Крики! Вот сейчас бы в тишине они отчетливо отчеканивались бы на любой поверхности, дырявя пространство по чем зря, безнаказанно и с удовольствием, а потом там же расходились волнами, ломая скрюченные лапы деревьев вместе с полуоборотом человеческой боязливой походки… Но. Сейчас далеко не тишина, и, упорно убегая от ближайшего прошлого на остановку, намеренно слушая специально выдуманный и записанный мелодичный крик, я всё равно их слышу. Сквозь грохот помех китайских ушей, трамвайное приветствие лязгом и доброй мордой, сквозь туго распираемый острыми вопросительными знаками беременеющий живот, всё более дискретные лица, по строчкам уплывающие из памяти, через… Хватит! Я всё, блядь, равно слышу их, и они ярче повалившегося на землю Солнца, что вот-вот, в десяти метрах распахнуло свою уставшую глотку и, заорав миллионом переливающихся голосов, прикрыло лавочку жизни на застойный переучёт, а никто и не заметил! И в довершение услышанного вот уже – почти вижу – испещренный червивыми мыслишками коллективный ум, насаженный на самый высокий флагшток для пущей важности, посвистывает ветром из своих собственных дырочек, и что-то членораздельно, спутано крякает: «Нет, сейчас не поймать маршрутки, а так ноги гудят, так находилась, правда, вот это сиськи, да, эх, пожрать бы сейчас, только не жирного, конечно, надо кинуть на кредитку денег, ужас, я такая толстая, интересно, а как убивает кокс, ооо, посмотри фотку на стене, поржи, еще бы не забыть взять бабла…» - и всему этому я вверяю свой извиняюще-боязливо-писклявый, будто выметенный из-за печки сухой голос – «Можно?», звучашее как «Мо» или «Мя», снова протискиваясь и подставляя зад в печальном обзоре сорока глазами…

            Сломанный самим собой, я уже вижу гораздо больше причин остаться для или ради, я более согласен и более спокоен, менее задумчив, в выводимых головой закономерностях гораздо больше счастливых финалов, и это придает дополнительное ускорение движению под сорокатрехградусным Джеком в прямом направлении по ровному и твёрдому.. Из человека я превратился в побежденного мечтой, и теперь лепить из меня можно всё, что угодно; а от осознания этой неизбежной конечности хочется на полную громкость врубить «тикалку» на всех часах вокруг, закричать под этот адский метроном , перекрикивая всех так срочно в ненужном дерьме нуждающихся и, прихватив с собой парочку очень срочных и важных информаций, врезаться с разбегу в стену, оставив только мокрый уплывающий след… Пусть растекается, обои все равно переклеивать, да и к чему врать - это всего лишь очередное «хочется»…

            То, что никогда не будет моим, манит, оставляя на внутренней стороне кожи рубцы размером с карандаш каждый раз каждой мысли. Когда-то, когда я полностью обрасту ими, потеряв глаза, совесть, восприимчивость, какие-нибудь дети, с интересом в меня, случайного, заброшенного и темнеющего, всматриваясь, спросят в прошедшем времени: «Дядь, а зачем ты оставил после себя так много ненависти? Она же вызывает рак…», а я только и смогу, что прошамкать бестолковую ложь, вспоминая, как закатывал в банки, обжигал в кирпичи, зарывал в земле, прятал в чужих ушах под сгустками серы, заливал в бутыли, выдувая алкоголь, а иногда и просто смывал в унитаз сиюминутности городской жизни тонны соленых капель вырабатываемого для внутреннего пользования яда... И чётко осознавая, что они, подобно радиоактивным отходам, прямо сейчас, в этот момент, укорачивают жизнь кому-то, кто просто не в силах выключить эти доводящие до исступления крики в своей голове и оттого забивает себя всё глубже от органов чувств, буду тихо ухмыляться удачно переданной подаче. Полностью довольный.

С первой сигаретой сразу как-то все не заладилось – дружок мой всё требовал вдохнуть всем горлом, а у меня оттуда подступала рвота вперемешку с кашлем, будто пленкой обволокло. Я харкнул, и во второй раз пошло так быстро, что даже спец Серега одобрил своим “О, наш человек” и хлопнул по руке… Лет через десять, помню, аккурат на следующий день после выпускного, его нашли в люке неподалёку; говорят, почти без головы – сам видел только крышку закрытого гроба. Но тогда, в восемь лет, именно он подсадил меня на курево.

Страшное дело: чаще всего людям, вроде бы даже неравнодушным, сил хватает только на то, чтобы съязвить, сказать резкое и снова забраться под плед, выставив ноги – типа грелся и греется. И со временем, чем больше за их розовыми пятками наблюдаешь, давно прекратив нервы тратить, меньше и меньше придаешь значение словам – “как обычно брюзжит”, “снова за своё…”, - хоть правды горькой не убавляется, напротив, она даже обрастает годовыми кольцами… Вот так и мама: сначала кричала, что курят только хулиганы, потом – что дымом воняю и денег много на это уходит, а в конце концов просто стала вслух бояться, что от рака легких умру, и внуков она не увидит. И вот правда – только сейчас до смысла фразы дошел, а тогда просто отнекивался каменным лицом и “да-да, хорошо”… Помню, как проснулся ночью, мама в зале телевизор смотрела; зашел спросить, не пора ли и ей ложиться – а она со стеклянными глазами в кресло вжата… “Инфаркт” – сказали врачи потом. И “утешили”, что всё произошло быстро и без боли. Всего на два года пережила разбившегося отца, странно даже, что первым делом об этом подумал, да и сейчас странно.

Впрочем, а о чем еще: Зачастую и не особо нужно обращать на себя внимание – пока ты можешь сделать руками то, что осиливаешь воображением, в принципе, подробные разборы ни к чему. Всё равно, что загонять в помещение сотрудника, захотевшего выкурить одну-другую под кофе, крича, что заебался его вечными перерывами, что фирма подохнет от этого… Мне ничего не мешало, но за мою уж слишком заметную привычку о раке легких приходилось слышать на пару порядков чаще, чем кому-либо, хоть для врачей я всегда был невероятно здоров, даже когда со сломанной ногой ковылял в кабинет закрывшегося на обед хирурга… Тогда я еще не знал, что мой брат мертв – известили вечером. Тогда я просто упал с лестницы, поскользнувшись, а он, почти также, но с края перрона, навсегда закрыв свой рот о том, что у него получилось и как ему теперь от этого прекрасно чувствуется... Блин, совсем же давно было, лет как пятнадцать назад, и жена его уже успела квартиру родительскую продать, за другого выскочить, фрицев маленьких наплодить и сгинуть где-то под лавиной на Альпийском курорте, но… Кучно как-то ложится, а?

Как так вышло, что одна потеря обязательно накладывается на другую, и уж никак этого не остановишь? Почему, пока всё вокруг тебя рушится, пока на этой кухне пережаривается твоя жизнь, не выйти подышать в ближайшее окно? Почему, не наебал её, не сделал этого раньше? Да и плевать на то, что вообще сможешь, если всё еще не смог... И она, которая ты, зря боялась? Вряд ли. Она всегда как-то по-особенному интеллигентно съезжала с этой темы, но, тем не менее, все хорошо понимала. И про неподавленное ребячество, и про «поздно», и про годы, которые отсекли все амбиции, пролетев, а теперь, зная, что не убежишь, тащатся… Что про себя знала, даже боюсь представить, раз так бесповоротно ограничивала, при малейшем сдвиге от нормы бегая к психиатру, чтоб свежую память вытер. Может, и правильно, ведь как сейчас помню: я пьяный сидел в пыли на обочине трассы и орал матом проносящимся фурам, ты звонила телефоном из кармана, а я всё сбрасывал – знал, что никуда не денешься... И так полушел-полуполз до дома, где ты сидела и ждала... А что было бы, если б не верила, что приду?.. Она, которая ты, почти не делала мне никаких замечаний, сбрасывая их в урну своей рассудительности, вечно бравшей верх. Или, может, это и был тот самый залог спокойствия? Сейчас уже не поймешь, но когда грузовик подал назад, обнажив твоё грязное, окровавленное тело с одним выпавшим наушником посреди «зебры», лицо было всё так же сосредоточено, хоть открытые глаза смотрели внутрь.

Наш единственный сын полгода назад всё-таки выиграл марафон, к которому так готовился… Сидя, закурив и уже опрокинув стакан-другой, я не мог насмотреться на его атлетическое тело, на каждое движение-магнит, взгляд-крючок и характер-молот… Он меня понимал и не укорял ни за что (он так похож на тебя…), хоть в двадцать лет – отчетливо помню – это тяжелейшее испытание для правдоруба. Я сидел и любовался им, когда он был рядом, мы разговаривали, как могли, хоть стены и давили памятью…а сейчас я даже не могу представить себе его голоса!

Позавчера пошел 41-й день после него… «Несчастный случай», если таким можно назвать шальную пулю в воздух пьяного мента… И позавчера же мне, наконец, поставили диагноз – рак легких, великодушно предоставив два месяца умиротворенной агонии. Советуют за это время взять от жизни всё))

Чиркаю зажигалкой, поднося огонь к очередной сигарете привычной марки... За открытой балконной дверью звездами в смерзшиеся лужи опадает декабрь, шипованные шины бреют асфальт, сквозь штору на моё обвисшее тело дует Морозко, заставляя ежиться… Во дела: навестить всех родных и близких, закомпостив билет горящим кончиком фильтрованного цилиндра!.. Слышится гром, следом треск – под небо молнией возносится салют и, освещая дремлющее облако, разлетается на тысячи розовых лезвий. С одним из них в руках смотрю одновременно сбоку и сверху, в двеститысячный раз проклиная себя за слово «подождать» и, наконец-то, ничего не обещая...