Православно сбитый самолет. Перекрещенный. Двести девяносто пять неубиев.

С точностью до 99 лет, только тогда это была "Лузитания".

Время закатывать пирушку, Рассеюшка, правда?

На, ещё кровушки, покушай, ты ж моя маленькая..

Говорить на русском языке в Украине страшно не потому, что его могут запретить, а потому, что однажды тебя могут прийти защищать (с)

Привет российским СМИ.

Да-да, всё именно так у нас.  

          Ты скотина. Ты даже не можешь порассуждать о чём-то своём, потому и нет своего. Придумать, решить, сделать – нет. Прилипала. Ты ничтожество, тыкайся в экран, жми на сердечко, станет лучше, ай, нет, жми на сердечко, станет лучше, ай… Тыкаешь и плачешь? Дерьмо. Сри и улыбайся. Засмейся. Засрись. Кто заказывал – нате! Зубами куснуть? Погладить? Запеленать и спать уложить? На камеру? Пожалуйста! Эй, тварь, ану найди себя в тёмной комнате, ахаха!..  Знаешь, там, за стеночкой жизнь и тебе её жить, уже дрожишь? Образумишься, поздороваешься и помчишь зеркалить каждого, перемешивая, абсурдируя, корчась, justforfun, только лайка ради… Ебаный баннер. «Увидь меня! Кликни мной! Влюбись в меня! Я весь твой, пока ты улыбаешься над тем, над чем привык». Секунд восемь – и пока. Неловкое молчание, говорить больше не о чем. И не надо. Сука.

           Тварь. Хихикаешь о жизни, будто каждый день тебе великодушно отдали докурить, бесконечная, жалкая, щенячья радость переполняет глупое, вечно извиняющееся табло, ретируешься, глаза вбок, ты не вправе смотреть, а твои тихие нечеткие слова шепелявящим мямляньем распадаются…да кому они нахуй нужны? Спрячь серьёзность – не для того здесь, чтоб говорить. Чмо. Вырос бы и понял правила игры, а заодно и как самим тобой играют.… А что, вполне сносный персонаж. Доверчивый, веселый, благодарный. Говно и сволочь. Податливый. Смой за собой! Приоткрой окно. Подай патроны. Заткнись, конец фразы всё равно перебьют, а ты улыбнёшься тупо и станешь в угол. И будет стыдно... Ой, умора! Ой, ща упаду!.. Подрочи, забудь. Так всегда с пересмешниками.

            Мы долго шли по территории завода – и упёрлись в плиту леса. Глубоко. Заблудились. Помню, давно хотелось ко всему приложить руку - гражданин мира, участник ударной супергруппы по озолачиванию ртути, который брал и по неопытности наивно делил на ноль. И получалось! Энтропию видели? Уставшие души сами, не силком хотели вселяться в вещи, слова без смысла, невыразимый человеком толк всем известных ощущений, да и теперь вон они.. Где? Вон… Там… Не знаю.

            Очень странное время мы пережили. Наверное, на несколько лет рай опустился на землю для Великой Посевной. Иначе как объяснить, что сейчас все вдруг, как помешанные на весне деревья, коренятся и почкуются, разрастаясь на глазах, вытягиваясь сплочая кроны у самого неба и сковываясь замками рукопожатий? Видишь, вся эта зелёная стена – те, кто ещё совсем-совсем недавно были свои в поистине плотную доску, и казалось, что так будет если не очень долго, то, как минимум, всегда… Да, действительно, очень необычное время было, как? хорошо? что? мы? его пережили… Чёрт, как всё же жаль, что!..

            Впрочем, если бы у меня всё получилось, как хотел, я давно бы уже висел в петле и хныкал без стыда, будучи при этом подростком в Австрии, может быть, даже серой кошкой. Природа от таких парадоксов спилась бы, правда, но… да заткнись, не мешай мечтать, всё равно все самолеты, которыми я летал, падали.

            Мы долго шли по территории завода – и упёрлись глубоко в лес. Потерялись. Надо было слушаться? Может. Говорили взять спутницу – взял, говорили взять себя в руки – да я просто заковал себя в них(!), но всё равно аукаю…

            - Иваааанушкаааа!!

            - Алёёёнушкаааа!!

            Я вот. Мозг резонирует с постоянной Планта и разрывается по коробке: с тех пор, как я люблю тебя, порционно люблю тебя, с тех пор, как я мучитель поневоле в этом подпоясанном жиром теле. С тех самых пор… Мне ужасно стыдно. Since I’ve been shame on me… Это укоренилось в характере, приспособилось, даже стало частью внутреннего уюта – теперь где-то между горящим камином и креслом с прохладным виски на подлокотнике… А в домике для гостей – совсем рядом – спивается, сблёвывая, искромсанное виной еще одно моё чучело. То, родом из детства и нежных слов отца. Оно тоже, к несчастью, выросло /не циником/…

            Да, в этой внутренней организации чёрт ногу сломит. Не один уже ломал. Ничего. Не важно. Зато у меня еще и морда страшная…

            Я упёрся в лес и упорот им. Мысли крошатся, звуки отсекаются по частоте, отличной от нуля герц, предложения этого текста на середине…, может, и не было этого в календаре совсем, в будущем меньше всего хочется видеть себя. Через пять лет. Именно потому каждое моё собеседование вежливо улыбается в финале на входную дверь с той стороны.… В доме с недавних пор осталась лишь одна гитара.  Она треснувшая, она топорная, она три четверти, она всё больше расстраивается с каждым касанием, она очень похожа на окончание несмешной шутки в пустом зале; брынчу на ней на грани сумасшествия, выдавливаю по недосостоявшемуся разнокалиберные слёзы и развешиваю мириадами сушиться на балконе. В понедельник утром натяну их свежие, как педик, короной, выйду из дома – надеюсь, будет дождь, - и лучше бы мне не возвращаться...

Настроение сейчас - вперёд

            Они убили его.

            Просто. Да, иногда не нужно привлекательных выстрелов, ярких междометий, матов, рвущих контекст утверждений, начало может быть просто началом. Вот как сейчас. В прямом смысле заключаться в том, что его убили, и он мёртв. Честно.

            4 сидел за столом. Как обычно. Какие-то торжества «для галочки» уже отгремели, какие-то, как всегда, мрачно нависали, они шли параллельно мозгу, иногда прислушиваясь, – в черепе без конца играла музыка, – но быстро убегали далее, к своему череду. За окном виднелись грибки салютов, падали одни и те же ежевечерние звёзды, зимний дождь покрывал бетон вторым слоем – всё, разумеется, шло к убийству; он знал это, но было плевать. Сегодня, да и в последние недели вообще всё вокруг мучительно вежливо и садистски добродушно. Вот и пару минут назад начальник через два стола сообщил, что, дескать, спасибо, можешь идти домой и до конца недели не потревожу – праздник же… «И ты тоже в сговоре что ли?». Потом встал, попрощался и вышел. Всё равно.

            «Стариииик, ты же невероятно стар для всего этого!»

            Понимающе улыбавшиеся цехи провожали его в последнюю ночь, там, где их не было, по контуру горизонта виднелся розовый поясок будто накрытого гигантским вантузом неба. Дорога отодвигала лужи в стороны, останавливала мчащиеся легковушки, и в доброжелательной маршрутке он, казалось, раз шесть услышал «Пожалуйста», пока не заснул, а после… В пепельных искрах из-под век ему вспомнилось, как пару недель назад какая-то женщина уступила место как раз в момент нового температурного рекорда, взятого простудой… «Она знала про этот день, она обязательно придёт! Я точно увижу её с молотком!». Это сейчас же наложилось на мелодию и зазвучало в голове. «Сегодня. Вечером»…

            Ехать к родителям всегда было сложно, особенно когда вырос, и каждый год для этого находили все более новые и сволочные причины; но сегодня они собирались его убить, потому было просто немного странно. Как желтый троллейбус. Или мужчина на каблуках.

            «То, что не делает тебя сильнее, убивает»

            …И вот уже 4 дома, спиной в диване, ногами в руках. В магазине ему вежливо улыбались, хм. Таааак… Отец дважды приглашал к столу, мама по-доброму отозвалась о девушке, даже брат, которому всегда насрать, поинтересовался, всё ли в порядке и на автоматический ответ переспросил, точно ли, мдааа… Что еще? Кто еще? Ах, да, полузабытые номера вычеркнутых людей поздравили запамятованными голосами, они и вправду были рады слышать… Где еще? А, вот, раз пять звали к себе друзья. Трижды другие. Два раза звонила девушка. Сообщения со смайлами забили весь экран… А дальше? О, вот еще преподаватель, которую не видел лет пять, просила зайти на чай, рассказать, как дела… БОЖЕ! Твою мать, и ты, Брут???!! Ты же знаешь, невозможно вытерпеть столько лезвий!!

            «Это очень подозрительно, когда о живом тебе либо хорошо, либо никак»

            «Всевсевсе, ДА, все хотят моей смерти! ВСЕ!» - с дико визжащими глазами он влетел в ванную и закрылся с такой силой, что замок заело. Не раздеваясь, сел на дно, пытаясь прийти в себя, обезопаситься, забаррикадироваться или придумать пути отступления, но все, кто мог ему помочь, были рады встрече, радовались и стремились убить. В растерянности и полубреду он оказался на улице, кишащей людьми, то толкавшимися, не замечая, то не дававшими прохода, тянувшими руку помощи, крепко сжав, пряча за спиной другую. Протягивали и хватали. Хватали и тянули, цепко впиваясь. А он вырывался и бежал. От одних к другим, третьим, к свободному переулку, к посторонним, к ближнему углу, хватался рукой за бамперы, балконы, решётки, столбы, казалось, сам асфальт толкал его, сбивая с ног, но БААХ!..

            «Самое время заняться делом, да?»

            Почесывая шишку на виске, он поднял глаза и увидел их. Всех. Чугунная ванна всё еще гудела колоколом. Углы убежали до горизонта, комната растянулась и нависла над ним своими исполинскими размерами. Тоже сразу вся.

            С раковины, кажется, бесконечно и монотонно звенел телефон СМС с проникновенно-ванильным текстом, о который он, будто о стекло, поранил в кровь ладонь, за вытянувшейся, бескрайней стиралкой стояла такая же бездонная открытая бутылка кальвадоса и нагло пахла спиртом…

            И вот тут они начали действовать.

            Вернее, тут и убили.

            Они сплотились в тысячеликое бесформенное скользкое улыбчивое существо. Они амёбой распяли его по гладкой ванне. Они зафиксировали каждую конечность. Они защекотали до судорог. Они заставили дико смеяться. Они взяли с полки бритву. Они отрезали первый кусочек творожного тела – из конической ямки в ноге вовсе не текла кровь, она будто застыла на стенках. И мясо воняло, хоть выглядело как запакованный на заводе в полиэтилен почерёвок.

            Они вырезали традиции. Они корчевали цели. Они удаляли принципы. Они отключали от всех сетей, настоящих и выдуманных. Они сдирали затупившимся лезвием опухоли предпочтений, обид, доброты, гнева, злости, жалости, снисхождения….

            А, превратив в перфорированное месиво, перерезали горло. Каждой знакомой, каждой любимой, каждой встретившейся и согласившейся рукой.

            «Умерший стоя долго не простоит, верно?»

            «Как всегда, бестолково, да?»

            «Эй, Жень?»

            Эй????...

            Нынешний, бывший… «Следующий!» - со стула кричит заведующий. Разводит бурную деятельность, мартышкинский аутсорсинг. И он еще верит во что-то, во где-то и по ситуации. И из колеса барабана джек-пот за джек-потом слетают. В яму. Простите, Вы точно записаны? – Явно. – Но всё-таки нужно проверить, быть может, у Вас нету права быть…

            Нынешним, бывшим… «Следующий!!» - истошно орет заведующий, забившись на дно коробки, но голос не спрятав, и робко попятившись, опасливым задом щупая выход в маленьком шаре из кости с восьмёркой на жирной спине... В страхе покатится вдоль бордюра, по руберойдным рулонам, забьет водосточные трубы и будет трубить напролёт, стирая бока о наждачную жесть про то, что никто не поймет, сменив, матерясь, ночь на сон. М? Разве нет? Такиесть.

            В моей голове всё здорово – в моей голове всё взорвано. И грабельками разровнено, а сверху луна полная окатывает солнечной ванной. Так хочешь, я сраную звёздочку с неба тебе из-под земли достану?.. Как бывший, нынешний… «Следующий!!!» - бессильно хрипит заведующий, на шее срезая вены.

            Цинизм отработал смену, чтоб, круговернувшись в природе, завтра вернуться бодрым, и он

            Твой нынешний, бывший, следующий. Быть может, один или двестеро, взаимо_собой_заменяемых., чтоб не стопорился конвейер. Ты так не хотел в это верить.

            …Но если за стол их посадишь и вдаришь по водке до желтых ворон, то всё равно кто-то, но скажет «А что ты хотел? Все тут шоу, это значит, оно маст гоу он, и энд он, и энд он…»

            Грузовик вез медь. На медленном огне жарилось небо, в подворотни пробивался сумрак, разряжалась батарейка дня, и все положительные ионы, отрываясь от земли, улетали прочь, протаранивая озон… Грузовик вез медь, смятой разношерстной националистической кучей, бликуя ярко-сиреневым , раскрепощено и лениво лежала она, подпирая нарощенные досками бока. А он себе вез. И слышался звон по нотам дорожных колдобин. И среди петушьих споров мотка кабеля с чайником под вечный скрежет сбившихся в толпу крышек тихо посвистывала старая труба. Как-то так. Своенравно и легко, совсем не задумываясь над мелодией, каталась по верху кучи, а встречный маслянистый ветер продувал насквозь… И даже если эти звуки были слышны, то лишь грузовику, которому было вовсе не до таких мелочей – он вез медь и усердно старался не уснуть у ближайшей обочины.

            Рядом прогремел трамвай под счастливым номером «2222». Он вез людей. Не по своей воле, конечно, что за глупость их двигать, если сами могут, они ж не медь… Но так уже вышло. И как раз в этот момент на поручне справа повис старый человек. Вещи вращались вокруг головы, вальс заполненных кресел, летящих без траекторий авто, серпантинных падений скомканных талонов, иллюминация, так ярко, страстно и по-новому красиииво… ффф…Вдох. Он мигом покраснел, шатнулся и обмяк, вырвав на пол густой оранжевой жижей. «Фу, пьянь!» - гаркнул кто-то спереди. «Угу» - подхватили там же. Трамвай вез людей.

            Труба резвилась и никак не могла надышаться, за пыльным вихрем в подарок угасающему дню летела уже отчетливая мелодия, в неё даже уже дважды пыталась пробиться мятая туба с самого дна, но всё как-то не складывалось, потому она в обиде и рефлексии уткнулась в борт и едким басом выдохнула, согласившись: грузовик вез медь, значит, именно это было нужно, и нечего страдать херней.

            Ускорившись, мимо продымел самосвал. Он вёз горячий черный асфальт. Людям вез, которые так ждали, хоть и не будут рады его запаху. Вот как эта грузная женщина, что идет по уже посеревшей дороге и, скорчив мину, затыкает себе нос, рассеянно поглядывая на плетущегося сзади ребенка. «Блядь!» - говорит она ему; мальчик автоматически повторяет: «Блядь» и валится с ног пощечиной. «Что ты сказал, тварь?» - и еще одна летит и сбивает с ног, как только встал. «Я убью тебя» - цедит он сквозь пальцы едва шипящим шепотом… Через 10 лет так и случится, и пока её тело будет выливаться сквозь разлом в голове на этом же самом месте, он убежит, сияя глазами, сжав в кулаке такие вожделенные бумажки.  Только асфальт об этом и вспомнит. Жаль, что его всё равно не спросят. Но так уж заведено.

            Грузовик вез медь. Воздух вокруг окончательно скатился в чернь. Три тонких полоски попеременно низко гудели под натиском напористого ветра, и под их аккомпанемент труба солировала, разливаясь особенно настойчиво. Она ревела на правом повороте, и пара тазов аплодировала, не раз вызывая на бис, она свистела при торможении – и все крышки разом звенели, подбадривая, даже туба попыталась взвыть, но как-то неуверенно и негармонично, потому на кочке, осмеянная кабелем, смолкла. Грузовик вез медь, приближался горизонт, заставляя кузовной оркестр особенно надрываться. Развлечение да и только!.. Нет ничего более безыдейного, чем джаз. Ну, разве что джаз по металлолому.

            Грузовик вез медь, на обочине стояла легковушка, еще недавно она везла парочку, но теперь там свершалось изнасилование, и совсем через чуть-чуть эта девочка выпадет на колени из двери пассажира, с сумочкой в окровавленных руках…

            Грузовик вез медь, а справа высотка двадцать два года носила человека. Носила да и выплюнула через окно.

            Грузовик вез медь, а на змеящемся от дороги кладбище двое отрывали и носили сталь, и у них очень хорошо получалось. По кромке асфальта шел человек, увидел – и перешел на другую сторону, съежившись.

            Грузовик вез медь.

            За любым из окон, над каждым из люков, перед всякой дверью разливалась музыка, оставленная выброшенными, украденными, обменянными, сданными за бесценок предметами, и она вилась воронками, зациклившись на себе, чтобы смыться ночным дождем в канализацию. Чтобы завтра, отравленная хлором, очищенная углем, наполненная ржавчиной труб и вновь очищенная сеткой на кране, вскипяченная медью, эта вода попала в наш утренний кофе и заставила прожить еще хоть один день. Внутри бортиков такого же кузова, где просто некому петь. А горизонт приближается.

Настроение сейчас - stop it's beating

            Когда темно, ночно и делится только на один, когда сюжет жизни строится рвано, и только картинки мест мигают, и ты в них «тот самый парень, что всё это снимал, помните?», а потому улыбкой в кадре не вышел, когда у тебя на гитаре от пыли всего одна струна настроена, да и то по ошибке, ты можешь слышать блюз. Даже если не хочешь слушать.

            О том, что нужен новый стул.

            О том, чтобы про запас купить еды.

            О том, как для чего-то важно сходить к врачу.

            О том, как еще раз подумать о только что сказанных словах.

            О том, что это было смешно, но лишним.

            О том, что у тебя больше нет друзей.

            В границах, оставленных себе для безнервного спокойствия, бросаешь всю ночь жертвой, чтобы сдержаться, но руки-скотины всё равно дергают эту проклятую струну, а блюз правды с треском прорубает лоб.

            О том, как правильно говорить.

            О том, как солидно идти.

            О том, как непритязательно сидеть.

            О том, как нейтрально глядеть.

            О том, как от себя отвадить.

            О том, как при этом удержать.

            О том, как правильно сдаться.

            О том, как удобней закончить разговор.

            О том, как показать, что не забыл.

            О том, как вспомнить, что должен был не забыть.

            О том, как согласившись, отказаться от слов.

            И ничего не менять, не признаваясь, почему.

            О том, как найти тысячу причин…          

            Но блюз уже рвёт твоей глоткой воздух на части, осыпая под ноги временеобломками, что ты как звучно отложил когда-то, а сейчас великодушно бракуешь, отнекиваясь, и каждая из твоих отговорок на самом деле важна, важнее, самая важная, и спорить нет толку, забьешь насмерть – но они и так кивают, подавая руку, а совесть в будке, дальний угол, и чёрт ногу сломит, как же хочется…водки(?). Или, вроде, нет. Кто там был? Не знаю, случайно, наверное, квартирой ошиблись, не пойду открывать, никого не жду. А из приоткрывшейся двери в ту комнату, куда в детстве было страшно входить без света, боясь, что кто-то тихо постучит в ночное окно, звенит рассвирепевший отчаянный блюз, клокочет петухом над городом и в порыве яростного бега по рваным, недостроенным гаммам бьет клювом прямо в купол.

            О том, что тебе неудобно.

            О том, что тебе обязательно надо посидеть.

            О том, что это – противное шумное место, и сколько можно сюда ходить.

            О том, что это уже поздно повторять.

            О том, что ты привык к брюшку.

            О том, что тебе это нравится.

            О том, как иметь ненужную возможность.

            О том, как напоминать о себе на всякий случай.

            О том, как планируешь завести ребенка «потому что это действительно надо», но сам у себя занимаешь под проценты время.

О том, чтобы всё время играть не одной струне с небольшими перерывами на сон.

            О том, как ты извиняешься впрок, даже если ничего не сделал.

            О том, как завтра тебе очень много лет, и ты вспоминаешь, как был глуп, думая, что это невозможно.           

            О том, как с каждым разом всё чаще деньгами меряешь будущее, и с каждой мерой всё меньшей суммой.

            О том, что родители больше не смотрят на тебя с гордостью. И не улыбаются тебе.           

            О том, что весь миллион твоих знакомых разом научился жить без тебя – и у них получается!

            ..........

            О том, как не умничать лишний раз.

            О том, что молчание - золото.

            О том, чтобы помнить об этом.

            О том, что на всё есть свой план.

            О том, что твой уже реализуется…

            И никакая дрожь в руках его не остановит.

Когда-то у тебя было меньше, да и сам ты частично прятался. Твое одиночество было качественным, и, каждый раз о нем откликаясь, вспоминая, ты мог не подбирать слова:

- Эй, привет!

- Пошел нахуй.

- За что?

- Было б за что, убил бы.

Но. Все разом сбросилось во время и теперь обои пузырятся бетоном, а тебя слишком много даже для двух строчек. Ты целиком вывалился на экран и закрыл собой белое поле, с тех пор туда нельзя. Теперь есть, за что.

..оно расплылось черной мертвой лужей, и.

Пока что твои друзья прощают тебе их годы, но совсем скоро, ящерицей, ты сбросишь хвост и станешь совсем голожопым.

           Я хотел здесь написать о том, что еще приведу эту тавтологию к человеческому виду, но, по причинам, описанным ниже, никогда не сделаю этого.
           И вообще, последнюю неделю, силясь урвать осколки как-то невзначай прижившейся идеи в те моменты, когда она, казалось, наиболее уязвима, я с удивлением обнаруживал, что память закрыта, стерта, закамуфлирована, будто её и не было – по требованию она выдавала только «бонусы» забытых и неважных мыслей и малозначительные детали стыдных воспоминаний. Но так как этот текст есть, пусть и не такой, как я хотел, не вышел как задумывалось, зато я теперь четко уверен, что автономно внутри меня живёт мой враг; он решает, программирует мою неуверенность и скулит моими скулами. И он не хочет афиш.
           Именно потому я напишу. Хоть и не так. Независимо от.
           ----------
           Когда растворятся желтые двери, и тебя в неуравновешенной дрожи выплюнет в промерзлую мокрую землю мордой, неведомая сила схватит за волосы, рывком подымет на ноги и задним ходом затащит обратно по влажным ступенькам, пригвоздит ладонь к поручню и скользнет по нему чуть назад под привычные взгляды пассажиров на кончики своих носов… И ты снова увидишь это яркое пятно в самом центре, под любование которым минуту назад паззл оконных квадратиков сложился в твою остановку и которое чуть не свело тебя с ума. В нем всем плевать, сколько прошло лет – три, четыре, десять, и сколько подошв, намазанных соплями, вбивало в твою такую податливую память жижу застоявшейся реальности – там улыбнутся, и эта улыбка пройдет трещиной широкоформатно по всему, что ты только можешь увидеть: на иллюминаторе белого дома, на изгибе оранжевой стойки, на зараженной насморком столичной улице – везде ты заметишь изгиб таких обожаемых и потому таких забытых тобой губ... И вот уже тянешься к ним, ты уже такой яркий и струящийся, что готов отдать всё будущее за один желанный прошедший день, ты нежно отводишь руки, протягиваешь лицо…
           И целуешь землю. Ты разве забыл? Ты ведь поскользнулся на ступеньке при выходе, и теперь собрал на себя все взгляды пассажиров, ухмыльнувшийся водитель глядит и медлит, обернувшиеся пешеходы приостановились и глазеют, а все дома в округе светятся проемами, даже не моргая металлопластиком… И ты слышишь свои же грязные губы над собственным ухом, что низким голосом шепчут тебе всё это, пока ты впопыхах, болтаясь, как на леске, жалко пытаешься встать, скользя по льду и сырости… Ты запомнишь это, теперь надолго запомнишь, это чувство будет с тобой в каждом смехе и каждой победе: у тебя не предновогодняя детская радость – ты целуешь землю, ты не горд новой курткой – ты целуешь землю, ты не написал, наконец, вымученное и именно так, как хотел – ты целуешь землю и помнишь только её. Все остальное – свершившиеся с тобой мелкие факты. Независимо от.
           По дорогам домой и от дома всячески избегаешь знакомых – сволочь решила, что тебе по нраву надоевшая одинаковая музыка, прикрыла твои заткнутые уши ладонями, потому ты всё чаще отводишь глаза – и снова, сука, целуешь землю! И даже если тебя отвлекут, под твой приглушенный мат заставят говорить и улыбаться, ты будешь молчать, стоять, пялясь в одну точку, в то время как сволочь, танцуя, начнет невпопад противно смеяться, невесело шутить и целенаправленно показушно, будто участливо, отвечать так, что твой беспорядочно шевелящийся рот сам прекратил эту беседу и со всей силы снова бросил тебя в асфальт. Где ты будешь валяться, пресмыкаясь и не понимая, откуда у сволочи к тебе столько счётов, ведь ты давно привык ею пользоваться и, кажется, одно время почти полюбил – она удобная, твой водолазный костюм для этой лужицы, - пусть даже ты никогда не пытался барахтаться там без неё (но, уверен, ты быстро забудешь эту мысль). Ведь когда-то тебя растили для чётко определенных эфемерных целей, которых ты никогда не достиг бы, ты честно врал, что удашься, пока было интересно и важно, а сейчас честно врешь только самому себе… И во время очередного пустого трепа в одной из реальностей, когда сволочь достает из кармана очередной скользкий и извивающийся ответ, а ты, безвольно потупившись, смотришь в одну точку, она шепчет тебе в два уха одновременно рваными фразами: «…А он мужик, да, мужииик, да, и машинку водит, и ухаживает, и работать, и отдыхать умеет… да, и умен, и собой хорош, и уверен, и все чаще и чаще… и в постели великолепен, конечно, не то что.. а ты знаешь, насколько надежен? Да, и еще он знает это все и не спорит…». О чем бы ни звучали предложения вслух, пока тебе во всех лицах кругом мерещатся гипертрофированные уродливые насмешливые твари и их ненависть, которую охотно принимаешь, а взгляд так и норовит убежать и, дрожа, уткнуться носом в самый первый угол, ты будешь умолять вжать в дерьмо раз и навсегда, ударить раз и навсегда, будешь снова цепляться за грязь, целуя, а сволочь – ходить вокруг, продавая билеты на это шоу, и всё останется как было, ты же знаешь... И она же знает… А теперь и все же знают.
           Гляди-ка, насколько прекрасно выстроились звезды – в ассоциативную память, не подчиняющуюся приказам, твою беспомощность и толстую кожу бронированной оболочки, в кисель будней, всегда одинаково нагретый, в стыд вместо кислорода, чтоб им дышать, ты одет и прекрасно зализан! Ты проживешь еще много дней пассивным наблюдателем одной-единственной точки, где сходятся твои глаза и, застревая, гниют все замыслы, отдавая неизлечимым перегаром. Ты как раз по форме мира – слизкий, гибкий, цепкий и несуществующий. А вместо тебя сволочь. Уже не замечая, когда она думает или говорит, уже не глядя, как люди кругом отстраняются, утыкаясь в себя, и куда деваются дни и целые месяцы, оставляя после себя горы исписанных смайликами страниц и вечно повторяющийся смешок. Даже не представляя, что тебе готовят собственные мысли. Мгновенно мимикрируя под окружающий абсурд, хоть и в качестве вечного козла отпущения, но что уж поделать, раз с персональной сволочью тебе не повезло. Независимо от.

          Что-то изменилось, что-то, определенно, случилось, и шагающие из тумана в смог хмурые колонны не смутят, - что-то, произошло, раз переворачивается нутро и напрочь лезет из тела, и почему-то кажется, что это связано с той незвестно зачем нужной пустой трубой, что подымалась из самого центра и на мощных подпорках уходила за горизонт, пока вдруг не помешала элитной высотке... Когда мой отец говорит, я слышу отрывки о далеких горах, широком устье, узкой пещере и бездонной выгребной яме, мне вспоминаются окружающие отражения, маленькие грешинки, страшинки и стыдинки, где обязательно находишь все свои и от обилия которых прирастаешь к земле, теряя все чувства разом, хоть это вовсе не моя память. Но чаще он молча играет на баяне. Его за это и не любят, за баян, подозрительно косясь на неизменное выражение лица, "Лучше бы пил и мать бил, - говорят. - А то наяривает круглыми сутками", всё время орут, стучат в стены и окна..

         Что-то точно не так, видишь, по людям скучают и плачут, им звонят и встречают, их кормят и терпят, в них искусственно поддерживают парализованную снаружи жизнь, но если вдруг кто попадет под машину, их выбрасывают на обочину и забывают в ожидании дворника, что придет, запихнет в тележку или мусоровоз и вывезет за город - вони подальше... Но если вдруг забудет, ты, идя в магазин, можешь увидеть, как постепенно стягивается кожа вокруг раскрытого рта и глаза протекают внутрь черепа... Если не побрезгуешь, конечно.

- А то, знаешь, как бывает… Побежит человек, окончательно голову сломя, прям к границе, вздумается ему с какого-то хрена на стену залезть или перемахнуть на раз, да только его еще за километр пулемет увидит, а за восемьсот, поняв, что траектории не меняет и в силах своих уверен, со вздохом щелкнет затвором и сделает из нашего героя дуршлаг. И ведь не виновато орудие, что его сенсорами по горло напичкали и попросили патронов не жалеть, да и сержантик тот на вахте – что с него спросишь? – подтвердил захват цели, одобрил огонь, но ведь у него приказ, правила… Вообще, временное, говорят, дело, эти пулеметы, мера в кризисный период, другие, кстати, замечают, что задел на будущее, когда азиатов испугаются, всё будет готово… черт его знает! Лично мне кажется, знаешь, как у нас говорят «Не наебешь – не проживешь», так вот беснуются они от этой поговорки, массово в штаны ложат… Дикие мы, наглые, страшные, нас к ним, гуманистам, никак нельзя, вот и защищаются, как могут.

            Я, когда дело начинал, года три уж, наверное, назад, на пару десятков жизней их страхов натерпелся, щек их лоснящихся в уме порвал…ууу… Но денежный запах победил всё равно. И девчонку мою помню тогда, вроде, Иркой звали, ну, гулял с нею, потрахивал, но была она мне…ну никак, понимаешь? Здоровая зато, как кобыла! Вот и пообещал ей, что к другу своему за границу переправлю, наговорил всякого про связи, уровень жизни, чистый, там, воздух – ну и отдал солдату, значит. А он мне по уговору две штуки: двести за печень, двести за почки, по пятьсот за сердце и легкие да за всю прочую требуху… У них, знаешь, обязанность такая, вроде, - старикам своим менять изношенное. Они ведь все на транквилизаторах с малолетства и до пенсии, жрут их, курят, колят, пьют, нюхают, вот и не держит тело, то там, то здесь стопорит… Вот только своих доноров уже давно не хватает, хоть и бабос нехилый у них за то дают, да только что им тот бабос, не мы же!..

            Так и пошел бизнес. Люди начали теряться, другие, естественно, аукать… Отбирал-то я молодых и детишек, вот и бегали умалишенные с криками «Убилиии!», «Укралиии!», воя началось – жуть, ментов зачем-то звали, причитали, тогда-то и пустил слух по каналам, что у границы неосторожных ребят крадут бездетные семьи, как своих принимают, воспитывают… И тут же, не поверишь – сразу! – особо упоротые мамаши стали сами своих отпрысков отводить туда, поближе, днями и ночами ждать, когда же появятся холеные существа с лучезарными улыбками и заберут ребенка в чудесный новый мир… Оставив, разумеется, вознаграждение на героин или водку, хех. Десятки. Вот, глянь, одну можно и сейчас увидеть, вон, под деревом прогуливается, заметил? Помогают мне, знаешь ли, невиданно, я ведь с недавних пор только приезжих трогаю – знаю несколько иностранных слов и могу произнести их ласково…

            Менты? Да, ты прав, они всегда в курсе, потому и не делают ни хрена, пока правильно не попросят. Не рядовые, конечно, нет, но с одним бакенбардистым полковником вышел у меня ооочень разорительный разговор, хехех…пусть он до сих пор думает, что я переправляю нелегалов. А простые мусора они как циничные дети, нуу… недавно из районного приехал сюда участковым один – пацан, не пьет, не курит, амбициозен только. Вот и решил сводить к «друзьям» для обмена опытом… пять косарей дали, кстати! Уж не знаю, как они всё на своей стороне проворачивают, но чего-то думаю, что гораздо быстрее и слаженней, они любой материал усваивают быстрее, но, честно, лично не видел, сам туда не заходил – не верю я их искренне улыбчивым ебалам…

            Ну что ты так на меня смотришь?! Да ты вокруг глянь! Видишь эти трещины везде, ржавые потеки, будто из них дома сложены? А эту дерьмово разогретую еду из наполовину пластиковых овощей, а лица людей, семь раз в неделю по сто километров до завода и обратно, а потом ебашат, ебашат, ебашат, вот, глянь на этого трудягу, на мимику посмотри, будто весь его рот под усами был только и создан, что для фразы «Ты должен работать!», чтоб он постоянно твердил её своему сыну, а тот себе, чтоб быть похожим на отца – и он же, действительно, на него похож, хахах!.. Знаешь, им ведь давно всем надоело жить, да только не знают, что это такое, но зато хорошо чувствуют. Поэтому так хорошо ведутся. Потрошат родных и верят в чудо. Каждую встречу грызутся о политике, каждую неделю нажираются на похоронах. И, смотри, каждый словно забеременевшая истеричка, которая знает, что плод неизлечимо болен УЖЕ В ЖИВОТЕ, но со страха всеми силами старается удержать при себе неудачливого «отца»… Тьфу, говно! Рост ВВП, социальные гарантии, прозрачность, честность, сраные розовые тапочки, да каждый из них может и готов забить меня до смерти, если поймут, о чем я… А ведь я вообще о балансе, я почти всегда о нем, о том, что если где-то получается рай на земле, то где-то обязательно наступает вынужденная преисподняя, если в каком-то месте люди массово обращаются с саморазвитию и самовыражению, значит, с другой стороны глобуса кто-то миллионными тиражами въебывает просто на воду и протекающую крышу… Если кого-то выбирают сырьевым придатком, то только потому, что «экономическим чудесам» нужно как-то существовать. Ничего личного. Просто бизнес. И нам с нашей героической историей и минеральным богатством просто не повезло. Бывает. И вот уже человеческая жизнь ограничивается бессвязными бессмыслицами – ты каждый день зарабатываешь на то, что кто-то выбрасывает, у 12 часов твоей работы сегодня вчера истек срок годности, твоя пенсия чей-то кофе и недокуренная сигарета, твой ребенок – чья-то печень, две раздельно ходящих почки, и сердце, стучащее в старике, которому ты по возрасту должен говорить «папа». Тьфу, дерьмо, пошли отсюда, а то, ей богу, начну орать на телевизор!..

            - …а бывало еще так, что негодные трупы мне обратно возвращали, немного простреливая для алиби, конечно, пару раз такое было, ну…знаешь, не любят там этих, дебилов всяких или инвалидов, не кондиция наши отклонения для них… Вот мы, кстати, и пришли.

………………………….

            Мой записывавший собеседник оторопел, оглянулся и, как бы защищаясь, расставил руки в стороны ладонями вперед, еще секунда – его мысль материализовалась бы в реальный толчок, но вовремя и неслышно подбежавшие солдаты молча оглушили и утащили за непрошибаемые наэлектризованные ворота, из-за которых виднелись ровные углы блестящих КПП, подсобок и слышалась спокойная непривычная речь. Возле самого края дороги, будто отдыхая, разлегся такой далекий, вальяжный и чистый салатовый газон… Я поднял выпавшую из его рук тетрадь, засунул в карман, пулеметы по башням инстинктивно среагировали, уставившись, но я знал, что пальнуть у них просто не хватит духу. «И надо было ляпнуть «Расскажи, может, полегчает,», ща ходил бы себе и стишки писал, психолог херов…».

            Я стоял и ждал денег; зажигая нитями накала рабицу, к горизонту спускалось солнце. Глухая стена разделила его ровно на две части, и я увидел как «наше» полусонье, спускаясь быстрее, словно хотело воссоединиться с другой половиной, у него будто в профиль выросли губы и нос, оно изо всех сил цеплялось ими за бетон, но неумолимо стекало вниз. И, наконец, окончательно стекло часами Дали… А через полминуты и за стеной пропал свет.

            Так странно, в кирпичах рукотворного рая всегда есть дырки для лома, ведь, правда же, странно, в жизни так много событий, что на мысли просто не хватает молниеносного времени, я ничего не вижу, нигде не бываю, ничего не чувствую, потому и думать особо не о чем, ну, действительно, странно, ты можешь всё, кроме того, чтобы что-то изменить, так и неясно до сих пор, способен ли ты вообще хоть на что-нибудь…

            Так странно, ты упорно превращаешься в разжиревшую куклу, в подслеповатое пугало, в захмелевший диванный пыж, а всё пытаешься фатально повлиять на людей, ведь, правда же, странно, чем меньше ты кому-то нужен, тем жестче, капризнее и привередливее к самым преданным и близким, ну, действительно, странно, весь твой путь не длиннее шага из твердого тухлого в довольно ровную неизвестность, но каждый раз ты всё равно решаешь «чуть-чуть» постоять и переждать...

            Так странно, враги порой добрее родственников, они говорят правду не чтобы растоптать, от них не прячешь свою жизнь так тщательно, чтоб вдруг не нашли очень удобный клинообразный изъян в твоей и так серой радуге, от них знаешь, чего ожидать и всё равно стараешься не иметь, ведь правда же, странно, миллиарды людей загнивают заживо от собственной глупости и напускной бессмысленности, разрывая глотки за «Я люблю это!», ну, действительно, странно, моя ненависть превратилась в обыденность, я больше не злюсь – корчусь, не радуюсь – корчусь, не тоскую – корчусь, скажите, странно, что при таком рациональном, удобном и честном балансе между блядьми и спросом я всё равно переживаю о недостатке собственной полезности..

Настроение сейчас - спиртокраски

              Мои руки пахнут луком, и я обожаю этот запах – сладковатый, стойкий, индивидуальный, а самое важное, не становящийся кислым, - попеременно поднося пальцы к носу и затягиваясь. В моём одиночестве не стоит никого винить – всё равно всех не перечислить, а главное, что не вскружилась голова от такого количества совершенно посторонних, кармически обошедших локальных счастьев… У меня как раз тот возраст, когда могу себе позволить веру, хоть опыта хватает только на половину, а мыслей всего на несколько вдохов, надежда же вообще умерла последней – стул, я, стол, стакан, борода – моя программа на вечер; можете направить на меня камеру, чем не реалити-шоу? Ну, направляйте же!.. А, ну да чёрт с ним.

             …переливающиеся светом в тридцатидвухбитных оттенках масляные капли враз затираются половой тряпкой, в попытке удрать под стол заливаются пеной до ослепительно-серой будничной белизны, предваряя подсвеченные жалюзи рассвета поверх заживо протухшей головы.

             Да, я читал, да, слышал, в Польше то или России ли, блицкриг или бомбежки, под кучей обломков или накренившейся стропильной балкой, мать с перебитыми ногами и руками, намертво ухватив край обожженной пеленки, извиваясь змеёй по собственному кровавому следу тащила ребенка в укрытие, к безопасности, подальше от оглушающих взрывов, что шли вечной очередью и отдавались в грудь, и, разрывая кожу под драным платьем о каменную терку, до последнего ползла, спасая. И что мне теперь, с двумя руками и ногами, мне, в чистых штанах и взмокшей рубашке осознавать, что его больше нет, как ни зови и какие новые игрушки не покупай, что не прибежит в пыли и ссадинах и ручонкой не схватит за мои пальцы, нет, …он лежит в соседней комнате. В небольшой коробочке, опертой на две белые табуретки.

             Со всем изяществом балерины в фартуке, сметая усохшую, скукоженную листву от оградки к свежему крестику в центре, он порхал с веником из угла в угол, от изголовья к калитке, и сознание, затуманиваясь мохнатым, дымным одеялом под ритмичные звуки отовсюду, кренилось в глубокое забытье, чуть напевающее, колыбельное, мягкое…

             Слова, которыми ты молчишь, навсегда въедаются в память, кулаки, которыми ты молчишь, бьют по твоей же морде… Вот здесь и вот так я перестаю молчать! Вот так я прекращаю думать и верить, вот так я берусь за золотистую дверную ручку закрытой от страха комнаты и что есть силы насилую, пока она не развалится к чертям на мелкие-мелкие пылинки. Эй, проклятые высерки! ВЫ ДОЛЖНЫ ЭТО ЗНАТЬ! Эй, неработающая тварь, чтоб ты сдохла! ТЫ ДОЛЖЕН ЭТО ЗНАТЬ! Посмотри на меня, выругай меня, ударь меня, еще ударь, чтоб я заорала как резаная и ты не смог уснуть, бесчленное никто! ТЫ ДОЛЖЕН ЭТО ЗНАТЬ! Вы, суки, ВЫ ВСЕ ДОЛЖНЫ ЭТО ЗНАТЬ!..

             Мокрый уборщик придет и вытрет острые края пятен, домоет разводы. Хоть чисто только там, где не сорят, но в этом случае в нём просто не было бы смысла и, как следствие, его самого, но ведь сейчас, когда каждый стремиться свернуться трубочкой, перевязанной цветным бантиком, как не заметить, что он скрупулезно и молчаливо отделяет ржавчину от костей, вымывает грязь из извилин, разливает моющее в тусклую лужицу на абсолютно чужой земле, выведенные краской границы влияния по частям которой он смачивает бензином и бережно затирает тряпочкой, что только он это и делает… Как не услышать его зовущий, но такой безликий вопрос в детском наивном «Откуда я взялся?», от чего до «Зачем?» рукой подать? И уж, конечно, бессмысленно тупить об него лезвия, пережигать дула, вырезать целые поселки и города, прикрываясь почти крестоносскими «благими намерениями»… Ты ведь видел его, перетянутого ремнями, зеленого и немощного в чуть голубоватой больничной палате с насквозь проколотым воздухом? Помогло?...

             И думается, если мы все когда-то доживем до времени, где всё, что нас окружает, можно будет получить из мусора, то увидим мы это глазами, сливающими отработанную жидкость в луженые, освинцевевшие от тоски алкогольные вены.

Настроение сейчас - hey!

            Если ты вдруг проходишь мимо рядом, заходи, на это стоит посмотреть, а мне в моём потном от летнего Днепропетровска скафандре крайне не хватает самоотверженных собеседников зрителей.

            Прошло 22 года, и я верю, что открыв свой рот одним махом прихлопнул другой, прошло 22 года назад – и вот он я, слизкий, свежеиспеченного красного, с неуместно торчащими черными клочьями, скрюченный как переразвитое старение, да еще на чью-то беду распахнувший глотку… Да и если бы с чем-то полезным её раскрыл, хоть не так жалко было б! А так… Крутанем вперед – я высовываю голову из окна под проносящиеся потоком пощечины тысяч рук кипяченного ветра. «Hey you, if you really against the wall…» - он щелкает о меня пальцами, а на мою натянутую до предела улыбку впору вешать прищепки и фотографировать для цикла хрущевского трэша, вместе с водкой, баяном, газетами на стенах и кухонным ножом, воткнутым в терпеливый стол.

            В трех делениях позади ручка стопорится и закисает, прикипая к костюму, хоть к уходящей талии, хоть к презрительно сбрасывающей ноге, хоть след обласкать, хоть лизнуть взглядом, хоть... А нога уже на подоконнике, я вспоминаю, что карнизы с новых домов пересадили старым, что архитектура, да, развивается в прошлое и все об этом знают, но молчат. В поисках мечты о комнатушке в новостройке. И еще о чем-то – помечтать на досуге, перед сном, а то завтра рано ж… Я придерживаю её рукой, направляю в трамвай и стреляю, но он, бронированный, проносится за застеленный стеной горизонт обзора, лукаво высунув язык. Вот честно, женился б на трамвае! Прямо сейчас. Его лицо время делает только добрее, но не до такой степени, что начинаешь испытывать докторскую жалость…

            Две ноги над двадцатью восемью метрами бетоно-воздушной городской смеси, мерило натикало пять лет и требует за них отчета, ну и оплатить квитанцию, конечно, - на моём счету много миллионов открытых ртов, мои жертвы ложатся в ряд по принципу домино, на их душах, проходящих через счётчик, если б поднатужился, мог бы научиться летать, игриво позвякивая в насупленную дверь хмурой жизни во всех её самопиарах в надежде на замученную рабыню, что отопрёт. Что именно мне отопрёт… Кстати, посмотри, я выключил утюг?

           Я прошу таймер вернуться вперед и отсчитать месяц, - облить меня этим маем, во всей его разорванности пополам, недосказанности, нехватке, полной свободе за заевшей ширинкой – мне нужен такой эффектный взлет, за который смогу подойти к себе (ну хоть раз!), похлопать по плечу, признав, что есть еще на свете я-молодец. Просто. Помимо меня.

            Я отталкиваюсь, как бы невзначай, случайно, в шутку болтая ногами. За что-то своё. Когда так умирает вирус, организм ликует, ВИЧ потому и непобедим, что слишком оптимистичен и самолюбив. А люди поэтому же продолжают свой род, детей не спрашивая даже потом, в зрелости, откровенно, чуть-чуть боязливо, нетрезво и пристально так: «Ничего, что мы тебя зачали? Правда?»…а ведь я хотел бы послушать ответы. Много, можно целый сборник.

            …И вот мои ноги улетели далеко вверх, а панорама кричащего на весь свой спокойный сон пригородного района становится всё площе. Я кожей чувствую, как ссыпаюсь по крыльчатке огромного колеса, с другой стороны подымающего одного за другим небесных рядовых – у смерти закрытый производственный цикл: даже когда умираешь ты, остальные тоже продолжают умирать. Даже, когда, падая, в сантиметре от земли открываешь правый глаз и по-сонному критически оглядываешь край мокрой подушки… И враз индульгенция падения заменяется им же, только в настоящем длительном.

            Я нёсся сквозь кроличью нору, летел спиной с балкона, срывался с высокой ветки, оступался мордой в асфальт и слишком твёрдую воду, терял равновесие просто стоя на земле – сон опытом приучил к сладкому адреналину вместо такого привычного страха боли… А кто-то внутри всё чаще и заметнее пишет вилами на воде «Когда ты открыл рот, кто-то обязательно захлопнул» - и 80 процентов меня вскипает паром в свисток, не на шутку задаваясь готовым ответом на «Может, закрыв, наконец, мой, я открою чей-то более социально необходимый?», а потом то же, только с добавлением «конечно»… И бездонная нора зашторенным ночью асфальтом манит туда, где невидимая сейфовая дверь под щелкающей годами ручкой отворяется, обнажая ватный, притягивающий, наркотический белый свет, такой новый и сладкий на вкус, и к которому нужно сделать всего лишь один шаг по воздуху...

            Заходи, если вдруг будешь проходить мимо рядом…

               Крики! Вот сейчас бы в тишине они отчетливо отчеканивались бы на любой поверхности, дырявя пространство по чем зря, безнаказанно и с удовольствием, а потом там же расходились волнами, ломая скрюченные лапы деревьев вместе с полуоборотом человеческой боязливой походки… Но. Сейчас далеко не тишина, и, упорно убегая от ближайшего прошлого на остановку, намеренно слушая специально выдуманный и записанный мелодичный крик, я всё равно их слышу. Сквозь грохот помех китайских ушей, трамвайное приветствие лязгом и доброй мордой, сквозь туго распираемый острыми вопросительными знаками беременеющий живот, всё более дискретные лица, по строчкам уплывающие из памяти, через… Хватит! Я всё, блядь, равно слышу их, и они ярче повалившегося на землю Солнца, что вот-вот, в десяти метрах распахнуло свою уставшую глотку и, заорав миллионом переливающихся голосов, прикрыло лавочку жизни на застойный переучёт, а никто и не заметил! И в довершение услышанного вот уже – почти вижу – испещренный червивыми мыслишками коллективный ум, насаженный на самый высокий флагшток для пущей важности, посвистывает ветром из своих собственных дырочек, и что-то членораздельно, спутано крякает: «Нет, сейчас не поймать маршрутки, а так ноги гудят, так находилась, правда, вот это сиськи, да, эх, пожрать бы сейчас, только не жирного, конечно, надо кинуть на кредитку денег, ужас, я такая толстая, интересно, а как убивает кокс, ооо, посмотри фотку на стене, поржи, еще бы не забыть взять бабла…» - и всему этому я вверяю свой извиняюще-боязливо-писклявый, будто выметенный из-за печки сухой голос – «Можно?», звучашее как «Мо» или «Мя», снова протискиваясь и подставляя зад в печальном обзоре сорока глазами…

            Сломанный самим собой, я уже вижу гораздо больше причин остаться для или ради, я более согласен и более спокоен, менее задумчив, в выводимых головой закономерностях гораздо больше счастливых финалов, и это придает дополнительное ускорение движению под сорокатрехградусным Джеком в прямом направлении по ровному и твёрдому.. Из человека я превратился в побежденного мечтой, и теперь лепить из меня можно всё, что угодно; а от осознания этой неизбежной конечности хочется на полную громкость врубить «тикалку» на всех часах вокруг, закричать под этот адский метроном , перекрикивая всех так срочно в ненужном дерьме нуждающихся и, прихватив с собой парочку очень срочных и важных информаций, врезаться с разбегу в стену, оставив только мокрый уплывающий след… Пусть растекается, обои все равно переклеивать, да и к чему врать - это всего лишь очередное «хочется»…

            То, что никогда не будет моим, манит, оставляя на внутренней стороне кожи рубцы размером с карандаш каждый раз каждой мысли. Когда-то, когда я полностью обрасту ими, потеряв глаза, совесть, восприимчивость, какие-нибудь дети, с интересом в меня, случайного, заброшенного и темнеющего, всматриваясь, спросят в прошедшем времени: «Дядь, а зачем ты оставил после себя так много ненависти? Она же вызывает рак…», а я только и смогу, что прошамкать бестолковую ложь, вспоминая, как закатывал в банки, обжигал в кирпичи, зарывал в земле, прятал в чужих ушах под сгустками серы, заливал в бутыли, выдувая алкоголь, а иногда и просто смывал в унитаз сиюминутности городской жизни тонны соленых капель вырабатываемого для внутреннего пользования яда... И чётко осознавая, что они, подобно радиоактивным отходам, прямо сейчас, в этот момент, укорачивают жизнь кому-то, кто просто не в силах выключить эти доводящие до исступления крики в своей голове и оттого забивает себя всё глубже от органов чувств, буду тихо ухмыляться удачно переданной подаче. Полностью довольный.

У тебя такие мягкие руки, так какого хера ты расходуешь их на поручни и клавиатуру?

Они должны нажимать на курок и стрелять! Без разбору, пробиваясь напролом сквозь толпы ограждающих согласившихся, пассивных залихватски хныкающих противников и броуновски шатающихся в наушниках… Иначе то, что лежит под сердцем, никогда не захочет вылезти само, а, вытащенное, услышит сюсюканье и резко острый каблук, со смехам так картинно и радостно скачущий по неокрепшей, но крошащейся детской черепушке, и улыбка откуда-то сверху сверкнёт в каждом из стеклянных стен бизнес-центров вокруг. И пока волдырями лопаются по всей планете денежные пузыри и тучами умалишенных забиты очереди к проповедникам, и твоя жизнь росчерком на фирменном бланке с гарантиями сачком снимается с ветки и аккуратно сложенной вновь вкладывается к остальным в чемодан нового хозяина, ты должна убивать. Кровь за кровь. Независимо от милости славненького личика, независимо от длины ног и размера сисек, от которых все почему-то разом вошли в штопор и по плечи вонзились головой в землю, независимо от новомодных тенденций, а, вернее, вопреки им, независимо от того, хочется ли тебе или, действительно, проще вмазаться в уши пластиком и вжаться в кресло, пока за окном оно «само собой разумеется». Ты не на той планете живешь, чтоб безнаказанно так думать!

У нас уже есть мода на нездоровую радость, на миллиарды копеечных побрякушек, внутренних тоже, да-да, и она сверкает белозубо, не срёт, развлекается круглыми сутками и с тарелкой амфетаминов у неё никогда не болит голова, потому что она сама назначает сексуальные правила, у неё в подчинении всё рабы лампы плюс полки минималистичных магазинов, и все вокруг готовы почитать её величество, прислуживаясь, из радости от этого разбивающие головы о следы её божественных каблуков по плитке, подстукивающей и подцокивающей удесятеренно… Да, она, вроде бы, есть давно и чёрт с ней, но… в этот самый момент, когда это словонепроходитсквозь проверку орфографии нерасчлененным, она испытывает свою новую способность и уже готовится великодушно сказать своё «Ня!» и назвать это ПРИРОДНЫМ…

Платить нам в аду до- и посмертном вечную аренду сковородки и масла под драгоценные жопы за наделение способностью мыслить. Никто Там не спасет душу с красным треугольником «Человек» на голой коже.

Потому убивай, не думая о завтра, потому что о нём нужно делать. И делать немедленно.

P.s. Всем котятам под каблуками улыбчивых мразей посвящается.

Настроение сейчас - рвать

Улыбка «по-привычке» не строится нарочно – её перекосил на свою сторону звериный оскал, он даже гири на стальных крючьях подымает с протертых до трещин век, исходя волнами взъерошенных мышц, в судороге застывших на моём теперьуженовом лице, про то, что кому было и кем-чем станет, спрашивать и не хочется – нужно просто рвать, без разбору, драть до кровавого пола под лоскутками кожи и еще не упавших капель крови в воздухе грудину правого-близкого-нового-лучшего, ведь такой уязвленный по самые ступни самолюбия я просто не может (как казалось еще минуту назад) спокойно ерзать на стуле в перелистывании бездумных, опротивевших картинок на страницах картонной жизни – ему нужно скулить, размалывая кости в мясное тесто, которые, естественно, поэтому ему и не даны.

И капля взгляда, пойманная в слове, неосторожном местоимении и намеренно поставленной запятой, в раздвоенном выражении, застывшей ухмылке или доведенной до неузнаваемости улыбке, что тянет за собой обязательное ушедшее и гораздо более сознательное будущее, которому за его наличие впору бы, взмолившись, не видя, орать «Спасибо!» и бросаться в ноги, под самую весеннюю грязь подошв – а не об этом ли мечтал, хныкая от бессилия в прошлом, обратном крайне недалекому настоящему? – но хочется разорвать, разделать, выдрать все гортанные звуки из его ненавистной гортани и, растворив в кислоте, смыть к чертям, чтобы ни пальцем, ни голосом, даже косвенно не мог больше, не смел, скотина, привыкать дарить радости!.. Открытым плечом зашивается кадр – перелистывай, не могу смотреть, не думай, кто когда где и с кем, и почему ты вдруг уменьшаешься, как снежный ком в кипящей стали текущего, и ты готов метать оторванными у себя же руками на поражение, на преднамеренное убийство, нахуй, да и пусть летят, если им больше не дано, и вовсе не нужны они теперь – висят лямками, путаясь в ногах и кучках дорожной пыли.

Ведь что мне на самом деле остается, А? Кроме как порвать резину и забраться обратно в прошлое, в яйца, предательским раком оскопить намерено собственный ненавистный глаз, дьявольский нюх, уродливо распластанный на огненной сковородке мозг?.. Да, как уставшему старому хирургу, мне без нужды в конце дня копаться в мертвых кишках и считать это нормой. А почему-то так нужно рвануть обоев со стены и, закутавшись пьяным, наадреналиненным в жесткий рулон, биться головой о бетон, с тем, чтобы то, что у меня умеет думать, вышло из задницы и, протиснувшись по пишеводу, прорвав небо, взгромоздилось в голове на положенном месте и начало действовать, чтобы, выгнанным и обидевшим, сплавить себя с окончательно образовавшейся, поднесенной на осознательном подносе мысли, что у неё всё обязательно будет хорошо, потому что без меня.

Закурив воздух сквозь трахейную трубку, я черчу встречи, дни грядущего настоящего, фото, слова, бегущие кадры косой полоской по диагонали каждое, привыкая, что за неумение быть настоящим мужчиной, мне осталась только светлая память.

Планы растворяются в голове карамельным надгробием, слизанным насухо в голодный до действий год, и градациями серого вскрываются запустевшие белые стены в застывших кофейных брызгах, в неумелых потёках, царапинах нервного дивана и воздухе, спёртом, что, как загнанная в угол взбешенная кошка, утробным воем рычит на протянутую ладонь. Замкнуто. Разбросано. Пыльно, окно вместо свежести приносит ветер и мартовский снег.

            Пляшет провод, наверное, им несётся любовь, а может, очередных погремушек раздают уставшим лысеющим и толстеющим детям – пусть поиграются, завтра ведь на работу... Вслед за цифрой календаря и вновь_неясно_каким_днем_недели отлежанный бок  завернул за угол дивана и, скользя на собственном жире, улегся на грязный палас, а за его шлепком пришел будильник и напомнил, что я свожу счеты с жизнью, не вижу плюсов оставаться из-за их четкого отсутствия, мысли зажигают строчку, выгорают на середине, и только их уносящийся пепел заставляет кончать троеточиями, упорно пытаясь зачать.... Но что и где?

            И если местом вполне можно было бы назначить вчерашний автобус, что вдавливал пот и прыщи дороги обратно в её обветренное морщинистое лицо, где деревья лапами умоляющих хватали бамперы с обочины и тут же отбрасывались в кювет резкой оплеухой, то «что» - это, определенно, всё то же бесправное, бессмысленное, беспомощное, глупое нечленораздельное мычание, которым я одариваю округу, сочинение из междометий на тему «Какого хера я решил завязать», (а мозг сам себе находит подсказку, что в 21 должен начинать уходить на пенсию по всем внутримозговым нормативным документам и никто не в праве его сдерживать), и если это оно, то, значит, яд из меня окончательно вышел, а тем более мне больше не нужно бояться не успеть сказать самых важных слов, и моё приземление на все лапы состоялось, о чем я должен ни капельки не жалеть, а начинать новую жизнь своего парня, только что зашившего себя в старых друзьях, старых словах цветущих плесенью тетрадей, старой памяти, вылезшим по-тихому из куколки червём и отправившимся в дальние дали абсолютно голым, чтобы не узнали и приняли хотя бы в хлеву переночевать…

            …Когда-то однажды я залез на беседку за виноградом, упал и ударился головой об асфальт, много позже по пути домой нашел раннюю ромашку и съел её ртом прямо с земли, с самых колен, - сейчас же по крыше стучит фантомный снег ампутированного зимнего всевластия, я ем сено и, умиротворенно жуя, гляжу на закрытые новые ворота, за которыми свистит ветер, аукая собеседника по всей земле, но дома только стыдливо хлопают ресницами ставней.

Настроение сейчас - flower's'/end

            А пока пусть родня меня ругает, что снова явился домой немного гнилым… Спасибо возрасту, когда даже продремавшие юность разреженные остатки, стираясь до белой кости, выгоняют из себя всё, за что можно было бы сказать «Вот таким тебя помню», и память замещается непрекращающимся сегодняшним днем, последним сроком возврата долгов, когда всё неопробовонное грозит съежиться в ничто, предновогодней распродажей выполненных обязательств по взвинченным до звезд ценам. По любым ценам, лишь бы отдали.

            И я, кажется, не зря не боюсь, со временем потеряв руки и ноги по самый корень, не стать снова завернутым в скатерть беспомощным ребенком, а превратиться во взрослый отброс, моя пресыщенная нитритом натрия голова внутренне кровоточащей кишкой ноет об увеличении дозы, что нужна уже не столько для усвоения, сколько чтобы потерять сознание в болевом шоке – спрятаться в него от хронической боли... О, да, и запах изо рта, конечно, он (куда уж без?), стоматологи – выйдите, надеюсь, мои друзья и безместоименные знакомые вовремя вылечат насморк, не заразятся прогрессирующей тухлятиной, выйдут за дверь, пятясь, и снова мир во всём мире водрузится задорной пилоткой на Эверестов пик – настанет персональное затяжное спокойствие для каждого.

            Думы спросонья недву(и таких чисел я даже не знаю)смысленно утыкаются в мягкий бок очень горячей кошки, что придет ко мне. Обязательно. Покрывалом долгожданного сна, пару раз, принюхиваясь и плюща огромные глаза-блюдца, осторожно пройдется сквозь круглую дырку в моей грудине, выросшую очагом с обугленными откалывающимися краями, урчащим животом, будто случайно, погладит кустящуюся щеку, молчаливой украдкой дойдет до изголовья, незаметно вонзится лапой над шеей и параллельными бороздками коготков причешет мысли, разрежет чересчур переплетенные узлы пульсирующей лески и, наконец, сорвет с серой поверхности завонявшийся слой птомаинов, кладбище нервов-самоубийц, их разлагающие почву мемориальные таблички... Мечтая, улыбаюсь. Да, мои мечты сродни матерным стенаниям шахтеров, ползающим на пузе по тлеющему трупу Донбасса, его сужающимися пластами прогрызая дорогу в ад… Но и им, как и мне, иначе жить просто никак.

            Я ставлю точку в начале предложения, а личные местоимения выделяю запятыми, обороняя. Я прихожу домой подгниловатым, меня бранят, но кормят, а я хнычу, я пишу это, пока нитрит натрия в голове требует криком еще больше ярких, сияющих картинок – самая ослепительная будет шедевром, пока секунду спустя не станет обузой, новой нормой, я молчу, давая прохода в переполненной маршрутке меня по кругу, зацепившись кольцом парашюта за поручень, да всё сам никак не выпрыгиваю. Я, смиряясь, всё больше наглею и злею, и всё чаще по темени стучится, что «Я» - это просто наиболее удобное слово для обобщения всех противо(?)естественных жизненных процессов, по влажным следам которых расчетливо скачет моя оголтелая жизнь. Потому я и повторяю его снова и снова -  неопределенно-интегральное существительное с ярко выраженным причастным характером.

            p.s. Понятия подменены, а некоторые глаголы намеренно не употреблены в Present Indefinite из-за отсутствия такого времени в русском языке для удобства чтения и понимания. Наречия «обычно», «всегда», «изредка» и «часто» могу рекомендовать к использованию разве что как приправу.