Так случилось, я открыла свои старые стихи, созданные под влиянием разного рода любовей в промежуток между 14 и 17 годами. Такое чувство, словно пришла в гости к забытому другу, как будто когда-то мы друг друга очень любили, но потом внезапно расстались (будь то война или потоп). И вот я сижу напротив, и нет у нас полов, Я – Человек, и друг – Человек. И мы как Человек с Человеком беседуем. Беседуем без слов, словно легкие золотые ниточки света связывают наши сердца, мы пьем черный чай из старинных фарфоровых кружек и улыбаемся.

Наверно, это и есть возвращение к себе. С тех пор, как в мою жизнь пришел Антон и любовь, я многое порастеряла. Свои мечты, свою печаль, засушенные осенние листья, потертые старые книги, какие-то осколки памяти, Марианскую впадину души.

С ним я стала нормальной, обыкновенной, душевно здоровой, женственной. Счастливой. И из-за этого перестала быть собой.

Много книг на книжной полке. Старые – те, что я выпросила у родственников (они запихивали их в шкафы поглубже, увозили на дачи, прятали в коробки – как ребенка от первого брака первой жены предыдущего мужа – в пансионат, или в пыльную детскую под крышей). Старые – те, что я притащила из воняющей плесенью и дешевой бумагой бульварных книжонок букинистической лавки. Два тома «Декамерона», 53 года, издательства «Минск» или что-то в этом роде. Сборник «Утопии и антиутопии XX века» - страниц пятьдесят было испорчено, угол с львиной долей текста оторван. Я как-то целый вечер приклеивала куски страниц обратно. Как хирург. Новые – купленные за бешеные деньги в модных книжных магазинах (в них всегда блестящие полы и чопорные, слоняющиеся без дела консультанты).

Эта книжная полка – как распятие на стене, как фотография жениха, что два года назад пропал без вести на фронте. Улисс, Фауст и Макбет смотрят осуждающе, высокомерно и чуть насмешливо. Как будто толстая мадама в примерочной пытается влезть в брючки 42 размера.

В последние дни я думаю, что я сама себя отлучила от себя. Что ты не причем. Что и с тобой я могла бы быть такой, как надо. И все же, как ни крути, душа моя в спячке. Я сижу на вершине утеса и горько плачу. «Над самым морем, над синей гладью, над пенной вечной морской волной..»

Иногда тот факт, что мы не подходим друг другу, предстает передо мной во всей своей наглости и очевидности. Тогда я очень расстраиваюсь, сижу молча в темноте и иногда плачу. Потому что я люблю тебя и не хочу, чтобы так все было. Я хочу, чтобы мы читали друг другу вслух, бродили на закате по бескрайним полям, ужинали при свечах под мурлыканье Эллы Фицджеральд. Чтобы мы любили наших крольчат (когда они родились, я была так рада, но ты все равно не понял). Чтобы ты ещё больше работал, и жены твоих коллег устраивали скандалы, а я спокойно играла бы себе что-нибудь из Яна Тирсена на фортепиано и была ласковой, нежной девочкой. И никаких домашних очагов, я умоляю тебя, отбрось всю эту мещанскую пошлость, коли сможешь (хоть я знаю, что она так глубоко засела у тебя в подкорке мозга, что даже на том свете ты будешь думать банальности и называть их «традициями»).

И все бы ничего, но я люблю тебя. Так наверно не бывает, чтобы одновременно любить, но не принимать. Это чушь. Любить – это целиком, от корки до корки, как «Войну и Мир». Ведь между нами есть что-то волшебное, нежное, туманно-золотое. Твои плечи в полумраке жарких, коротких июльских ночей. Нет, я убеждена, что люблю тебя окончательно и бесповоротно. Когда я смотрю на твой затылок, на волосики, выбивающиеся из-под мотоциклетного шлема, мне как будто становится все равно, что там вокруг. Вся эта твоя мальчишечья живая энергия, что расползается по нашей замшелой и мрачной квартире. Но как же мне быть, как быть?