Название: чувства
Автор: Chandani Shinigami
Жанр: angst, dark
Жанр: PG
Предупреждения: месиво AU с каноном, аффтарский стиль
Дисклеймер: «Наруто» придумал Кисимото-сан


Саске ломал свою гордость не спеша, наслаждаясь ее болезненными судорогами и прерывистым, готовым утихнуть с минуты на минуту дыханием. Гордость была похожа на черноволосого мужчину с гербом рода, вышитым на рукаве рубашки, и убивать ее было так приятно, что вымазанные вязкими сожалениями руки покалывало в предвкушении новых пыток. Гордость мелькала в освещенной разноцветными вспышками толпе, искажала висящие на темноте бледные лица; гордость освящала прохладный шест под ладонями и придавала движениям незаконченную грациозность. Из мрака доносились неясные выкрики, женщины крутили в руках высокие бокалы, нанизанные на тонкие ножки, наполненные красным и крепким, но Саске было не до них. Главное – гордость, распластанная, изувеченная, без намека на сопротивление и силу искромсанных лезвием решимости пальцев.
Темнота лезла из-за спины, раскрывала истыканный акульими зубами рот, готовясь поглотить, но занятая уничтожением гордости жертва каждый раз оказывалась под защитой светлого круга, ограниченного оградкой, измусоленной за день немыслимым количеством жадных рук. Саске раздевался медленно, наслаждаясь возможностью издеваться над гордостью подольше, выгибался под ярким светом, ощущая всем телом пристальные взгляды. Взгляды мешали ему бороться с гордостью, и он привычно отключался от реальности, плавно двигаясь на истертой сцене.
Лица, висящие на темноте за оградой, ощетинившиеся жадными взглядами, то и дело менялись, не желая признавать, что танец Саске им нравится. Он привлекал зрителей своей молодостью и мальчишеской хрупкостью фигуры, он танцевал почти женский танец, единственный из всех стриптизеров способный на утонченную грациозность. Рядом с его уголком сцены часто оказывались мужчины, платившие огромные деньги, чтобы попасть сюда в «женское» время. Никто не знал, что красивый парнишка, улыбающийся безмятежно и смело, на самом деле убивал свою гордость, распиная ее на темноте поверх внимательных и белых лиц.
Когда гордость начинала сопротивляться, время выступления подходило к концу, и нужно было только подхватить костюм, а потом уйти, проскользнув в дверной проем, скрытый плотными синими занавесками. Если не оставалось больше выступлений, отправляться домой, выхватив купюры из рук распорядителя. Если выступления были, одеваться снова и ждать своей очереди. Иногда за занавески пускали посетительниц, плативших танцорам невероятные суммы за одну ночь, но к Саске никто и никогда не подходил. Саске, даже раздеваясь перед толпой, окутывал себя ореолом недоступности, который действовал на самых глупых и бесстрашных женщин.
Гордость отыгрывалась во снах, пуская по коже киноварные стрелки порезов, медленно сводя с ума воображаемой болью, от которой утром ломило тело. У гордости было название, запрещенное, отзывающееся в сердце неприятной тяжестью: «отец», и самые ужасные кошмары были связаны у Саске с детством, которое изрядно попортило желание превзойти и доказать свою видовую принадлежность.
Желание убить гордость влекло Саске вниз, к обреченной обозленности, но ему удавалось его прятать в скорлупу холодности. Он был холоден даже к себе, не допускал слабости и доброты, использовал всех, но не давал пользоваться собой. Про него говорили – сильный, про него говорили – дьявол, а он раз за разом побеждал гордость, но был слишком труслив, чтобы добить ее одним верным ударом. Гордость была необходима. Гордость была прошлым, которое забыть не хотелось из-за мести кому-то истлевшему в потоке времени, но важному, одному из тех, кому приходилось доказывать видовую принадлежность. Гордость была частью Саске, и ее смерть привела бы к смерти окровавленного комочка души.
Умело переплетаясь с гордостью, врастала в сердце тупая боль, настолько давняя, что к ней Саске привык. Боль была причиной борьбы с гордостью, с самим собой; была истоком киноварных стрелок на коже во сне и непрекращающегося дыхания, горячего, сильного, позволяющего жить дальше. Саске себя сильным не считал. Было время, когда ошибался, когда наплевал на себя и предупреждения шестого чувства, но получил очередной удар от гордости, из-за которого мир вывернулся наизнанку, и надолго затих, стараясь осмыслить совершенную ошибку. Боль была знаком, что все в порядке. Исчезала боль, и тут же исчезало спокойствие, уходили кошмары, дыхание ускоряло беспокойство.

В этот раз сразу со сцены домой, в душ, чтобы смыть следы жадных взглядов и солоноватые потеки гордости с изласканного светом тела. Мобильник в джинсах, ключи в куртке, машина на стоянке, боль в душе. Все на своих местах, и под ледяными пальцами гнулась хромированная сталь перил, упираясь болтами в резиновый пол, а в зеркалах отражалась серая муть, едва на человеческий силуэт похожая. Саске шел домой, сжимая в кармане потеплевшие ключи – большой и маленький – и медленно вспоминал, что гордость не улыбается, шагая навстречу, а покоится под тонной гранита-памятника, оскалив зубы в вечной улыбке.
Черный, жирный, новый асфальт, изрисованный белоснежными линиями разметки, как шрамами, толкался в ступни и скользил дальше, упоительно схожий с лентой огромной беговой дорожки. Косыми чертами поднимался от сверкающих водой канализационных люков густой пар, в котором свет фонарей играл бесстыдно и радостно, с медленным шуршанием прокрадывались мимо дорогие иномарки, исписанные отражениями фонарей в тонированных стеклах. Одна заскользила рядом, на расстоянии шага, и Саске слышал отголоски музыки, игравшей в салоне. Любимая группа, любимая песня, и настораживаться не нужно было: наблюдать разрешено. Главное не трогать.
Бежать некуда. До станции метро – полтора километра, магазины закрыты, подъездные двери в темных дворах, где копошится живая уличная нежить, тоже. Сердце билось ровно и сильно, можно было просто идти, наслаждаясь отголосками любимой песни из салона, и медленно подготавливаться к сопротивлению, короткому, но яростному, до смерти, до жизни, серым туманом по чужим внутренностям. Все будет, как будет. Не для чего жить, планы мести расплылись в воспоминаниях, и воскрешать их бесполезно. Саске откуда-то знал, что мстить некому, и медленно привыкал к окровавленному комку за ребрами и сужающимися в напряжении зрачкам.
- Учиха.
Машина остановилась, но голос не из нее, голос за спиной, где никого нет. Нет никого, потому что Саске привык чувствовать на себе чужие взгляды, принимая их за взгляды гордости, и размазывать по преграде поверх кожи, несовершенной, пропускающей солоноватую горечь к воспаленным нервным окончаниям.
За спиной стояла ненависть, сунув руки в карманы, прикусив нижнюю губу, со взглядом не робким, с уверенным изгибом светлых бровей. Ненависть была сильнее гордости, и та сбежала, растворившись в сером тумане личности Саске, оставив беспокойство и неожиданно беззащитную спину, неспособную почувствовать чужой взгляд. Ненависть стояла на месте, неуверенно покусывая нижнюю губу, и нападать не собиралась, пристально рассматривая замершее перед ней тело. Ненависть не хотелось убивать. Ненависть хотелось любить.
- Пойдем со мной, пожалуйста. Искал тебя… долго. Нашел. Пойдем.
- Ты кто?
- Друг.
Саске повернулся к огромной вывеске, к которой шел до этого, двинулся вперед, напрягая слух, чтобы услышать чужие шаги за спиной и шорох дорогих шин по асфальту. Друг? Не было друзей. Не было самого Саске, было тело с окровавленным комком души за ребрами и серый туман, управляющий чувствами. Кому он нужен, едкий, непостоянный, равнодушный? Кому нужна игра фонарного света, жадно пожираемая взвешенными в воздухе капельками воды и постоянное унижение холодностью, холодностью, холодностью?
Когда-то было важно, что поверх ладони чужая ладонь, а в сером тумане плутают другие, молчаливо не понимая борьбы с гордостью. Это было когда-то совсем давно, в другой жизни, память о которой потеряла окровавленная душа, бьющаяся слабым комочком за реберной решеткой. Тогда, там, не было серого тумана, был черный сгусток, сплоченный жаждой отомстить за гордость. Теперь гордость, расчлененная, полумертвая, но все еще не сдавшаяся, капельки чего-то важного для каждого человека удерживала только у самого сердца.
Так и шли: Саске, машина, за ней ненависть, сверлящая неощутимым взглядом спину в сером свитере. Ненависть сбивалась с шага, оборачивалась, смотрела на проплывающие мимо светящиеся окна и силуэты людей за ними. Саске шел, отрешенно глядя прямо перед собой, и отрешенно вслушивался в разрозненные ноты любимой песни, поставленной на бесконечный повтор.
- Ты другой, Саске, но это ты. И я другой, и ты бы меня не узнал, даже если бы помнил. Техники, сила, власть, а в результате замкнутая траектория, нулевое расстояние, нулевая скорость, - ненависть остановила осторожным прикосновением к плечу, заставила оглянуться, наткнувшись на грязно-зеленые глаза и шрамы на щеках. – Все на тебе замыкается, ты точка отправления, ты точка назначения, только ускользаешь и не желаешь принимать.
- Я тебя не знаю, - ненависть вздохнула почти по-человечески, холодными руками скользнула по основанию шеи, стирая крем с метки, разъевшей кожу.
- Не знаешь. И я тебя не знаю, но хочу вернуть нестерпимо, что бы там кто не говорил. Нашел, а радости нет, потому что где нашел, и это не ты, а серый туман, борющийся с гордостью.
Саске вздрогнул, закрылся, облизнул губы, прочувствовав кончиком языка мелкие ранки. Ненависть подернулась золотистой дымкой доброжелательности, заигравшей в сером тумане неясным желтым сгустком, подошла ближе, неощутимым взглядом поглаживая лицо. Гордость зашевелилась ревниво, требуя издевательства над собой, но туману было не до того. Туман растворялся в золотистой дымке и возвращался под опеку гордости перерожденным в желание, сильное, нестерпимое, соперничающее болью, но неопределенное.
- Хочешь вспомнить? Молнии, огонь, кровь…
- Не хочу. Я хочу только жить.

А вспомнить пришлось, потому что желание переросло в страх, а страх – в устоявшуюся ненависть. Парень, подошедший на улице, был сильнее на порядок, управлял ветром, землей, небом, обхватившим Саске коконом неизбывной боли. По пальцам заскользил оранжевый свет, похожий на потеки лавы с фотографий, оформился неясными силуэтами, застыл черным. Вместо беспокойства пришла уверенность, вместо боли – волшебная напряженность, и серый туман втянул в себя окровавленный сгусток души, запылав плавящейся синевой.
- Убей гордость, Саске. Это не та, что нужна, она забрала у тебя память, и держит, и не отнять. Отдай мне, верни, и тебя простят, если я вступлюсь. Я умею хранить побежденную гордость, я свою столько лет храню, защищаю, давно истлевшую, похожую на мусор.
- Мне не нужно. Уйди.

Так с гордостью было бороться сложнее. Саске сам был распят поверх серого ворса, купался в чужих слезах, соленых и горячих. Саске чувствовал, как гордость шипит, сопротивляясь, в артериях и венах, как бродит из-за пущенных по ним ядов кровь, как стучит бешеное сердце, спятившее от страха. Ненависть, заслонившись от взгляда светлыми волосами, вылизывала кожу, смывая барьер против чужих жадных взглядов, и беззащитная кожа плавилась, истекая мутной сукровицей. Синий, уплотнившийся туман, миражным призраком угнездившийся под потолком, наблюдал за гордостью, хлещущей из сердца, и тихо скручивался в плотное ядро, скрывшее от чужих глаз окровавленный комочек души.
На губы капали чужие слезы, теплый язык касался век, осторожно, почти приятно массируя, и гордость выла страшным, быстрым пульсом, и медленно билась жилка на запястье у ненависти. Гордость изнывала в сосудах, загнавшая себя в ловушку, и выгрызала из своего тела куски плоти, отравляя вязкой кровью хозяина, медленно подыхала, ожидая последнего удара. Туман выползал из ее оков, как змея из старой кожи, собирался в полноценную душу, исцелял ее раны, причиняя новую боль.
- Всегда так больно, когда запутался, Саске. Всегда, и не сходи с пути больше, я поведу, ты только доверься…
Гордость умерла, растворив в Саске последний кусочек своего ядовитого тела, а Наруто, слизывая с напряженного живота капельки пота, беззвучно плакал, позволяя широкой ладони коснуться своих волос. Фонари за окнами странной квартиры походили на лица из клуба, марающие взглядами беззащитную кожу, и убивать было некого, только самого себя, но самого себя Саске было жалко.
- Наруто. Идиот.
Ненависть улыбнулась сквозь слезы, расстегнула молнию на джинсах, провела по члену языком, рассыпая по ткани мокрые пятнышки слез. Ненависть выдерживала толчки бедер вглубь своей глотки и даже постанывала, скользя потной ладонью по впалому животу. Ненависть любила, не могла не любить, и не знала, как эту любовь выразить, чтобы по-другому, чтобы не бесстыдно, чтобы быть дружбой, а не изголодавшейся похотью. Саске понимал и верил, чувствуя внутри себя плотный комок оплетенной посиневшим туманном души, ощущая бешеный поток чакры, чужую нежную нерешительность, которая проглядывала сквозь смелые поступки.
- Это незачем, правда. Мне все равно.
Наруто кивнул, стирая с подбородка сперму, улыбнулся, уткнувшись лицом в обтянутое джинсами бедро. Саске коснулся кончиком языка истрескавшихся губ, ощущая под широкой ладонью светлые тонкие волосы, и убивал ненависть, стянувшую душу в плотный синий ком.