На краю посадки, что стоит редким-редким древесным лезвием, высится покатый холмик, в промасленной чугунной пыли на белом кирпиче, сточенном зубном кольце под наносами ветра и времени. Иногда сюда стаей прилетают птицы, неясные, черно-серые, посидят напротив, поглядят друг на друга нарочито серьезно, поклюют показавшееся, отпоют свою минуту молчания – и разом снова взлетят до поры.

            Я видел, как собаки, заприметив гул надвигающегося состава, начинают вертеться вокруг оси, а потом с лаем бросаются бежать вдогонку до следующего, отрезвляющего вдоха, в страхе с каждым шагом отпрыгивая вбок, но продолжая выть по вагонам, смотрел, как дети синхронно машут руками в блики окон, смеясь, или старые деды, остановив велосипед посреди параллельно змеящегося проселка, превращались в столбы-статуи и долго еще смотрели со странной морщинистой ухмылкой вслед, будто насквозь поезда проглядывая на предмет мелькнувших, удаляясь, юношеских мечт, за которыми бы сорваться с места – и вдаль по рельсам до упаду головой о щебенку или до заветного поручня, где всё сразу стало бы близко, спокойно и долго... Когда? Давным-давно. Но она была не такой. Она чувствовала поезд ступнями, она рывком выходила из дому и аккурат к концу электровоза носочками становилась на шпалы. Чтобы с запутанными и, казалось, отлетевшими в направлении вперед, волосами, с руками, разбросанными в стороны, балансируя, вытянуть губы и целовать ребристое движение стали. Её глаза открывались и светились, щеки сияли алее обычного, я прижимал её после и ощущал жар, что не спадал, и будто все внутренности слились в одно сердце, и оно, завернутое в кожаный халат, пульсировало «ту-дух, ту-дух. ту-дух, ту-дух…», оставляя всё, что вне его, за ним, бесконечной стеной леса от Москва до Хабаровска, одинаковым, постоянным, милым какому-то ностальгическому, душевному закоулку, но бессмысленным, постоянно проходящим мимо и неинтересным… Да. А я прижимал её, хотел близко и еще ближе, хотел украсть себе и только для себя, хотел долго, хотел детей… Но какие ж там дети – она любила поезда.

             Мы немало прожили в этом доме, с этим забором за задворками поселков, у самой колеи, в полусотне километров до ближайшего райцентра, мы чуть диффундировали кожей, вернее, она в меня, постаревшего и чуть подавшегося вперед, но её обязанность встречать каждый проносившийся, блестящий ли в утренних каплях, будто только из утробы, разъедающий ли предночной сумрак влажный состав отогнала и возраст, и разговоры, и семью, и даже само существование времени, что здесь и так напропалую давало сбой своим уставшим непостоянством хода на обочине бесконечно длящегося поля, засеянного заброшенной культурой…

            И, наверное, потому однажды я нашел её с вывернутой шеей, сжатыми губами и далекой улыбкой разреза глаз в кювете. На щеке синело пятно с пробивающимися красными прожилками – да, на ста двадцати случайно открытая дверь раздает смертельные пощечины... И как бы не обращая внимания на нереальность произошедшего, я, не знаю, почему, всё пытался вспомнить хоть одно слово, один взгляд на меня или хоть что-то в этом вербальном роде, хоть одно колебание её, но глухая стена полотна множила на день за днем и в бесконечности повторений в безупречном расписании без единого исключения, и всё не мог понять, вспомнить, выбрать, угадать, как её зовут, а заодно и кто я вообще такой. Так и не вышло у меня этого тогда сделать.

            По документам, датированным выцветшей ручкой и слезшей с правого нижнего угла печатью, она до сих пор жива, проживает со мной на совместной жилплощади, она конкретно зовется, чуть старше, по скучным строчкам она была рождена женщиной и продолжает ей быть конкретного числа и года в далеком-далеком, очень людном и почти уже исчезнувшем от этого месте, в её паспорте фотография сосредоточенной девушки, бережно выведенная роспись и абсолютно пустые страницы, давно перевернутые временем и правилами… А на самом деле – вот же она, вот холмик с деревянным крестом и табличкой последней даты, когда я мог сказать, что видел её приложенной губами к движущемуся вагону, вот уголки вкопанных кирпичей в чугунной саже и промасленной пыли с колес. Вот она. У колеи, где и всегда. На краю посадки, что всё также стоит древесным лезвием.

            Поезда проскакивают нас всегда мельком, скоро, случайные взгляды не успевают остановиться, а брошенные раз, не успевают схватить ответ; и вылетевшие однажды в год бычки падают об землю в десятках метров, уносимые вслед за заснувшей в дороге затяжной спешке куда-то вдаль… Мне уже давно за старость, но иногда по ночам я выхожу во двор с махоркой и вижу, как белый сгусток тумана подымается на цыпочки и прижимается на прощанье к мчащемуся матовому зеленому. А иногда мне кажется, будто вижу застывшие круглые глаза ошарашенного машиниста, будто его приветствует могила. Будто ему показалось, что улыбается и машет нереальной рукой обветренная земляная насыпь. И невдомек ему, что так оно и есть. Ведь она любила поезда.

            Дорога мигала и молниеносно менялась – то вытягиваясь струной, выпячивая блестящую серую грудь, то словно узлами наспех размотанного асфальтового клубка ложилась под самые ноги. Ветреный вечер предвещал не кончаться никогда, наэлектризованный воздух лил влажными струями, чуть касаясь бледных щек и, отпрыгивая к фонарю, дергал за приглушенные лучи, разжигая локальную зарю.

           Резким движением руки она отошла от столба к ртутному такси сплошь из холодных оттенков. Сказала адрес, таксист улыбнулся, хлопнула дверь, шаркнул протектор… Заброшенный светом проспект завернулся в трубку и со световой скоростью унесся назад, фона вдавились в дворняг, звезды упали в тёмные форточки, а бордюры согнулись в полозья и теперь несли внепространственные сани навстречу черной известности в конце нескончаемой разметки. Она устала. Голова клонилась в сон на будто отмершей шее, грудь то сжималась как перед воплем, то начинала критически растягивать сердцебиение под стать редким вдохам. Она ловила воздух ртом и снова выплевывала – вонь. Адище города, адище одинокого страха и просто собственное адище. Кажется, гарь въелась в стенки гортани, а зола застряла между зубов – кажется, холодная кровать преследует и на ходу, и стоя, и сидя, и в отключке, и в секунды забывчивой радости. Или нет – вроде бы там лежит, не спит, что-то живое, теплое и непривычное. Оно говорит, сильными руками водит перед собою, хочет, обожает, не может остановиться, оно всё больше он... Поэтому пусть. А что еще?

           Резкий поворот хвостом сбивает луну вправо. Мрачные облака семенят за нею и, догнав, хватаются за ветряной поручень и начинают трястись в унисон. Она расстегивает пальто, обнажая черную дыру на самом солнечном сплетении; в ней ясно видны  обходящие стороной темные работницы-вены… Никто не видел и не знает, но там, в глубине, живет и питается предательство, паразитируя на пищеводе, спинном мозге и неугасающей Её внутренней теплоте. Корча страшную гримасу из своей вечно уродливой рожи, оно царапается и кричит, не переставая, оно практически не спит, выпивая всю энергию околицы, слизывая раздвоенным языком краски улиц и витрин, с аппетитом заглатывая звуки и мелодии, оставляя лишь человеческий шум – путь к скорейшему скончанию времен в безумии. И оно, как и всякий паразит, готово умереть в любую секунду. Всегда только и твердит об этом. А она… Она кладет на дыру руки и начинает гладить... Она с недавних пор приучила себя только к собственным касаниям и искренней реакции лишь на них. И она снова в тревоге, осознавая это…  

           Но ведь чем больше людей вокруг, тем больше их потеряешь. И себя следом.

           На сверхскорости далеко за несколько тысяч километров в час лошади за окном играют мускулами, как атлеты, толкая сладко пахнущий салон по ночному коридору. Каждая прозрачная дымная морда скрытой мощности разбивается о заднее стекло, придавая всё большее ускорение, секунды возводятся в квадрат и выхлопной трубой вылетают в дорожную пыль. В её голове от неудачного скопа слишком недобрых мыслей всё неудержимо вверх дном, так, что спасительная веревочка к здравому рассудку обрывается при первой же возможности. Высасывая воду тела, рекою слезятся глаза, а колокольный звон в ушах по насущным, кажется, слишком грандиозным проблемам перерастает в гул сжигающего личность ракетного двигателя. Сама ракета с силой взлетает, но под самым куполом неба разрывается в мельчайшую крошку о потолок неподъемных для хрупких плеч обязательств, связывающих и бросающих на марафонскую дорожку. Мир вокруг комкается и готовиться выброситься в утиль во имя подвешенного за все восемь членистых ног паучьего честного одиночества без права на ликвидацию самого ценного – себя. И заставляет её то и дело бегать на привязи вокруг красной кнопки, на тонких стенках которой не написано ни одной хорошей концовки, и помнить, что в любой момент можно прыгнуть сверху, согласившись вместо жизни на наблюдение за автоматикой тела со стороны…

           Стороны! Кругом появились лишние стороны, даже во взгляде в небо углы и прямые грани с очередными вариантами безысходностей – теми, что, шатаясь, очень прозрачно намекают на…

           «Приехали.» - шофер обернулся и сразу же понял, что никого не довез. В том числе и себя. Чёрная дыра заднего сидения от падения единственной настоящей женщины расширялась и поедала всё, что только попадалось её сумрачной глубине. Через пару секунд ставшее на ручник посреди спального района время превратилось в пустую белую скатерть на глазах невидимого наблюдателя…

           Alt.

           Испуганный до визга водитель еще раз проверил Её дыхание и пульс, убедился, что всё кончено, на секунду взял себя в руки, пошарил в её кармане в поисках телефона, достал, дрожа, набрал последний исходящий и…

           …попал ко мне.

Настроение сейчас - длинношееееёеее рс

           Я крещу проспект, смотря в тучные зады китайпромских машин, чтоб снова заставиться не думать, что все блуждающие взгляды замыкаются на мне, чтоб не чувствовать себя виноватым за неизбежное это и их живой, потому что брезгливый, интерес... Белоснежный свитер отдает свежей стиркой, коричневые брюки в гигантских каплях застывших брызг по колено, мелу и, кажется, моей рвоте на левой штанине. Да, блевал. С куртки стекает мокрая сажа слезными потеками туши на сером лице долгой проплаканной до дыр ночи, кое-где кровавые сгустки прошлись бордовыми подошвами, оттеняя лежалую на беленом заборе спину, но разбегаясь под мокрым прессом правого рукава, что переходит в графитовую ладонь с тонким, начищенным, золотым кольцом… Пакет через плечо объемный и прозрачный, без реклам и букв, но с приоткрытыми мертвыми кошачьими глазами и выпущенным клыком наружу складки… Мне кажется, я несу всё, что она так любила, все думают, я конченый человек.

           Иногда я не в состоянии вспомнить, чаще – забыть, но всегда – не в курсе, что делать с результатом. Асфальт же теперь больше плитки одинаковой формы, розовые и пепельные; перед глазами шнурами вьются ноги-спички, отстраняясь, резкий запах дневной копоти прорезает даже ровный слой кокона разложения, каждая капля с рукава накатывает цунами стыда и скрытой радости…

           Мне кажется, она бы оценила шутку, я вспоминаю, что похожее уже делалось, но всё было по-другому, я вижу: впереди неизвестным компрессором раздувается плотный сгусток людей и выстилается красная дорожка, будто из глаз подопытных мышей, подсвеченная ими же, и словно я иду на окровавленных кулаках, и вроде кожа плавится от того, как пытался, да так и не привык жить под тысячами первых встречных микроскопов…

           Я вижу каштановые игривые волосы, они секунду назад вились на ветру – сейчас отстригаются ругливой рукой, прессуясь в тканевый сверток. Я вижу капусту в майонезе, вылетающую из-под усов. Я вижу полуоткрытый люк, но больше всего вижу, как видят меня, не прекращая смотреть... Но…нигде нет учебников по таким дням, и, не догадываетесь, почему?

           На одинокой площадке крыши стрелочка направлению солнца, и оно послушно ей следует. Рядом, над сложенными небольшой пирамидкой щепками прыгает зарождающийся оранжевый язык; он будто шепелявит сквозь неровные желтые зубы «Ну что, принес?». «Да» - наконец, снимая пакет, растираю свежую грязь по шее. – «Вот, кажется, она любила…»

           Края дров теряются в огне, а я достаю труп кота и, отогнав пару мух, кладу в костер, что тут же заглатывает шерсть, даже не давясь снопами искр. Гниение братается со сгорающей кровью и жженой резиной, тут же волнами смоляного, матерчатого дыма захлестывая импровизированный алтарь. Я снимаю с мизинца кольцо, подбрасывая сверху – мне не важно, что будет с золотом, оно прошлое, мартовское, тем более в крови... Следом летит белый свитер, выглаженный и вычищенный, почти с вешалки – и в нем, как в бумаге, очень скоро прогрызается дыра, оплевываясь в лицо зиянием, и вот уже запахи радугой разбивают колбочки глаз, цепляясь рыболовными крючками за ноздри изнутри, натягивая леску изо всех сил... Огонь-союзник с радостью поедает даже то, что съесть не может, и с ним не поспоришь в аппетите, тетрадь того, что писал ей, даже топор не мог вырубить, а всё же... И только муравьи на извилинах то там, то тут включают проекторы, кадры расписываются днями на памяти, теми самыми секундами, что были, но придерживались воспоминаться... Они смотрят документальные картинки, жуют мякиш серого вещества и охают в неожиданных местах, совсем сбивая с толку, а я кладу поверх прозрачного пакета с деталями от нескольких жизней одной истории яркую гвоздику и тупо гляжу, как она исходит на нет или тот самый флогистон трехмерным отпечатком себя. Потом силуэтом, легко рассыпающимся в пыль…

           И она стёрлась, слившись с черным глазом внутри солнечной печки. Я отвернулся, силясь припомнить то, что никогда не забывал, но что лезло из головы с муками... Авось, смотрит на меня сейчас с неба, из-под земли ли, с ветки или с улицы, остановившись. Глядит, нагнув шею, прямо в... Оп!

           Я стал на четвереньки прямо возле огня. Заросшее лицо щипало близкое пламя, всё, кроме чисто выбритого подбородка, чтобы её не колоть... Пролетел самолет с извечным шлейфом, мигая аэродрому, чтоб не забыли принять. Пронеслась ворона, каркнув на чью-то беду… «Да, это она тоже любила. Так любила!..» -  и уткнулся лицом в самое жерло костра.