Настроение сейчас - затушье

           <<…А я как бы пойду в ванную и, наверное, не вернусь.

           Ну и вправду – на кой чёрт мне приходить обратно? Заканчивать долголелеянный, выжданный разговор чем-то глупым, пытаться неумело целовать, по-дружески выхлопывать плечи, банально шутить и вести за дверь? Я получил секс (нет, не секс), близость (нет, не близость)… слова. И не имеет значения, что сам городил, но то, что мне отвечали – каждое слово – теперь мой персональный календарь праздников, каждая минута памятного дня. Ненадолго, но…знаешь, я мечтал и мечтаю о таком человеке до сих пор, я ищу и жду, мне нужно это вовсе не потому, что я хочу быть сбитым трамваем в собственной ванной. А потому что и сам до навязчивости, до паники привязался всего за несколько минут мечты – всё равно, куда я там провалюсь насмерть, на что наткнусь насмерть, чем ударюсь насмерть, когда иду на смерть…>>

           <<Я возьму с собой лист с ручкой – надо же будет, замечтавшись, расписать все красивыми загадочными картинками... Впрочем, нет, - Боюсь. И ты бойся, бойся людей, проживших одиночкой с ручкой и тетрадью!.. И еще раз бойся – они закуют в клетку на бумаге, скомкают и выбросят, и гнить тебе в сетчатой урне или свалочном хаотическом костре... Поэтому я тихонько достану блокнот с карандашом и скую только себя, минимальные потери, приятная мелочь на подносе светлому будущему. Кто зайдет первым, пусть не верит в мои ошметки и бордовые пятна по углам – лист всё покажет позже. Или потеряется под завалами.>>

           <<Я взлечу к небесам – не для того, чтобы там остаться, а из-за страсти к высоте, - на облачке будет наигрывать и посвистывать молодой блондинистый парень. Я захочу подплыть к нему и спросить, что видится глазами с затылка (о которых так мечтал), но…испугаюсь. Да и ты бойся людей, в одиночку проживших с гитарой. Бойся, потому что они умеют двигаться звуками. И в тот момент, когда ты будешь ушами тонуть в привычном шуме города, они за один неслышный щипок окажутся за спиной, за второй блеснут лезвием, за третий обратно сядут на облако…>>

           И вот я сижу на краю ванны одиночкой, больше двадцати лет прожившим с собственным страхом. Отвертка ковыряет вены, как червей в банке или провода в детонаторе. Мне это кажется неинтересным – я только всего остального, что за дверью, боюсь. Жду трамвая, а он, скотина, всё не идет. Ищу еще не развороченное место на коже, на полном бегу сталкиваюсь с нетерпеливым звоном посуды... В дверь стучат – знаю, это друзья: позор, усталость, уныние, надоевшие… Они страшатся, что я умоюсь и гляну на себя в зеркало, что захочу в туалет, что забуду выключить электроплиту и побегу проверять. «Не беспокойся, делай, что хотел, всё выгорит». Я совсем потерялся в счёте этим депрессивным спокойствиям, я достал ржавую пилу из-под тазика и принялся резать с плеча, я трус, мне больно. Очень знакомое чувство, будто я когда-то кого-то доставал из петли, да так и не достал, а теперь ненавижу свой маленький рост, будто опоздал на полминуты с лекарствами, будто тушу догорающий пожар, словно на моём сердце не клапан – там мило завернутая в фольгу пробка, что, вылетая, выбрасывает сияющий фонтан кровавой пены. И словно время радоваться, но почему-то не хочется…

           <<Я говорю это тебе, а ты взамен проявляешь на перфорированной стене два гладких каменных полушария для поцелуя. Я глажу их, ты попеременно прячешь то одно, то другое... За закрытой дверью оставленный, нетронутый замогильный холод, я сижу на лезвии бритвы, враз разученный любить. По стенам и воздуху носится глуповатый текст, вечно мне об этом напоминающий. Спёкся.>>

           «Бойся! Бойся!» – рассказывали мне давнее давнего. – «Одиночки, прожившим жизнь только с другим человеком и никем больше». «Бойся!» - криком нашептывала игривая стена. – «Потому что в этом случае третьи не выживают.»

           Усмехнувшись к словам и самому себе, я вдруг отчетливо слышу гудки и стук железных колес... Дрожат плиты нарисованного, пластикового кафеля, от углов рассыпается паутина боязливых трещин, грибок спешит ликвидировать свои колонии и удрать в подполье, сквозь кран пробивается пар и туманом стелется по редким кусочкам проступающего асфальта… Крошится акрил, змеёю изгибаются батареи. Гул заполняет куб ванной, – напирающий трамвай орёт как кипящий адский чайник со свистком – и за секунду до конца моего диалога со стеной он рушит кладку. У него добрые и умные глаза…

             Она ехала все дальше; мимо, невидимо играя на ветках, плыл ветер, за ним по рваной земле бежали трещины и уплывали «до времени» мирно загоравшие руины… Она двигалась, и ей было страшно, будто в волнении и забытьи среди белого дня она – это он, чужой, у которого свои отдельные проблемы, своё лицо, своя поездка к краю обозначенного им для себя света, будто она предательски, исподтишка подглядывала за ним, далеким, неизвестным, неприятным, и не могла отвернуться, так бесповоротно слившись... Под деревом на секунды распластался амебой потёкший глиняный сарай, и через его черные, глубокие глаза в голову лился мирок чужой жизни, чтобы забыться в нагловатых мысленных фильтрах, вечно не вовремя начавших изображать кипучую деятельность. Машина, давшая задний ход, выезд с виадука, дом посреди поля с табличкой «Выход», выброшенные вещи, сгрудившиеся в кучу мусора, вырванные и перенесенные неведомо куда верхние слои почвы, выпитый алкоголь, возвращение назад, высшая мера у самобичевания тоже бывает... Она пыталась оградиться рассудком против инородных мыслетел, но он почему-то вырывал с корнем сразу все зачатки, оставляя только себя, сероватую пустоту, тревогу незнания и страха; она очень боялась отдаться чужим, неизвестным раздумьям по непонятым причинам, чувствуя, что придется страдать даже неясно, за что, но очень глубоко... Она видела свои мужские пальцы, скрёбшие стекло забрызганного солнцем окна, она пыталась верой в стёбные буквы комментариев оседлать кожаную птицу и вернуться в прошлое, она уже почти поверила, что это делается именно так.

           Она бессильно опустила голову, и он исчез, забрал все ощущения и память. Только непонятно осталось, почему слезы на глаза навернулись…

           Когда-то потом она лежала в белой комнате почти без сил даже на то, чтоб повернуть голову. Жалюзи пропускали полоски безжизненного бледно-желтого света, угловатое одеяло трещало свежестью, цветастая сорочка пропахла потом, пустив корни в стены, потолок, вещи, воздух, все другие запахи молниеносно уничтожив… Человек, сгустки страха вылепили полупрозрачную тень, и она вышла за дверь покорять отгороженный стенами мир... Не прошло и секунды, как обратно вошла вполне реальная женщина с белым свертком и лучезарной улыбкой. Её доброе, правильное лицо давало надежду и заставило память очнуться от разрушительной боли тела.

           - О, а вам, кажется, лучше!

           - Я в больнице?

           - Почти... И у вас теперь чудесная девочка.

           Смесь крика и удивления вырвалась изо рта, но потом снова влетела обратно и стала поперёк горла. Осколки памяти плотно прижались друг к другу и выдали картину осторожных шагов с томительным ожиданием, когда за каждым углом торчала обязательно разящая нога, а в нервах поселившийся шокер давал разряд всякое новое утро... И вот оно – то, что так долго вынашивалось, пряталось, хранилось, ждалось, протягивается на широко раскрытых руках, приподымая легкой струйкой выдоха загнувшийся край белой пеленки. И уже руки сами тянутся к себе же, к своему же, - тот самый момент, который нельзя пропускать…

           Глаза пролетают сквозь жест к улыбающемуся доброму лицу…но на нём во всю ширь, разрезанный лезвием, растянулся полный розовой слюны демонический рот, разорвав нос и щеки, но оставив потёкшие ярко-белыми каплями глаза в сетке паутинных, сжавшихся в спазме морщин. «Дай!» - и ладони недвижимо, парализовано прижаты к телу. «Даай!» - и вместо голоса слабый писк мольбы, неверия и бессилия. «Дааай!» - и чужие руки перед самым лицом ломают дышащий сверток, чавкая телом, выкручивая содержимое в разные стороны мелкими брызгами, а длинные пальцы червями изгибаются в пеленках, словно в какой-то кружке киселя…

           «ДААААЙ!!» - и женщина со снова добрым лицом дёргается, бросает нетронутый свёрток в руки обезумевшей матери и выбегает из палаты, открыв дверь неестественной черни коридора… В крике, поту, собственной слюне, она, натянутая струной нерва, резонирует от слэпа пальцем беспричинного страха, боясь того, что в руках, того, что посмотрит в её глаза, неотступно подбираясь к маленькому отверстию, очертившему лицо... Боясь того, как могут смотреть крохотные фигурки с дверей туалетов, лишённые ног и рук, но наделенные жизнью, такие, словно их конвейерно производят за соседней стеной, и даже можно слышать шум пара, выходящего из адского станка и звон стальных цепей под залитой маслом резиновой движущейся лентой…

           …Но на неё пристально глядели, будто из зеркала, два боязливых, интересующихся взгляда глаза.

           Однажды поздно вечером она включила музыку страха на полную катушку, безотрывно следя за журчанием хлорированного ручья на забрызганный фаянс. Настроенный на волну, где слышатся только первые буквы слов, да и те не имеют смысла, приёмник головы завис и сломался, хаотически поливая бесконечным холодным душем влажные от слез стены её живьем протухшего карцера... В стыде за собственное вчера, вырванная из корней и унесенная в пустыню разбитых окон, захламленных дорог и ржавеющих сварных швов, она боялась завтра, панически принимая каждую новую секунду, беспрестанно моргая... Пришедшее когда-то погостить счастье привело с собою обязанности, мешком сразу же прилипшие к спине и вонзившиеся в вены толстыми, как спицы, сосущими иглами... И вот прошли недели – счастье убралось восвояси, оставив на столе быстро набросанный список вопросов в вечность, а мешок всё там же; утянул кирпичами вниз её гладкую кожу настолько, что даже дочь жмётся в противоположный угол кровати, когда она с улыбкой подходит просто поглядеть.

           Однажды этим же вечером она снова подошла к люльке и присела на корточки, глядя, словно в зеркало, на полное, абсолютное своё продолжение. Конечно, она бы могла научить её, обезопасить, но…в тёмной квартире было темно и тихо, а газ давно уже был пущен, и лишь печка шипела, отдавая. Не в силах держаться за скользкий, обманчивый воздух, изуродованная собственными внутренностями, она глядела на неизбежное под игру зажевавшего проигрывателя, даже сейчас не оставлявшего её своими «Не ты, не должно, зачем продолжать, как-то нехорошо…». И всё чиркала и чиркала салатовой кремневой зажигалкой…

           ..............

           Самоуправляемые механизмы в крыше или небе тащили за собой толстенные канаты, натягивая на вечер поверх окон кованый чугунный занавес.