиеся в разверзнутое тёмное и ненасытное жерло водостока. И после, в вычищенной от денег, в выскобленной до дыр одежде, тебя снова выталкивают наружу - к людям, готовым поделиться с тобою всем, что у них есть.

Тяжёлые составы на вытянутой груди спящих рельс, сизый асфальт платформы с белыми предупредительными полосами по краям. Мягкие шаги Клинка - он движется, скользя как свободно перемещающаяся под кожей кость, с улыбкой пожимает руки нищим (при рукопожатии, объятиях удобней всего передавать металлические суставы и принимать деньги - купюры - Клинок не принимает монеты - их слишком легко подделать).

Боль нищих, их отчаянье, их страх безграничны - и так же безгранично их счастье, когда они заменяют уставшие, почти растворившиеся в крови детали. Они смеются, они танцуют вокруг нас с Клинком, играя и крича, кидая деньги к потолку, - что я могу сказать о Клинке теперь?! Я не могу сказать ничего, что не скомпрометировало бы Клинка - сейчас, когда мы сидим друг напротив друга за столом в отделении милиции, в окружении людей в форме.

- Не бойся, с тобой ничего не случится, я защищу, никогда не оставлю тебя, - говорю я ему тихо, и голова его машинально дёргается и поднимается инстинктивно навстречу моему голосу, губы раздвигаются в нежную жалкую улыбку. Слёзы, выкатившиеся из моих глаз, застывают на щеках металлическими кулонами. Я снимаю их и протягиваю руки за наручниками.

Итак, я вернулся к тому с чего начал: душевые в участке, нищие, вокзал... Вот идёт Клинок, размахивая своим саквояжем, улыбаясь нищим и своему многообещающему будущему... Наблюдая за ним, стараясь оставаться незамеченным в уголке зала ожидания, я вынимаю купюры из-под распираемых ими лохмотьев и исписываю их одну за другой: "Ты один, ты один такой, и нет никого больше!"


Лиане надо что-то делать с ним - он не смотрит на неё, спит всё время, глаз не поднимает - даже когда передаёт детали через стол, и его руки на мгновение касаются её рук, - всё равно, остаётся в себе, внутри... Как заставить обратить на себя его внимание, заговорить с ней?

День ото дня он всё больше погружается в сон, и однажды (Лиана не успевает его подхватить, понять ничего не успевает) валится без сознания на ленту конвейера, и она уносит его вдаль - туда, где совмещённые им и Лианой детали автоматически впихиваются под тонкую кожу дёргающихся от нетерпения автомобильных каркасов. В наши дни технический прогресс входит
в человеческую жизнь повсеместно. Вошёл он и в жизнь Клинка, - вошёл, сместив кости металлическими прутьями и пробив кожу проводами, - но Клинок так и не проснулся. Теперь он просит милостыню на улице.

Денег получает достаточно - много денег от спешащих мимо щедрых людей - достаточных и для питания, и для замены металлических частей, вошедших в тело, ведь среди нищих он находится вне конкуренции, только он один в состоянии стоять так долго на протезе, заменяющем ему левую ногу, не уставая протягивать за милостыней руку с подёргивающимися под одеждой проводами, иногда наклоняясь чуть ли не на сорок градусов вперёд за милостыней.

Перегибаясь, преграждает дорогу Лиане, в ужасе обегающей его и спешащей по улице прочь - на работу, теперь лишившуюся смысла. Жизнь Лианы стала похожа на дурной сон, из которого не можешь проснуться, хоть и пытаешься.


После Лиану я видел однажды вечером, в ресторанном зале одного из отелей, ужинающую в компании незнакомых мне молодых людей. Они разговаривали довольно громко между собой, но я, хоть и сидел за соседним с ними столиком, не мог понять ни слова из того, что они говорили, - они как будто пережёвывали, глотали слова, и до меня доносилось лишь только мычание да гулкий смех. Лиана одна не участвовала в разговоре, не смеялась вместе со всеми, сидела с видом отстранённым и холодным. Когда один из молодых людей наклонился и прошептал что-то ей на ухо, её лицо, до этого болезненно бледное, покраснело, она вскочила и кинулась к выходу из зала. Другой сосед пытался удержать Лиану, но не успел, ещё несколько засмеялись и подняли бокалы, салютуя ей вслед.

Наскоро закончив есть, я вытер губы салфеткой, поднялся из-за стола и последовал за Лианой в вестибюль. Я успел как раз, чтобы войти в один с нею лифт и вышел на том же этаже, что и она. Немного пройдя по коридору, я обернулся. Лиана стояла напротив одной из дверей, её плечи сотрясались от беззвучных рыданий. Я развернулся и подошёл к ней. Что-нибудь случилось, могу ли я чем-нибудь ей помочь?

- Нет, - сказала Лиана, отворачиваясь, чтобы я не мог увидеть её лица с искривленными губами, поплывшей тушью. Голос её дрогнул, - нет. Всё нормально.

- Мне кажется, что это не так, - я заговорил тише, - по-моему, я даже знаю, в чём именно состоит ваша проблема. У вас нет ключа от этого номера, вы забыли взять его внизу, верно ведь?

Удивлённая, она лишь еле заметно кивнула в ответ.

- Это упущение администрации любой гостиницы, - продолжал я, - от одного номера они выдают только один ключ, будь этот номер даже двух- или трёхместный... но вопрос, насколько я понимаю, заключается вовсе не в том, должны ли вы вернуться или же останетесь здесь, дожидаясь тех, у кого этот ключ есть... понимаете, настоящий вопрос в том, действительно ли вы хотите попасть за эту дверь?

- И в решении этого вопроса, - я стал напротив неё, заглянул в её большие глаза, - я готов вам помочь. У меня есть ключ - от другой двери и на другом этаже.

Позже, в моём номере, сидя в кресле, я смотрю как, обмотанная мокрыми бинтами, Лиана мечется на постели как в лихорадке, - я только что вколол ей полный шприц своей крови. Она кричит как сова, и фары проносящихся по улице автомобилей вспыхивают в оконных проёмах как молнии. Она рвёт бинты на теле острыми когтями, и те свисают лохмотьями, как крылья; клацает зубами - щёлкает клювом. Кричит снова и снова.


Теперь Клинок походит на быка - огромное неуклюжее тело, распухшее изнутри от металла. Носится целыми днями по городу как локомотив, сбивая прохожих, месит асфальт, изменяет направления улиц, смещает с места здания - с разгона врезаясь в них, пробивая насквозь нижние этажи. По вечерам, избитый, деформируя под собой пластиковые стулья, сидит где-нибудь в кафе, вздрагивая от всякого резкого шума, громкого смеха. Склонив голову с красивыми тяжёлыми рогами над огромной чашкой кофе, изредка опускает туда свой длинный розовый язык, оглядывает окружающих - искоса, сквозь дым вставленной в разрез копыта сигареты.

Заведение, где можно его встретить чаще всего, называется "У быка и совы". Первый раз сова его таким и увидела - красивым и издёрганным, сильным и беззащитным. У совы сразу сделалось такое лицо, будто она светлячка проглотила, клюв щёлкнул, сомкнулись веки, пытаясь схватить силуэт быка, не дать ему уйти. (Сова всегда так себя ведёт, если хочет что-то и не может это взять, начинает ходить вокруг да около желаемого, медленно сужая круги... да только сдерживаться всё равно не умеет, в конце концов голова её свинчивается, слетает как пробка - что за постыдное зрелище!)

Теперь их часто можно видеть вместе. Пьяная, сова пытается танцевать, обтираясь с незнакомыми молодыми людьми, с которыми бык потом выходит "покурить", и сова устраивает ему истерики, кричит, выбегает прочь на трассу, кидается на насекомые автомобили - разъярённо, как тореадор - на готовых сорваться с места хрупких и изящных механических нищих с мягкими раскачивающимися людьми внутри.

Когда я выбегаю вслед за Лианой, и Клинок, приняв меня за одного из "тех" молодых людей, догоняет меня и сжимает мне плечо, чтобы удобней было бить, я начинаю рыдать, уткнувшись ему в грудь.

- Кто, кто это сделал с тобой, сделал с вами?! - повторяю я, захлёбываясь в пьяных слезах.



PLACE PIGALLE

Сначала ты отсосёшь у меня, потом я поцелую тебя, потом сфотографирую. Потом напишу о тебе рассказ. Сколько ты хочешь за всё вместе, за украденный фотоаппарат и за вытащенные у меня из кармана деньги? И за то, чтобы потом я погнался за тобой, и твой сутенёр ударил бы меня по затылку дубинкой? Чернила подступают к горлу.

Сколько ты хочешь, негритянка с синими глазами?



ПОЦЕЛУЙ

1.
- Девочка, тебя проводить? - настойчивый дядя, чего тебе надо? Зачем приставать к маленькой девочке на улице поздно ночью?

- Нет, спасибо, - я вежливая, а ты - нет. Ты совсем невежливый. Идёшь и идёшь следом - думаешь, я не вижу? Ладно, надо сделать вид, что я его не замечаю, и идти, идти... а потом как по-бе-жать! Вот. И спрятаться. И пусть теперь ищет на здоровье. И вообще, дядя, ночью люди должны спать, а не шляться чёрт-те где бог знает с кем, понятно? Из таких вот дядек и вырастают потом отвратительные мальчишки, которые ножки ставят и отбирают мяч - всё им должно принадлежать, а то, что с другими играть надо, им и в голову никогда не придёт. Я не игрушка, а девочка, различать надо!

А вот ещё два дядьки, коробки тащат, сигнализация верещит за углом.

А вот улыбающаяся девушка в чёрных очках по улице бежит. Приключений девушка ищет, ночью бегает по улицам в чёрных очках, понятно - с головой девушка не дружит, романтическая
натура... и ещё знаю одну, видела - в белом длинном платье до пят ходит.

И - конечно я не хожу по широким улицам в центре города, но много раз видела этих парней в машинах с оглушающей музыкой... Те, кто не спит ночью - все не в своём уме, все самих себя терпеть не могут. Вот почему мне пришлось пообещать родителям, что буду делать это только иногда, не больше одного раза в неделю. Просто родители у меня тоже ненормальные - потому и разрешили. Не судите их слишком строго - родители ведь тоже люди. Им тоже иногда нужно побыть одним.


2.
Никогда никого не любила. Мир и так заполнен любовью, незачем любить ещё. Дети в школе, насколько бы мы ни были близки с ними, никогда не спрашивали меня, что такое любовь, им это было просто-напросто неинтересно. Терпеть это слово не могу, оно чаще встречается в книгах, чем другое слово - на заборах. Как воздух, которым дышишь, как вода, которую пьёшь, - просто задержи дыхание и пиши это слово на доске, задыхаясь в мелу, пиши пока можешь, как негатив царапают иглой, - и сквозь него пробивается солнечный свет.

Фотоаппарат готов. Теперь надо поставить Беатрис перед доской и заставить писать это слово до тех пор, пока доска не покроется мелом вся целиком, пока это слово, наконец, не появится по-настоящему, пока я не пойму, наконец, что оно на самом деле означает...

- Что это, что ты написала?!

- А что, разве не этого ты хотел? Или тебе мало - хочешь, напишу ещё?

- Да, хочу. Возьми тряпку, сотри и напиши снова. Снова и снова - будем пытаться до тех пор, пока у тебя не получится! Давай! - так её и надо сфотографировать - взбешённую, в коротком летнем платьице, с мелком в руке - у доски, на которой крупными печатными буквами выведено: "КАНИКУЛЫ".


3.
"Лето мы провели у бабушки в деревне. Мы часто ходили купаться на речку, много плавали и загорали. Папа много фотографировал нас с мамой и меня одного, речку и горы. Ночью мы спали. А потом мы вернулись домой в город, и наступила осень. Я пошёл в школу, а мама с папой - на работу.

Ещё летом к нам приезжал дядя Денис со своей женой Таней, и мы с папой водили их по злачным местам. Они спали на балконе, потому что дядя Денис много курит и не спит по ночам, и чтобы меня не разбудить.

Мама говорит, что на следующий год мы тоже поедем к ним и тоже будем спать на балконе, но это будет только летом, потому что в остальное время спать на балконе холодно."


4.
Женщина сидела за рулём тёмно-синей автомашины, рядом с нею на соседнем сиденье сидел ребёнок. Они выехали слишком поздно, и теперь опаздывали, машина неслась по широкой улице, превышая разрешённую скорость.

Какой-то человек попытался быстро пересечь улицу прямо перед ними, и женщина не успела затормозить. Когда она и ребёнок вышли из машины и подошли к человеку, тот был уже мёртв. Вот текст записки, найденной у него в кармане:

"Было нелепо умирать в твой день рожденья. Но та глупая и смешная жизнь, что я вёл, не могла окончиться ничем, кроме как такой же смешной и глупой смертью. Я не жалею об этом - каждым днём, каждым мгновением своей жизни я насладился сполна, много любил и - гораздо больше - был любим.

Ты скоро возненавидишь меня, это не будет неожиданностью - мать всё время будет рассказывать обо мне, о том, каким я был... а тебе только семь лет, ты скоро забудешь меня, и будешь смотреть на маму как на сумасшедшую. Если эта записка когда-нибудь попадёт к тебе в руки, пожалуйста, передай маме мои слова: я люблю вас и хочу, чтобы вы забыли меня - потому
что сам я забуду вас очень скоро.

Ещё: никогда не заставляй себя делать что-нибудь, если этого не хочешь - не смотри, не читай, не иди... но если почувствуешь страх, то всегда, слышишь меня, ВСЕГДА иди наперекор ему - потому что сам он никогда не уйдёт.

Что ещё, какую глупость ещё сказать? То, что только что-то сделанное для других имеет значение? Или то, что весь мир пропитан любовью словно бензином? Мне больше нечего сказать тебе, и я говорю: до свидания".

Кроме этой записки ничего, указывающего на личность мужчины, в его карманах обнаружено не было. Коротко стриженный, светловолосый, глаза голубые, без особых примет. Был одет: голубые джинсы, светло-коричневая замшевая куртка, чёрный свитер. На вид - лет тридцать пять-сорок...

На то, чтобы дождаться полицию и ответить на все интересующие её вопросы ушло около часа, так что когда Беатрис с Полем всё-таки добрались до кладбища, там было пусто - всё было уже кончено и все разошлись.

Белое небо. Зелень кладбищенских деревьев отражается в полировке автомобиля и, синяя с той стороны, раскачивается. Они выходят из него и ложатся на зелёную траву - лицом к небу, взявшись за руки.


5.
Такие печальные глаза могут быть только у собаки, целый день просидевшей в одиночку взаперти в квартире в центре мегаполиса. Соседи-арабы часто жалуются хозяйке, что я вою по ночам. Как они могут слышать это - постоянно включают свою невыносимую музыку на полную мощность, орут друг на друга, бьют посуду в маленьком душном пространстве, отрезанном тёплым светом от остального чуждого им огромного города - сходят с ума, бесятся как звери в клетке.

Где его носит, не знаю. Лежит где-нибудь с ножом в животе, курит, смотрит на звёзды... идиот! Кричи! Зови на помощь, ползи туда, где люди, ползи из последних сил, не тормози, делай хоть что-нибудь! Нет, всегда одна и та же история - уставится в одну точку, замрёт и не шевелится, всё равно, что мёртвый. Поль - так его зовут, моего хозяина...

Когда уже стемнело, пришла его девушка - и очень удивилась, обнаружив меня. Похоже, Поль ни словом не обмолвился ей обо мне. А мне-то все уши о ней прожужжал!

- Вы давно знакомы?

- Мы знаем друг друга с рождения, уже почти семь лет...

- ?

- Со дня моего рождения, а не его...

- ??

- Меня подарили ему на день рождения!

- ?!?!.. - она долго не хотела поверить тому, что я только похож на человека; что цивилизация не только может превратить человека в животное (вопли из-за стены), но так же и животное - в человека. В конце концов, когда я встал на четвереньки и залаял, она всё же сказала, что верит мне. И засмеялась - мало ли в большом городе психов! Умная девушка. Но...

- Вам должно быть жутко одиноко.

- Что вы, вовсе нет - ведь у меня есть Поль! Хозяин - что ещё нужно собаке?

- А как же личная жизнь?

- Не слишком ли откровенный вопрос для первого знакомства?.. Я понимаю, конечно - собачий род не отличался избытком такта... спаривание в общественных местах на глазах у всех, поедание испражнений... Однако слишком мало, видимо, осталось во мне от собаки...

- Извините...

- Просто отказываюсь отвечать на этот вопрос.

Разговор после этого застопорился. Она взяла с полки какую-то книгу, я пошёл в соседнюю комнату спать. Когда я проснулся, они с Полем уже ушли - совсем недавно, судя по неубранной постели в спальне и ещё горячей воде в чайнике на кухне...

Выйти, запереть за собой дверь и выбросить ключ. Новая жизнь - без хозяина, без дома. Грустно было это признавать, но именно они были в числе тех немногих вещей, что всё ещё связывали меня с моим собачьим прошлым.

Я - в толпе, я одинок, любой, каждый, люблю вас всех, исходящих лаем каждый на своём поводке, - и эта любовь готова разорвать меня на части, уничтожить меня...

Ну а всё-таки, как она, эта моя личная жизнь, а?

Отказываюсь говорить, просто не понимаю вопроса - по-моему, всё ясно и так, без слов... и на этом рассказ "Поцелуй" заканчивается.
к о н е ц .



АРХИТЕКТУРА

Мало что осталось от прекрасного собора семнадцатого века в центре города. Но и то что осталось, успели обнести новенькой металлической оградой. Тело пьяницы лежит в центре, словно элемент какого-то неизвестного ритуала. Давно умершее всё ещё выдают за живое. Он появился там однажды утром, и с тех пор я не видел, чтобы это место пустовало. Неизвестно, где и как он достаёт выпивку. Может быть, она спускается к нему с неба. И каждый раз его зовут обратно. Рано или поздно он исчезнет, и я больше не увижу его. Настойчивости, упорства - вот чего не хватает каждому из нас. Все мы рухнем однажды, как этот собор. Впрочем, всего вероятней, для спящего пьяницы его стены такие же прочные, какими и были два столетия назад. Ему снится полуночный стук в огромные дубовые двери. Кто-то стучит, ну и пусть. Если он встанет и пойдёт открывать, он проснётся.



КОГДА ТЫ ВЕРНЁШЬСЯ

...Это будет прекрасный рассказ - короткий, не длиннее одного земного удара, когда земля, не замахиваясь, бьёт снизу резко изо всех сил - рассчитывая, что и одного удара должно хватить, ты запомнишь и больше никогда не станешь так делать. Ломая кости, пробивая позвоночником дыру в черепе: "запомни - больше никогда - не играй с землёй".

Это будет рассказ о парне и девушке, карабкающихся вверх по крану в портовом доке: близится рассвет, гулкий стук подошв, и потные руки соскальзывают с покрытых ржавой краской поручней. У парня кружится голова, они - уже выше линии горизонта; солнце ещё скрыто от глаз, но уже отражается в небе. Он чувствует тошноту и слабость.

Девушка торопит его снизу: чем выше они поднимаются, тем больше её возбуждение, оно просыпается, потягивается, оно открывает глаза в каждой клеточке её тела. Ещё немного, и она закричит, закричит - когда он бессильно повиснет на руках, почти потеряв сознание, и она обхватит его своим телом снизу, сотрясаясь от оргазма... Да, это будет прекрасный рассказ: крики чаек, этот вопль страсти и рёв баржи, входящей в порт. Рассвет.