Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов, что смердами казнимо,
как родине, будь вымыслу верна.

Наш час настал. Собаки и калеки
одни не спят. Ночь летняя легка.
Автомобиль проехавший навеки
последнего увез ростовщика.

Близ фонаря, с оттенком маскарада,
лист жилками зелеными сквозит.
У тех ворот — кривая тень Багдада,
а та звезда над Пулковом висит.

Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полумерцанье в имени твоем,
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоем.

Но вот скамья под липой освещенной...
Ты оживаешь в судорогах слез:
я вижу взор, сей жизнью изумленный,
и бледное сияние волос.

Есть у меня сравненье на примете
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы. 

Ночные наши бедные владенья,
забор, фонарь, асфальтовую гладь
поставим на туза воображенья,
чтоб целый мир у ночи отыграть.

Не облака, а горные отроги,
костер в лесу, не лампа у окна.
О, поклянись, что до конца дороги
ты будешь только вымыслу верна...

Под липовым цветением мигает
фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень
прохожего по тумбе пробегает,
как соболь пробегает через пень.

За пустырем, как персик, небо тает:
вода в огнях, Венеция сквозит, —
а улица кончается в Китае,
а та звезда над Волгою висит.
О, поклянись, что веришь в небылицу,
что будешь только вымыслу верна,
что не запрешь души своей в темницу,
не скажешь, руку протянув: стена.

1938

Разметав отвороты рубашки,
Волосато, как торс у Бетховена,
Накрывает ладонью, как шашки,
Сон, и совесть, и ночь, и любовь оно.

И какую-то черную доведь,
И - с тоскою какою-то бешеной -
К преставлению света готовит,
Конноборцем над пешками пешими.

А в саду, где из погреба, со льду,
Звезды благоуханно разахались,
Соловьем над лозою изольды
Захлебнулась тристанова захолодь.

И сады, и пруды, и ограды,
И кипящее белыми воплями
Мирозданье - лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной.

Снегом времени нас заносит — все больше белеем.
Многих и вовсе в этом снегу погребли.
Один за другим приближаемся к своим юбилеям,
белые, словно парусные корабли.

И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные.
И не флаги расцвечиванья, не фейерверки вслед.
Пятидесяти орудий залпы неслышные.
Пятидесяти невидимых молний свет.

И три, навсегда растянувшиеся, минуты молчанья.
И вечным прощеньем пахнущая трава.
...Море Терпенья. Берег Забвенья. Бухта Отчаянья.
Последней Надежды туманные острова.

И снова подводные рифы и скалы опасные.
И снова к глазам подступает белая мгла.
Ну что ж, наше дело такое — плывите, парусные!
Может, еще и вправду земля кругла.

И снова нас треплет качка осатанелая.
И оста и веста попеременна прыть.
...В белом снегу,
                как в белом тумане,
                                  флотилия белая.
Неведомо, сколько кому остается плыть.

Белые хлопья вьются над нами, чайки летают.
След за кормою — тоненькая полоса.
В белом снегу,
             как в белом тумане,
                               медленно тают
попутного ветра не ждущие паруса.

1976

Выше! Выше! Лови — лётчицу!
Не спросившись лозы — отческой
Нереидою по — лощется,
Нереидою в ла — зурь!

Лира! Лира! Хвалынь — синяя!
Полыхание крыл — в скинии!
Над мотыгами — и — спинами
Полыхание двух бурь!

Муза! Муза! Да как — смеешь ты?
Только узел фаты — веющей!
Или ветер страниц — шелестом
О страницы — и смыв, взмыл…

И покамест — счета — кипами,
И покамест — сердца — хрипами,
Закипание — до — кипени
Двух вспененных — крепись — крыл.

Так, над вашей игрой — крупною,
(Между трупами — и — куклами!)
Не общупана, не куплена,
Полыхая и пля-ша —
Шестикрылая, ра-душная,
Между мнимыми — ниц! — сущая,
Не задушена вашими тушами
Ду-ша.

1923

Я укрою тебя виноградным листом.
Словно у Бертолуччи - под гремящим мостом -
Над - проносится жизнь, над телами и над головами.
День темнеет и глохнет.Сядем в маленький юркий «Рено»,
Поцеловано, выпито, говорено
Золотыми словами.
Речь к обрыву бежит и впадает во встречную речь,
Может быть, кто-то знает - что прекраснее
девичьих плеч?
Проведённый опрос однозначно привёл
к результату:
Ничего нет прекраснее! Голых, в дерюге,
в парче,
Даже с лилией нежной на обнаженном плече,
Как читали когда-то.
Я три века тому, уже что-то тебе говорил,
Я рычал молодым кочетком, я сапсаном
парил,
Я по пьянке парик проиграл и под Псковом
именье,
Я со шпагою на Пугачева ходил,
Я помещика Герцена в страшном похмелье
будил
Под церковное пенье.
У любви, у разлуки, есть словно на сцене-
фоны,
Это жизнь или гибель отдельно живущей
страны.
Фон намного важнее переднего плана.
Но без спросу судьба ищет встречи с
другою судьбой,
Потому первый вальс я, как прежде ,
танцую с тобой,
А последнее танго не стану.

5 мая 2022

Напялим чёрный фрак
и тросточку возьмём —
постукивая так,
по городу пойдём.
Где нищие, жлобьё,
безумцы и рвачи —
сокровище моё,
стучи, стучи, стучи.
Стучи, моя тоска,
стучи, моя печаль,
у сердца, у виска
за всё, чего мне жаль.
За всех, кто умирал
в удушливой глуши,
за всех, кто не отдал
за эту жизнь души.
Среди фуфаек, роб
и всяческих спецух
стучи сильнее, чтоб
окреп великий слух.
…Заглянем на базар
и в ресторан зайдём —
сжирайте свой навар,
мы дар свой не сожрём.
Мы будем битый час
слоняться взад-вперёд.
…И бабочка у нас
на горле оживёт…

1996

И мальчик, что играет на волынке,
И девочка, что свой плетёт венок,
И две в лесу скрестившихся тропинки,
И в дальнем поле дальний огонек,-

Я вижу все. Я всё запоминаю,
Любовно-кротко в сердце берегу.
Лишь одного я никогда не знаю
И даже вспомнить больше не могу.

Я не прошу ни мудрости, ни силы.
О, только дайте греться у огня!
Мне холодно… Крылатый иль бескрылый,
Весёлый бог не посетит меня.

1911

Двух нежных рук оттолкновенье —
В ответ на ангельские плутни.
У нежных ног отдохновенье,
Перебирая струны лютни.

Где звонкий говорок бассейна,
В цветочной чаше откровенье,
Где перед робостью весенней
Старинное благоговенье?

Окно, светящееся долго,
И гаснущий фонарь дорожный…
Вздох торжествующего долга
Где непреложное: «не можно»…

В последний раз — из мглы осенней —
Любезной ручки мановенье…
Где перед крепостью кисейной
Старинное благоговенье?

Он пишет кратко — и не часто…
Она, Психеи бестелесней,
Читает стих Экклезиаста
И не читает Песни Песней.

А песнь все та же, без сомненья,
Но, — в Боге все мое именье —
Где перед Библией семейной
Старинное благоговенье.

1920

Зачарованный викинг, я шел по земле,
Я в душе согласил жизнь потока и скал,
Я скрывался во мгле на моем корабле,
Ничего не просил, ничего не желал.

В ярком солнечном свете — надменный павлин,
В час ненастья — внезапно свирепый орел,
Я в тревоге пучин встретил остров ундин,
Я летучее счастье, блуждая, нашел.

Да, я знал, оно жило и пело давно,
В дикой буре его сохранилась печать,
И смеялось оно, опускаясь на дно,
Подымаясь к лазури, смеялось опять.

Изумрудным покрыло земные пути,
Зажигало лиловым морскую волну…
Я не смел подойти и не мог отойти,
И не в силах был словом порвать тишину.

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем -
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…
Может быть — отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.

А может — лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха

На урну…
Может быть — обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод…

1923 г.

Пойду в долины сна,
Там вкось растут цветы,
Там падает луна
С бездонной высоты.

Вкось падает она —
И все не упадет.
В глухих долинах сна
Густой дурман цветет.

И странная струна
Играет без смычков,
Мой ум — в долинах сна,
Средь волн без берегов.

Играл скрипач в осеннем сквере, я тихо слушал и стоял.

           Я был один — по крайней мере, я никого не замечал.

Я плакал, и дрожали руки, с пространством переплетены.

           И пусть я знал, что лгали звуки, но я боялся тишины.

И пусть я был в том состояньи, в котором смерти ждёт больной,

           но в страшном этом ожиданьи я разговаривал с собой.

Я был вполне подобен богу, я всё на свете понимал.

           Скрипач закончил понемногу, я тихо слушал и стоял.

Стоял и видел чьи-то лица и слышал говорок чужой.

           Так жизни свежая страница открылась вся передо мной.

…Мир станет чистым, будет новым, подобным сердцу твоему,

           лишь подчеркни молчанье словом и музыкою — тишину…


       ноябрь 1995           

Холодок щекочет темя,
И нельзя признаться вдруг, —
И меня срезает время,
Как скосило твой каблук.

Жизнь себя перемогает,
Понемногу тает звук,
Все чего-то не хватает,
Что-то вспомнить недосуг.

А ведь раньше лучше было,
И, пожалуй, не сравнишь,
Как ты прежде шелестила,
Кровь, как нынче шелестишь.

Видно, даром не проходит
Шевеленье этих губ,
И вершина колобродит,
Обреченная на сруб.

1922

Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.

Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк маховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого.

И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.

И опять кольнут доныне
Не отпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.

Но нежданно по портьере
Пробежит вторженья дрожь,-
Тишину шагами меря.
Ты, как будущность, войдешь.

Ты появишься у двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.

Путешествие

Человек, засыпая, из мглы выкликает звезду, ту, которую он почему-то считает своею, и пеняет звезде: «Воз житья я на кручу везу. Выдох лёгких таков, что отвергнут голодной свирелью.

Я твой дар раздарил, и не ведает книга моя, что брезгливей, чем я, не подыщет себе рецензента. Дай отпраздновать праздность. Сошли на курорт забытья. Дай уста отомкнуть не для пенья, а для ротозейства».

Человек засыпает. Часы возвещают отбой. Свой снотворный привет посылает страдальцу аптека. А звезда, воссияв, причиняет лишь совесть и боль, и лишь в этом ее неусыпная власть и опека.


Между тем это – ложь и притворство влюбленной звезды. Каждый волен узнать, что звезде он известен и жалок. И доносится шелест: «Ты просишь? Ты хочешь? Возьми!» Человек просыпается. Бодро встает. Уезжает.

Он предвидел и видит, что замки увиты плющом. Еще рань и февраль, а природа цвести притерпелась. Обнаженным зрачком и продутым навылет плечом знаменитых каналов он сносит промозглую прелесть.

Завсегдатай соборов и мраморных хладных пустынь, он продрог до костей, беззащитный, как все иноземцы. Может, после он скажет, какую он тайну постиг, в благородных руинах себе раздобыв инфлюэнцы.

Чем южней его бег, тем мимоза темней и лысей. Там, где брег и лазурь непомерны, как бред и бравада, человек опечален, он вспомнил свой старый лицей, ибо вот где лежит уроженец Тверского бульвара.

Сколько мук, и еще этот юг, где уместнее пляж, чем загробье. Прощай. Что растет из гранитных расселин? Сторож долго решает: откуда же вывез свой плач посетитель кладбища? Глициния – имя растений.

Путник следует дальше. Собак разноцветные лбы он целует, их слух повергая в восторженный ужас тем, что есть его речь, содержанье и образ судьбы, так же просто, как свет для свечи – и занятье, и сущность.

Человек замечает, что взор его слишком велик, будто есть в нем такой, от него не зависящий, опыт: если глянет сильнее – невинную жизнь опалит, и на розовом лике останется шрам или копоть.

Раз он видел и думал: неужто столетья подряд, чуть меняясь в чертах, процветает вот это семейство? — и рукою махнул, обрывая ладонью свой взгляд (благоденствуйте, дескать), – хоть вовремя, но неуместно.

Так он вчуже глядит и себя застигает врасплох на громоздкой печали в кафе под шатром полосатым. Это так же удобно, как если бы чертополох вдруг пожаловал в гости и заполонил палисадник.

Ободрав голый локоть о цепкий шиповник весны, он берет эту ранку на память. Прощай, мимолетность. Вот он дома достиг и, при сильной усмешке звезды, с недоверьем косится на оцарапанный локоть.

Что еще? В магазине он слушает говор старух. Озирает прохожих и втайне печется о каждом. Словно в этом его путешествия смысл и триумф, он стоит где-нибудь и подолгу глядит на сограждан.

Попрощаться бы с кем-нибудь, что ли,
да уйти безразлично куда
с чувством собственной боли.
Вытирая ладонью со лба
капли влаги холодной.
Да с котомкой, да с палкой. Вот так,
как идут по России голодной
тени странных бродяг.
С грязной девкой гулять на вокзале,
спать на рваном пальто,
чтоб меня не узнали — ни за что, никогда, ни за что.
Умереть от простуды у дружка на шершавых руках.
Только б ангелы всюду...
Живность вся, что живёт в облаках,
била крыльями часто
и слеталась к затихшей груди.
Было б с кем попрощаться да откуда уйти.

Ноябрь 1995

Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнает,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лед.

В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, бревна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.

Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем
И вдруг притихнет, — это значит, он
Пугливо пробирается по хвоям,
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.

И это значит, он считает зерна
В пустых колосьях, это значит, он
К плите дарьяльской, проклятой и черной,
Опять пришел с каких-то похорон.

И снова жжет московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец…
Кто заблудился в двух шагах от дома,
Где снег по пояс и всему конец?

За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф—

Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.

1936

Высоко в небе облачко серело,
Как беличья расстеленная шкурка.
Он мне сказал: "Не жаль, что ваше тело
Растает в марте, хрупкая Снегурка!"

В пушистой муфте руки холодели.
Мне стало страшно, стало как-то смутно.
О, как вернуть вас, быстрые недели
Его любви, воздушной и минутной!

Я не хочу ни горести, ни мщенья,
Пускай умру с последней белой вьюгой.
О нем гадала я в канун крещенья.
Я в январе была его подругой.

1911

Небо вечери в стену влюбилось, —
Все изрублено светом рубцов —
Провалилось в нее, осветилось,
Превратилось в тринадцать голов.

Вот оно — мое небо ночное,
Пред которым как мальчик стою:
Холодеет спина, очи ноют.
Стенобитную твердь я ловлю —

И под каждым ударом тарана
Осыпаются звезды без глав:
Той же росписи новые раны —
Неоконченной вечности мгла.



9 марта 1937