В попытках скопировать причудливую деревянную волну берега, низко летящие самолёты, обдавая несущиеся облака металлически-жестоким дальним светом, волнуются при заходе на посадку, оттого порой кажется, будто идешь по небу.

                Прибойная прожекторная оцинковка один за одним выкатывает на камни сальтирующих барашков, чтобы следом унести назад и сожрать.

                Вместо главного героя эластичный костюм с шагом впереди, его надевает каждый бегущий мимо, потому он всегда стоит на переднем плане, косит роль да и вообще всячески старается переиграть. Мысли ветрятся из головы, делают круг и бьются о перила солёными грязными взглядами моря. Жара запахнулась под складки, новизна рванула и выцвела, катапультировались самолюбие и совесть, ждешь. Поле зрения завалено горящими кубиками лего, вот-вот ещё повыше поднимаешь ногу и что есть силы наступаешь – не порыдать так хоть выматериться вдоволь. Впрочем, сейчас никто не поверит, это только для девятнадцати катило, а ты уже тридцатилетний матрон в уютных толстых доспехах.

                Весь вечер ты шёл к зиккурату, но даже не заметил, как прошёл мимо. Он на тебя уже влияет, вот, смотри, уже почти выключен и дематериализован, творение опадает сверху вниз жалкой сбрасываемой чешуёй каменного медлительного зверя.  Горизонт ложка за ложкой  проглатывает огоньки, смог натирает звезды до глянцевой тоски по земле в иллюминаторе, ты только что сам чуть не наступил вместо ночи, где в будущем времени не спишь ни молоточком, ни наковаленкой, ожидая стука в дверь. Непроизвольно вылетают слова  - осколки кирпичей, - и падают в форме предложений, смысл которых вряд ли будет скоро понят, а после получают такие же заархивированные ответы на городской свалке. Приветливо машет козырьком желтая строительная буква «Г», пружина колючей проволоки от языка до желудка натягивается, ровняя спину.

                Слизываешь слезу с уголка глаза, улыбаешься желтым неровным частоколом, заправляешь волосы друг в друга, проглатывая стыд как пирожок с ураном.

                Оглушительно крякая, несется к блестящей земле алюминиевая чайка, ты раскидываешь в стороны руки и приветливо кричишь вверх.

                «Зиккурат всего лишь белая станционная труба» - разворачиваешься и уходишь без оглядки. «Уб», «Ба», «А» - дробясь, несутся звуки, подымаясь по ступенькам к самой искрящейся вершине.

Время, завали тиктакало!

Нет, ну мать твою, что за калека?
Шестерка, сдавшись под тяжестью стрелки,
Рассыпалась и за плинтус
Упала бычком,
А ты всё сидишь,
Тварь.
И под веко
Стекает из кофе-брейков
В рекламе расплавленная кино-
Варь.

В диване потёки на тело похожи,
И спёртый от вони с угрюмою рожей
Воздух до плавок разделся в прихожей.
(А рядом за кадром рыдает прохожий,
Кудахчет летящий в бушлате петух)
Мне кажется, друг,
Ты потух,

Или нет?
Да-да, знаю-знаю, всё солнечный свет,
Пролезет сквозь стеклопакет,
Потом польёт и сожрет на обед,

А завтра приснится солнце с искринкой
И теплое утро, в котором в обнимку
Размывкой, рассылкой, росинкой, разминкой
Впитается в кожу
Кожа...

- Ты веришь? Брось, хуй там.
Всё это на счастье
Похоже,
А, значит, не нам.
- А что нам?
- Прам-пара-папам.

          Чем меньше времени, тем меньше воздуха.
          Чем меньше воздуха – тем меньше времени.
          ….

          Представьте, пока я сидел, укрывая лицо ультрафиолетовым загаром и вопросы близких подбивал до кучи отрешенным «Ага, хорошо», у меня украли все окна! Нет, вы только представьте – абсолютно все!
          Стоило только невзначай обернуться – сплошь голые стены, а их куда больше четырех, /тикают тихо часики/, и что это с ними: они стали по кругу, они сгрудились надо мной, они нагнулись, чтобы лучше видеть, они методично шуршат бетонной крошкой, они низко басят, и лоскуты влажных обоев щекочут запястья прикрывающих глаза рук, они трогают мою кожу будто пальцами на вкус, попеременно надавливая и проскальзывая по ней, пока я, боязливо трясясь, хнычу в осыпающую голову побелку, как в вафельное полотенце… А ведь стоило только обернуться.
          Внезапно под их любознательный шорох резко подымается пол и закатывает меня в тугой твёрдый ковер, ломая кости, вгоняя их всё глубже в мясо – я уже не ною, не гляжу, не чувствую и даже не дышу, только кишки, извиваясь, уползают змеями в шели, а все органы, мгновенно накачанные новокаином шока, теряются, отпочковываются и убегают в стороны в поисках лучшей жизни, не оставляя ровно ничего, кроме тупой мысли, что зациклилась сама в себе, а заодно и будущее на замок закрыла, и теперь не может деться никуда, подцепленная за ребро на городской площади на всеобщее посмешище. Но вот она оттопыривает бетонный край, и сквозь арматурную сетку подымается на метр и не видит ничего необычного: стенно, чуть мокро, чуть пыльно, интерьер вписан в злобу дня, как всегда, лучше зло переврать, чтоб звучало правдой... Она приподносится еще – и вдруг потолок становится резиновым, тугим, выгибается под давлением и с тягучей неохотой выпускает сквозь трещину крохотную, бесполезную мысль воздушным шаром в небо. А она, как улыбчивая голова Гагарина, удивленно и чуть глуповато, всё продолжает начинаться «Чем меньше времени, тем меньше воздуха. Чем меньше воздуха – тем меньше времени.», теряться в мелочах и жалобно скулить по новой, уходя по орбите за край Земли…

           Я хотел здесь написать о том, что еще приведу эту тавтологию к человеческому виду, но, по причинам, описанным ниже, никогда не сделаю этого.
           И вообще, последнюю неделю, силясь урвать осколки как-то невзначай прижившейся идеи в те моменты, когда она, казалось, наиболее уязвима, я с удивлением обнаруживал, что память закрыта, стерта, закамуфлирована, будто её и не было – по требованию она выдавала только «бонусы» забытых и неважных мыслей и малозначительные детали стыдных воспоминаний. Но так как этот текст есть, пусть и не такой, как я хотел, не вышел как задумывалось, зато я теперь четко уверен, что автономно внутри меня живёт мой враг; он решает, программирует мою неуверенность и скулит моими скулами. И он не хочет афиш.
           Именно потому я напишу. Хоть и не так. Независимо от.
           ----------
           Когда растворятся желтые двери, и тебя в неуравновешенной дрожи выплюнет в промерзлую мокрую землю мордой, неведомая сила схватит за волосы, рывком подымет на ноги и задним ходом затащит обратно по влажным ступенькам, пригвоздит ладонь к поручню и скользнет по нему чуть назад под привычные взгляды пассажиров на кончики своих носов… И ты снова увидишь это яркое пятно в самом центре, под любование которым минуту назад паззл оконных квадратиков сложился в твою остановку и которое чуть не свело тебя с ума. В нем всем плевать, сколько прошло лет – три, четыре, десять, и сколько подошв, намазанных соплями, вбивало в твою такую податливую память жижу застоявшейся реальности – там улыбнутся, и эта улыбка пройдет трещиной широкоформатно по всему, что ты только можешь увидеть: на иллюминаторе белого дома, на изгибе оранжевой стойки, на зараженной насморком столичной улице – везде ты заметишь изгиб таких обожаемых и потому таких забытых тобой губ... И вот уже тянешься к ним, ты уже такой яркий и струящийся, что готов отдать всё будущее за один желанный прошедший день, ты нежно отводишь руки, протягиваешь лицо…
           И целуешь землю. Ты разве забыл? Ты ведь поскользнулся на ступеньке при выходе, и теперь собрал на себя все взгляды пассажиров, ухмыльнувшийся водитель глядит и медлит, обернувшиеся пешеходы приостановились и глазеют, а все дома в округе светятся проемами, даже не моргая металлопластиком… И ты слышишь свои же грязные губы над собственным ухом, что низким голосом шепчут тебе всё это, пока ты впопыхах, болтаясь, как на леске, жалко пытаешься встать, скользя по льду и сырости… Ты запомнишь это, теперь надолго запомнишь, это чувство будет с тобой в каждом смехе и каждой победе: у тебя не предновогодняя детская радость – ты целуешь землю, ты не горд новой курткой – ты целуешь землю, ты не написал, наконец, вымученное и именно так, как хотел – ты целуешь землю и помнишь только её. Все остальное – свершившиеся с тобой мелкие факты. Независимо от.
           По дорогам домой и от дома всячески избегаешь знакомых – сволочь решила, что тебе по нраву надоевшая одинаковая музыка, прикрыла твои заткнутые уши ладонями, потому ты всё чаще отводишь глаза – и снова, сука, целуешь землю! И даже если тебя отвлекут, под твой приглушенный мат заставят говорить и улыбаться, ты будешь молчать, стоять, пялясь в одну точку, в то время как сволочь, танцуя, начнет невпопад противно смеяться, невесело шутить и целенаправленно показушно, будто участливо, отвечать так, что твой беспорядочно шевелящийся рот сам прекратил эту беседу и со всей силы снова бросил тебя в асфальт. Где ты будешь валяться, пресмыкаясь и не понимая, откуда у сволочи к тебе столько счётов, ведь ты давно привык ею пользоваться и, кажется, одно время почти полюбил – она удобная, твой водолазный костюм для этой лужицы, - пусть даже ты никогда не пытался барахтаться там без неё (но, уверен, ты быстро забудешь эту мысль). Ведь когда-то тебя растили для чётко определенных эфемерных целей, которых ты никогда не достиг бы, ты честно врал, что удашься, пока было интересно и важно, а сейчас честно врешь только самому себе… И во время очередного пустого трепа в одной из реальностей, когда сволочь достает из кармана очередной скользкий и извивающийся ответ, а ты, безвольно потупившись, смотришь в одну точку, она шепчет тебе в два уха одновременно рваными фразами: «…А он мужик, да, мужииик, да, и машинку водит, и ухаживает, и работать, и отдыхать умеет… да, и умен, и собой хорош, и уверен, и все чаще и чаще… и в постели великолепен, конечно, не то что.. а ты знаешь, насколько надежен? Да, и еще он знает это все и не спорит…». О чем бы ни звучали предложения вслух, пока тебе во всех лицах кругом мерещатся гипертрофированные уродливые насмешливые твари и их ненависть, которую охотно принимаешь, а взгляд так и норовит убежать и, дрожа, уткнуться носом в самый первый угол, ты будешь умолять вжать в дерьмо раз и навсегда, ударить раз и навсегда, будешь снова цепляться за грязь, целуя, а сволочь – ходить вокруг, продавая билеты на это шоу, и всё останется как было, ты же знаешь... И она же знает… А теперь и все же знают.
           Гляди-ка, насколько прекрасно выстроились звезды – в ассоциативную память, не подчиняющуюся приказам, твою беспомощность и толстую кожу бронированной оболочки, в кисель будней, всегда одинаково нагретый, в стыд вместо кислорода, чтоб им дышать, ты одет и прекрасно зализан! Ты проживешь еще много дней пассивным наблюдателем одной-единственной точки, где сходятся твои глаза и, застревая, гниют все замыслы, отдавая неизлечимым перегаром. Ты как раз по форме мира – слизкий, гибкий, цепкий и несуществующий. А вместо тебя сволочь. Уже не замечая, когда она думает или говорит, уже не глядя, как люди кругом отстраняются, утыкаясь в себя, и куда деваются дни и целые месяцы, оставляя после себя горы исписанных смайликами страниц и вечно повторяющийся смешок. Даже не представляя, что тебе готовят собственные мысли. Мгновенно мимикрируя под окружающий абсурд, хоть и в качестве вечного козла отпущения, но что уж поделать, раз с персональной сволочью тебе не повезло. Независимо от.

Настроение сейчас - ...=?

            Тысяча три человека издревле сидят на краю облезающей скамейки, потупившись, их идеи, как всегда, живут не дольше надобности, а мечты урезаны опытом до циничных шуточек со смайликовым причмокиванием, но они случайно, все разом проглотили иглу, и теперь в их животах вечно колко. Аж сил нет, пусть разноябрившееся солнце стучит копытцем в спину, требуя снять куртку, тысяча три шли сюда, чтобы прийти и уняться. Почему-то они посчитали, что это здесь возможно, так же, наверное, как микроклимат и нужная температура кофе важны для удачного текста, так же, как леший влияет на КПД теплоцентрали… Они шли сюда, но случайно попали под поезд.

            Тысяча трое в самой масштабной социальной сети, а авторизоваться трусятся руки (да они и просто так трусятся, не переставая, по правде сказать, каждый из этой толпы порядочная сволочь) – только смотреть. На то, как друзья больше не ходят друг к другу, хотя и не далеки, на оформление страниц, улыбчивые аватары, имена жирным шрифтом и яркие цветочные подарки, в которых за недостатком внимания теперь роются забредшие от голода облезлые собаки… На то, что пикирует ворона, и она о тебе, что колокола нет, но что-то настойчиво, с лязгом, звенит, и это – по тебе, на материализовавшуюся пустоту, что шелестит по тебе сквозь расступающуюся сухую траву, на то, для чего найдутся еще более удобные к консервации слова, но... Как только начинает казаться, что привычная виртуальность неизбежными нитями сращивается с реальностью, животный страх подступает откуда-то из-под желудка и, разгоняясь по пищеводу, таранит лобные доли опаской живых, беспричинной паникой, смехом, толпой, беспомощностью, интересом, неожиданностью, ударом, вечным неудачным сценарием и ненавистью, унижением, как будто так всегда и представлял, …но еб твою мать, да вам на всю толпу уже давно за двадцать тысяч лет, а всё в слюнявчиках!..  И ведь эта боязнь ничего не дает: ни мнения, ни решений, она просто тебя закупоривает. Она – пробка на всю шею. Тысяча три тромба, которые я сейчас чувствую, а мои первые улыбчивые читатели, сложив на груди руки, оценивают этот текст со своих вертикальных мраморных плоскостей.

            Так, кажется, всегда бывает, когда тысяча смотрит на миллиард или один на миллион, когда ноль глядит на себя в зеркало и видит то, что сзади сквозь дыру в пузе: они живут, а тебя ломает. Это тебя ломает. А ты сначала пробуешь относиться скептически, потом критически, затем стараешься не относиться вовсе, чтобы в конечном итоге признаться, что намертво привык к тому, чего у тебя никогда не было, выбрать скромную цель средней недосягаемости – и стать на якорь. И, как бы самоуверенно это ни звучало, всё, что после этого и называется «доживать», и для десятитысячной доли процента это вполне допустимо. Куча замыслов с размахом погибало именно так, в утробе, съеденными сиюминутным удобством, потому их и нет…

           Потеряв нитку мысли, я так долго всматривался в глянец надгробия напротив, что не сразу увидел себя. В полный сидячий рост, со сбившейся прической, ручкой в руке и запекшимся словом в язве прикушенной губы – так удачно отчеканило солнце, вписав в черный прямоугольник и уверенно лоббируя в голову мысль «А что ежели бы так, а?», чтоб я на полминуты оторопел и что-то понял…

            *Но я, как и любой дурак, смог только осознать, что есть еще как минимум тысяча два человека с такой же проблемой. Или миллион триста. Они шли, но случайно попали под поезд. Или тринадцать миллионов восемьсот тысяч – для успокоения и веры мне подойдет любое, отличное от единицы, число…

Для кого никотин, для кого героин, а кому две таблетки донормила – и на бок. Ну а я совсем потерялся в собственных днях, потому расцеловал бы за путеводитель. Мне уже ничего не снится, я уже ни во что не верю, вы, если возбуждены, успокойтесь и подвиньтесь – пройду, делать нечего.

На дороге диваны-диваны, на диванах пушистые кошки, и у каждой фотоальбомы, все раскрыли страницы памяти, перевернуты черно-белые форточки на листах чайной бумаги, и вот так – до самого горизонта, в пустоту, куда всё уходит, я иду, заплетая ноги под их эхающее мурлыканье. У меня же конфета за пазухой, да и ту со мной в гроб положат, а они, озираясь, скалятся, девку в полк ли, виновного в строй – всё равно до конца тоннеля не дойти, как бы свет ни мерцал там ярким и будущим.

Коридоры целыми пачками, целыми семьями, связками, и у каждого в середине конец. Есть чекпоинты, локации, спецэффекты, герои и миссии, живых людей нет. Я в своем потираю руки, у себя наблюдаю люки, как открыть и навсегда зависнуть, как бы было мучительно легче (миллиметр, секунда – в рамках вечности и вселенной всё едино, единственно глупо)… Ведь словесной абракадаброй мне не высказать те зигзаги-сплетенные лестницы, что я сам себе где-то выдумал, на пустом, разумеется, месте, когда сделался проще и сдобней.

Потому мне тупым коридорным жителем оседать посреди декораций худшего из театров одного зрителя. Покажите мне ваше счастье – я скушаю.

Настроение сейчас - flower's'/end

            А пока пусть родня меня ругает, что снова явился домой немного гнилым… Спасибо возрасту, когда даже продремавшие юность разреженные остатки, стираясь до белой кости, выгоняют из себя всё, за что можно было бы сказать «Вот таким тебя помню», и память замещается непрекращающимся сегодняшним днем, последним сроком возврата долгов, когда всё неопробовонное грозит съежиться в ничто, предновогодней распродажей выполненных обязательств по взвинченным до звезд ценам. По любым ценам, лишь бы отдали.

            И я, кажется, не зря не боюсь, со временем потеряв руки и ноги по самый корень, не стать снова завернутым в скатерть беспомощным ребенком, а превратиться во взрослый отброс, моя пресыщенная нитритом натрия голова внутренне кровоточащей кишкой ноет об увеличении дозы, что нужна уже не столько для усвоения, сколько чтобы потерять сознание в болевом шоке – спрятаться в него от хронической боли... О, да, и запах изо рта, конечно, он (куда уж без?), стоматологи – выйдите, надеюсь, мои друзья и безместоименные знакомые вовремя вылечат насморк, не заразятся прогрессирующей тухлятиной, выйдут за дверь, пятясь, и снова мир во всём мире водрузится задорной пилоткой на Эверестов пик – настанет персональное затяжное спокойствие для каждого.

            Думы спросонья недву(и таких чисел я даже не знаю)смысленно утыкаются в мягкий бок очень горячей кошки, что придет ко мне. Обязательно. Покрывалом долгожданного сна, пару раз, принюхиваясь и плюща огромные глаза-блюдца, осторожно пройдется сквозь круглую дырку в моей грудине, выросшую очагом с обугленными откалывающимися краями, урчащим животом, будто случайно, погладит кустящуюся щеку, молчаливой украдкой дойдет до изголовья, незаметно вонзится лапой над шеей и параллельными бороздками коготков причешет мысли, разрежет чересчур переплетенные узлы пульсирующей лески и, наконец, сорвет с серой поверхности завонявшийся слой птомаинов, кладбище нервов-самоубийц, их разлагающие почву мемориальные таблички... Мечтая, улыбаюсь. Да, мои мечты сродни матерным стенаниям шахтеров, ползающим на пузе по тлеющему трупу Донбасса, его сужающимися пластами прогрызая дорогу в ад… Но и им, как и мне, иначе жить просто никак.

            Я ставлю точку в начале предложения, а личные местоимения выделяю запятыми, обороняя. Я прихожу домой подгниловатым, меня бранят, но кормят, а я хнычу, я пишу это, пока нитрит натрия в голове требует криком еще больше ярких, сияющих картинок – самая ослепительная будет шедевром, пока секунду спустя не станет обузой, новой нормой, я молчу, давая прохода в переполненной маршрутке меня по кругу, зацепившись кольцом парашюта за поручень, да всё сам никак не выпрыгиваю. Я, смиряясь, всё больше наглею и злею, и всё чаще по темени стучится, что «Я» - это просто наиболее удобное слово для обобщения всех противо(?)естественных жизненных процессов, по влажным следам которых расчетливо скачет моя оголтелая жизнь. Потому я и повторяю его снова и снова -  неопределенно-интегральное существительное с ярко выраженным причастным характером.

            p.s. Понятия подменены, а некоторые глаголы намеренно не употреблены в Present Indefinite из-за отсутствия такого времени в русском языке для удобства чтения и понимания. Наречия «обычно», «всегда», «изредка» и «часто» могу рекомендовать к использованию разве что как приправу.

Cовсем немного тебе осталось.

По твоим серо-синим скулам скачет взад-вперед лунный зайчик. Мышцы теперь всегда судорожно напряжены, и их волнообразная вибрация ритмично зазывает за воротник, к черным точкам на выбеленной полнолунием мятой салфетке с завернутыми на ухе краями… Я глажу его морозными пальцами по инею, я больше ничего не могу поделать. Ничего – с тем, как распорядилась твоя слишком быстро и совсем без музыки закрывающаяся на глазах жизнь. А ведь казалось, мы с тобой вкололи её так, что на реки разорвались вены, вдохнули до тлена лёгких, и голове уже незачем кружиться, доверились малолетними ломающимися проститутками первому встречному, и теперь остается только обиженно хныкать на проплеванной насквозь темной лестничной клетке…

Мы слишком понадеялись на «белый билет», забыв про неизбежный конец всякой начавшейся череды увечий.

И вот уже по капающей сквозь трещину стекла воде в комнату вползают кванты света и холод, еще больше кусающий, так, что пар, извергаемый моей прожженной глоткой, твердеет и падает сразу за твоим содрогающимся лицом. Падает и снова рассыпается на молекулы углекислоты, азота, примесей тяжелых металлов, горючих и крайне летучих соединений, остатков уже чрезвычайно чужой и напрасной веры… Очень холодные осколки светлого будущего я непроизвольно вырываю на нас обоих.

Быть может, их догадается склеить для себя кто-нибудь, кто, как давным-давно я, очень любит клеить льдинки…

Быть может, на соседнем сидении с нахватавшимися язв нами сидит в потоках недоумений кто-то с голубыми глазами и не может отвлечься от сочных соцветий в маленькой щели утеплителя, что приоткрывает более яркую, интересную реальность прямо в двери этого адского троллейбуса... Может быть, он оглядывается по сторонам, в многие грани пуза интегрального многоголового монохромного пассажира и не может найти хотя бы положительного взгляда. Может быть, на финишной прямой маршрута он вдруг завопит недоуменным взглядам пенсионеров, цыканью намазанным суррогатом губам, не к месту легшим морщинам, запотевшим очкам, может, бессмысленно потребует помощи, спиной упрется в залапанный поручень и ринется открывать дверь прямо на ходу!.. Пока, наконец, не остановится гудящий монстр, и его хмурый водитель с матом не выскочит из кабины «решать проблему»… Может, открытые створки, впустившие в выцвевший салон целую армию секундных радуг, неведомой силой выбросят радикала, навечно сомкнутся и тронутся вперед… И, может, проехав еще сотню положенных метров, троллейбус вздымется на дыбы, выгнется, оттолкнется ожившим задним мостом от асфальта и взмоет за облака, протаранив седое небо квадратом черной дырки и неряшливо расставленными рогами…

…Тебе осталось совсем немного, я чувствую. Прости, вдруг на секунду замечтался, увидев, как я вышел тогда к радугам и палитрам миллиардов цветов, широченными ноздрями втянув ртутное сияние каждой пылинки в воздухе, а теперь слезы катятся перчеными комьями.

Оттого, что вдруг почувствовал близко-близко созвучие сотни дыханий и их все больше замедляющийся ритм. Что как бы ни старалось сердце, вот тому, что подпер собой угол, тоже светит совсем немного, а вот тот, который под батареей, уже остыл и молча охлаждает её… Что все они, сверкавшие, как черви в клубке разлеглись вокруг нас и понемногу доходят, даже не принимая в этом участия, а те, кто под нами, вертящиеся в агонических спазмах, и вовсе отмеряют последние секунды…

Что вот они какие, манившие цвета, наяву… Всё равно сошлись к черному с белым, узкому складу выпущенных заведомо испорченными полуфабрикатов, которые не понадобились, как еда и уже не пригодятся, как сырье. Где меня, как жерновами, затягивает телами на самое дно кучи, и лишь ладони, вытянувшись, силятся уловить тепло твоего тела, которое давно даже из фантазий стерлось…

А ты остаешься наверху, божественно оконтуренной тусклым светом, божественно недвижимой, витающей… И умирающей тоже божественно.

Настроение сейчас - рефлексия

«Это было настолько давно, что уже порядком перекрылось слоями мха на оголенных годовых кольцах. Я тогда уплывал далеко и надолго, сбегая от вечно преследовавшего чувства собственно хилости, впрочем, никогда не задумываясь, куда и зачем – было нужно действовать, чтобы не завязнуть. Правда, «моряк» из меня никакой – портовые шлюхи и не смотрели ни в сторону, ни вслед, а алкоголь уж слишком быстро высасывал из мозга кровь. И всё равно тогда я считал, что несмотря на мелкие жизненные неудачи, апатичную тупость и полное одиночество, я все-таки глотаю жизнь запоем и, может быть, это должно придавать гордость и уверенность…в чём-то светлом и далеком. Сейчас же понимаю, что заплывы в луже – лишь отговорка чтобы оттянуть собственную никчемность, к которой я, наконец-то по прошествии лет, дошел в полном комплекте, по ночам бредя о мировом господстве.»

Вспомнилось. На свою голову.

Я смотрю на Луну снизу, отсюда она кажется пушечным дулом – вот-вот сюда вставят хромированную ложку и перемешают всё вокруг, чтобы попросту выпить. Гигантская чашка растворенного среди жизни кофе. Гигантские черные стенки. Миллиарды прорисованных сумрачных деталей. Такие маленькие-маленькие мы и пальцы наши крохотные, что вверх тычутся.

Вскоре меня выпьют, а пока лишь только отхлебывают. Пробуют.

Я засмотрелся на нежно-голубую гладь с бледным лунным прищуром и её по-осеннему дрожащими ресницами. Тот, кто довел до ума небо, определенно, молодец. Наверху красота, тебя забывают, меняют, ты растворяешься в голосах и шелесте, наверху красота, грохочут кузова, бутылка катится, из форточки музыка подножкой несётся к асфальту, но не тут-то было – наверху красота… Всё враз замирает страницей, читанной и непонятой тысячу раз, двумя тысячами глаз, пятьюдесятью тысячами строк, полутора миллионами знаков, единственный момент, когда в наперед задуманном шаге из сгустившегося над самой макушкой появляется рука в белом и вырывает глаза, подбрасывая зрение к условному необъятному потолку.

Туда, где задымленные легкие трутся на скорости о дрожащие в страхе осознания извилины, рука врезается в сердце и отлетает оземь, а скрещенные пальцы промахнувшейся серебряной пулей уходят в молоко... И на этом месте экран глючит продольными полосками, где то ты, площадь, кофе и летнее кафе, то спрятанная за углом красная кнопка навязчивой перезагрузки. Отпиваешь под аккордеон – и в самую чернь с головою…

Прорисованные под садящимся солнцем чувства играют красками многоликих фальшстраниц, кому-то (вроде) нужных на два близлежащих года, а в монитор забыли вставить салфетницу и набить её доверху – трогательно; я соскребаю с межреберных мышц приторный мед успокоившихся от правильных слов метаний, освобождая место для реальности-из-картинки. Если она когда-нибудь представится…

А что, поделиться тем, как я мирно сплю в стеклянном гробу, подвешенный за пальцы собственных рук и ног?.. Ссылка будет доступна по днепропетровскому адресу. Скоро. А пока не будите. Пусть там кто угодно ходит и безысходно принюхивается, ищет повод плотнее привязаться, надольше, напрочь... Для меня же в прошлых эмоциях, отчеканенных на жестком диске безликого сервера в прохладной комнате, столько жизни, что её не перечерпать и половником – вот и не будите. Хорошие новости истребили еще в 2008-м году…

Но вообще слишком простое очередное число выдалось, когда постоянные мысли о вечном уже не доставляют прежней, приятной на ощупь боли под левой лопаткой.

Что-то стало со мною и не знаю, как из этого выпутаться. Жизнь грядою из дней проходит в попытках смотреть в открытые окна без свежего воздуха, и в корнях пальцев, приросших к F5 и лево-правым нажатиям… Ночь расческою по открытой ране бессонного мозга, чтобы делать что-то нужное из того дерьма, что назначено. /Сам искал и выбрал, никого не волнует, ну и ладушки./ И только когда чьи-то рабочие стрелки с истошным воплем лязгают по обеденной единице дня, мне снятся запоздалые ночные сны о ногах в вате облаков, о дожде из-под них в потолок и о старых часах, про любви отголоски, пустой стол в пустом зале пустого дома на пустой улице в абсолютно пустом, да еще и заснувшем мире внутри вакуумно-пустой головы… Холодные слова, отшивающий сонливый взгляд, три шага за спиной – и вот уже поворот за угол заменит щит, а свежее чувство вместе со всплеском памятью бросается в архив. Заранее.

Что-то невероятное стало со мною: рот улыбается, а голова не работает. Как в тюрьме, на годы застряли мысли. И шлют именно такие сигналы на волю...

Что-то стало с семьёю, и не найти уже календарного листика с поставленной засечкой о дне и часе, когда всё началось именно так, не вспомнить те переломавшиеся на ходу 32-е, 33-и, 34-е и так далее декабря, а затем всё равно со страхом не понять, как должно быть, и… Остаться жить на лезвие тревоги в ожидании чудовищной расправы, постоянно ерзая по нему задницей. Где в порыве честности и всеохватывающей доброты истины проталкиваются с седьмого раза, и на выпустивших их руках ноют непривыкшие к свободе кровавые мозоли… Меня стыдятся, я стыжусь меня стыдят, мне стыдно. Над сонной головой воздух твердеет и падает об лицо; я выхожу из дома, а антибликовые стекла всё еще продолжают посылать спине и затылку тяжелые тупые приветы…

Что-то стало с планетой. Видели? С тех самых пор, как придумали говорить и нашли, о чём, с ней постепенно что-то становится, причём всё дерьмовей ежесекундно. И вот, наконец, сейчас, говорят, всё случилось, и я должен верить, что дна уже достигли и хуже не будет ни в коем случае. Потому что человек – венец. Потому что стихи срифмованы, а мелодии, давным-давно закатанные в дерево создателями инструментов, извлечены наружу… Потому что люди управляют собой максимально эффективно, а выше – только бог, да и то разница в паре процентов… Ты держишь меня на поводке, я слежу за тобой и делаю пометки на полях, нас обоих держат на мушке, а над теми, кто в неё не мигая смотрит, висит круглосуточное наблюдение, и до конца перспективы еще очень далеко… Парадокс: мы верим, сидим, повинуемся, но ждем. Все поголовно ждем дождя, такого, что не проливался уже лет 550, а до этого был только ветхозаветный потоп… Ожидаем, что придет, растолкав, кто-то и смоет всё чуждое с потрепанного лица Земли.

Но, скажу как уборщик: никому не охота трудиться над чужим мусором. Тем более стоя в полном зале забитых сидячих мест.

Что-то стало с той мухой – она, похоже, мутировала от постоянного сидения, превратилась в причудливый узор на паутине. Вечером придет брат и, не задумываясь, плюхнется в кресло, где я незаметно превратился в труху…

Что-то стало с полом – он размеренно подымается и падает, его ребра приятно массируют ноги, а теребящийся край ковра поедает сочащийся сквозь него шепот. Совсем скоро будет день, когда каждый пол станет в полный рост, отряхнет с себя ненужный мусор глупых, захламляющих спину нежизнеспособных поколений и, повинуясь собственному уставу, пойдет к Сириусу по небесной лестнице… Я уже готов к этому дню.

Что-то стало с ночью. Знаете? Сегодня вечер настанет на пять минут раньше, а в полдень я видел чёрную руку, на миг закрывшую полнеба. В иллюминатор солнца на секунду кто-то опасливо глянул и пропал, почти никем не замеченный…

          Листья рады воде и глухому топоту. На землю течёт свежесть, она почти материальна, в самую пику волнами взлетающему асфальту... Приподнимешь ветку, глянешь: под каждым мохнатым кустом маленькая девочка, ждет-не дождется твоего внимания, радуется влаге, а та умывает её блестящие щеки. И вот ты уже где-то на проспекте, где фонари, изгибаясь катапультами, перебрасываются плафонами, где тени машин снуют, тараня друг друга, светло-серыми прямоугольниками по брусчатке, где забытая дома голова истерично ищется руками в поднятом накрахмаленном воротнике, ладонь врастает в запястье и полученная "V" электически светится под выглянувшим в прорезь неба солнцем.

          Сегодня Парад... или нет. Сегодня не будет Парада, да только тебе от этого не легче: кто-то снял, выстирал и завесил все провода разноцветным чистым бельём. Как-то перевернул другой стороной лист, на котором уместилась вся жизнь... А ты всё шагаешь под дождем, но уже прячешься, ежишься..  боишься себя потерять, ненароком смыв грязь.

           Устал сегодня говорить со стенами: одну отвернул, второй вдогонку бросил кирпич, от третьей стремглав убёг куда-то почти за шкаф и сидел, пока стыд не улёгся. Это, думаю, верно, как умертвить неизлечимо больного новорожденного… Это правильно. Правильно. Правильно (если).

           Хотя на руках уже ничего и не остается: мои возможности неинтересным воздушным шариком у соседнего дома пролетают вверх и мимо, мои страсти прекращают расходиться кругами по водной глади, видимо, добравшись, наконец, до пыльного дна, мои интересы объедены повторениями и, собрав с полторы сотни дохлых мух, висят под потолком приторной клейкой ленточкой, которую пора бы менять... Мои страхи – привет вам! – прогрессируют на своих и одолженных по случаю дрожжах, взрастая без остановки на их дерьме и обильных испарениях. Вечная любовь как вечное лежание, в не очень-то поиске трещины между полом и миром грёз. Том, который (если). Только в целях безопасности закрытый снаружи и внутри.

           Я боюсь.

           А знаешь, впрочем, мне действительно хорошо, упираясь в пыль и чьи-то засохшие потроха, молниеносно напиваться до неработоспособности и корчить в фон диалогу молчаливого умника!.. И мне на самом деле нравится красть из Брюсселя «Писающего мальчика», а потом носиться с ним в лифте многоярусного центра, направляя то на цирк, то на левый берег, то на красный последний трамвай, то к центру земли – мой каменный знакомец оброс годами, но, к счастью, не вырос юношей-ссыкуном, как некоторые, такие беспомощные и утерянные живые. Кстати, спасибо вам (если). Зато хоть говорите, что я исправляюсь…

           Затем снова – купаться в выделениях, собой любуясь, ожидая, как сомнительный, забывающий Пр(если) предложит десятидневное улучшение жизни, а тебе критически понадобится отказаться, иначе не посмеешь. Сговорившись с грудной мафией, заляжешь за серую непробиваемую плиту под сердцем и будешь пережидать темноту, закрытые пространства, толпу, скорости, пауков, признания – не всё возможное выставится дуло, хоть все давно знают, что больше одного холостого в воздух оно не способно выпустить. А особенно (если)…

           И не то, чтоб на страхах замешано каждое утро – просто я отчего-то, как губка. Болезнь. И еще соединение СО с гемоглобином гораздо устойчивее оксигемоглобина... И поэтому (если)…, то обязательно сдохнешь на вдохе…

Ой, простите, засмотрелся куда-то не туда; мне на самом-то деле грех на всё это жаловаться…

       С началом ничего не поделаешь, но лучше бы брезгливые отвернулись… Стол большой квадратной барной стойкой шагал внутрь самого себя, всё тоньше делая хрупкую девушку-официанта, пока, наконец, не съел его вместе с яркой формой из фирменных лоскутов. Всё дискретнее делался бармен, а его прическа, покрываясь бледными червивыми помехами, тускнела, пока не упряталась во временную память, тут же забытую… Стекло пустой колбы отсвечивало сиреневым…стоп! Тут же только что была водочная колба?! И дома никогда не увидишь таких грязных блестящих вилок, в которых, между тем, сам видишься среди зубьев.

       На столе меня разрезали дольками тупым ресторанским зубчатым ножом, не жалея кожи, а на противоположной стороне я со стула мило орал матерный каламбур близлежащему уху из-под прически геолога... Хотелось есть, но живот полон. И что там: яблоки, рис, метан? – такое заполняющее. Рубящий скальпель оставлял его на потом, кромсая вдоль и вкось лицо пощипыванием после подготовительного бритья и просто раскрывшимися сотней конвертов шрамами… Две фотографии напротив были примяты к тарелкам, в одной рот лица был будто проткнут шариковой ручкой, пара повернулись затылками, оживленно кивая друг другу, остальные – просто листы выбеленной бумаги, обрезанной по форме голов с четко очерченными ушами и прическами… Кажется, именно они следили за лезвием, загадывая всё новые повороты, судача друг о друге, разворачиваясь в противоположный бок. Впрочем, может, укрывшийся стаканом я был не такой уж и жертвой, как хотел себе казаться…

       Пугаясь звуков собственного голоса, в соседнем зале музыкант подпевал минусовкам, отчего с каждым куплетом песня становилась всё громче. Блики слепили фарами поездов, из концов нескольких тоннелей впереди несшихся ко мне, пристегнутому на пересечении колей; и будто не замечавший всего происходящего, в голове портрет Дориана Грея, улыбался из своего шерстяного угла стола… Что я здесь? Нужно ли я? И зачем оно, отторгаемое, терпится?

       …И вот уже я, похожий на закрытую дверь туалета вместе с тем, что осталось позади, на вопросы, заданные зря и не к месту, на слова, после которых тихо цыкнули сквозь гниющие улыбки, на быстро поднятое с земли мороженое… Противень пуст, но дичь не съедена – где она? И не увидит никто, как жмется под столом, до сих пор и после закрытия сидит на корточках затекших ног и хнычет обо всех своих еще недавно искрившихся от желаний перьях, растоптанных дружеским сбором улыбок и крючковатых вопросов как бы «в сторону».

        Может, потом она пойдет по рельсам, проведет пальцем по тонкой паутине неуверенного снега метровую полоску выжженной за сегодня земли, разделив прошлое на себя и, естественно, не получив ничего, потому что на ноль делить нельзя... Придут слова – пока идешь по пятидесятиметровой кромке позора, они почти всегда приходят правдивыми – и им будет вторить вслух, чуть ли не подпевая... Но утром всё забудется, затеревшись под гладкими чёрными колёсами ежедневного катка, того самого, привычного.

        Наверное, ощущения не должны ничего значить, раз пришло время головы, которая из всех путей не видит только своих, хотя бы погонного метра, умаляя себя до вечно ожидающего всё меньшего на более отдаленную перспективу; ту, которая легко поспорит с бесперспективностью в отсутствии толка (кто говорил о гитиках?).

        Нас совсем немного, но мы научились стольким иностранным языкам и настолько срали друг на друга, что впору начинать строить Вавилонскую башню, каждому из своей телефонной будки плевками в общий колодец (прошлого, взросления?), делая вид, что ничего не происходит. Тупо не понимая, что всё уже произошло.

        Сейчас я полезу пальцем в рот ковыряться в зубе больше от похуизма, чем от надобности, а через секунду станет еще противнее жить…

                        Доброе утро, ребята. Начинаем утреннюю зарядку.Встаньте прямо, расправьте плечи. Упражнение на дыхание. “Р-раз, два-а, три-и, чтыыре…”

                        Лопасти рук одновременно вздымают ураганы, вся, усеянная взмахами площадь ликует первым утренним вздохам, широко растянув глаза в попытке раскрыть, не зевая, держась ритма, равняясь на передних. Розовощекий рассвет плескается в бетонных плитах и типовых серых квадратиках, густо поросших травой и одуванчиками по краям, обдавая брызгами тысячу ветряков. Все вместе, синхронно, точно…

                        Наклоны вперед…в стороны. Исходное положение – руки на пояс. Упражнение начии-най!

                        Ряды будто редеют – кто стоит, кто присел за спиной мясистой девушки, резво нагибающейся до самого асфальта, кто, сделав пару раз, останавливается на месте, подпираясь руками в уверенную улыбку знатока… Там, где закончившееся упражнение еще звенит в ушах – инертные последние ряды,  что далеко от рупора – среди разбитого строя, отрыжек и улюлюканья болтается несколько человек, добровольно продолжающих впитывать округу из-под длинных, заостренных от непрекращающегося ветра ресниц…

                        Рывки руками. Исходное положение – руки перед грудью…

                        Там, где не смотрят на дистанцию, её не видно. Там, где её не видят – кровавое месиво под взмахами расстегивает верхнюю пуговицу и вдыхает до краёв рассветного воздуха под скандирование цифр голосом из мегафона, под четкое наставление примера на фоне насупившихся небес… Неразборчивым почерком отписывая на лицах, груди и шее законы очередей, бегства, успеха и дружеских связей, руки не боятся преград – им лишь бы не остановиться. А то,  что закрытые ударами рты не поправить и не зашить обратно – так это им скулить, это не важно… Конец упражнения под радостное ликование сквозь выбитые зубы и тяжелую одышку из стороны в сторону хищно волнующихся ртов.

                        Круговые вращения головой. Исходное положение – ноги на ширине плеч.

                        Надо представить, поверить доказать нужно, что главное – стержень. Он. Сам. Кружится всё вокруг, только оно. Свистит. Да, но ведь в этом даже своя прелесть есть, когда твои ноги твердо на земле, а тело набирается потенциальной энергии действия… Ты против? Верно. Через левое плечо. Раз-дваа-трии-чтыре. Через правое. Раз-дваа-молодец!-чтыыре. Закончили.

                        Следующее упражнение – приседания.

                        «У-у-у!..» - протяжно собирается в строю, вихрем взлетает над людьми и разбивается о гром задорной маршевой музыки… Под чужие приседания критической массы удобно стоять, как бы отчитавшись, с каменным лицом уверенной позы, недовольно протянув вначале, знаешь, что всё равно не будешь тащить свой зад кверху, потому что сойдет и так… Это никому не нужно, пусть как-то не по себе от задержки, от взглядов вокруг, от черных птиц тройками, разводящих мини-авиашоу бесплатно и прямо над головами, пусть раздражение перекатывается от каждого вдоха, что словно с оттенком скрытой ненависти приходит то через два человека, то спереди, всё равно тебе стоять – причины потерялись, ты о них забыл, и теперь просто «для лохов это»…

                        Отжимания. Упор лежа. Мальчики сорок раз, девочки – двадцать. Начии-наай!

                        Это должны делать все, и…да, почему же счёт, сволочь, как назло попадает, когда ты максимально прижат к студёной земле?.. Со сторон тянутся – не вытянут потуги стариков и девушек шестого месяца, кривые улыбки средневозрастных мужчин, хитрые взгляды домохозяек и стыдливые беспокойства стеснительных студенток. Отжимания делаются всеми, пресмыкаясь к земле как можно ниже – это единственное правило того, как обрести силу. Закон. Раз-дваа-три-закончили… Распалив в руках огонь, ты знаешь, что надо встать для финального оздоровления, прощания и ухода, но ладони будто стали напичканы магнитами и…ведь это на самом деле так просто – при пасть к земле и остаться…

                        И, наконец, (последнее упражнение на восстановление дыхания) проходит под заунывную музыку, отправляющую в глубокое прошлое, в те годы, когда ты мог хоть что-то исправить, чтобы в другом месте, хоть и не представляя, где и как, оказаться. Теперь лишь память, и то случайная, и груз этот сам собой подталкивает к вечному заклинанию (Здоровье в порядке без вашей зарядки), причем концовка фразы сама просится на язык прямиком из воображения, но почему-то её говорят и все вокруг… И снова, который день, под победный мотив из динамика шагаешь марш в стреловидной толпе, головою в вроде бы своем, но таком далеком, что…

                        ТЫ приходишь в шестиместную комнату с побеленными желтизной стенами с целью скрыть «Х-У-Й» на половину стены приветом и датой от прошлых жителей. Ты смотришь в заляпанное зубной пастой зеркало, щупаешь светлеющую бороду пятого десятка, растягиваешь подглазные мешки в надежде их выровнять, ковырнув зазудевшее в ухе… Где-то вдалеке всегда одни и те же, но многие похороны и набор фактов из папки «Видел». Твои или нет?..

                        В зеркале сквозь ветви абрикоса и открытую балконную дверь отражается море… Нет, оно тут не советчик.

-------------------------------

*Спасибо ДОЛ МО «Пионер» за предоставленные воспоминания.

Настроение сейчас - продолжение (не) светит

Мокрый, холодный, прозрачный воздух и небо с полностью заштукатуренной луной. Время, когда вечер властно, по-хозяйски ходит между домами и выдвигает ящики горящих балконов, выворачивая на пол - проверить, причесать, улыбнуться, чуть шевельнуть бровью, задвинуть обратно и перейти к следующему, с другими забавными фигурками. Когда мало что случается, куда точно никогда не свалится метеорит и не сметет это своими обломками, где спокойно трахуются задом в рассветную форточку всем смехам назло, спокойно напиваются и бьют морды, спокойно глядят сквозь стекло, невзначай замечая, как в свете трехглазого прожектора над операционным столом, то есть люстры, мешки выпрыгивают из-под глаз и ложатся на плиты 9-го этажа соседней высотки... Тот самый час, когда меня когда-нибудь убьют, наверное..

Настроение сейчас - Tenhi - Aatos, Saturnus - All Alone

Кончается воздух. Значит, мне повезло не выдохнуть.

           Слышатся шорохи – насморк старательно выметает разум, располагаясь во всю ширь головы, а я всё меряю шаги: два, влево, пятнадцать… Мимо холодной, каменной, «самой лучшей в мире» земли (по состоянию на 1950 год), плотно когда-то укрывшей моего любимого кота и питающей корни десяти сантиметрам бетонной стяжки «для красоты»… В который раз бегу к теплу керамзитных легких стен. Надеюсь на беленые изнутри простенки. Все заметки потом, весь интерес туда, чтоб раскрылся, где ему никто не помешает; всех убрать отсюда, чтоб не мешали, иии…здороваться, ох, как не люблю здороваться, снимать наушники... Зачем? Остаток дня всё равно догонит извергающимися жерлами головной боли и бессонницей, назло умостившейся под откинутой правой рукой, всё в сумме поприветствует мою охамевшую до царских размахов лень, усадит на блестящий «Зим» - и по всё ровнеющему серпантину извилин отправит прямо к центру желаний с драгоценной пилюлей, можно даже без рецепта: давным-давно наизусть выучил все её показания и побочные эффекты. И теперь нежусь в них, как раздавленная кошка под зимним солнцем кишками навыворот…

           Под ногами сверкают молнии, я здороваюсь с нулём. Как свой.

           Две недели назад растаяли последние вопросы. Тот, кто сидит во мне и питается ими, резко превратился в медведя и, уже по медвежьему обыкновению, засосал лапу до смертельного сна. Устал ждать, я знаю... А что еще я знаю о стихийно лопающемся терпении?.. Ничего, и, судя по всё увеличивающемуся рейтингу ведущих телеканалов, совсем. К несчастью. Новый ноль, только уже не нейтрален – тянет к полированному шкафу, где в макаронах прокисших одежек обитает 0.5 прозрачного цвета с очень даже привлекательным горлышком, стирающем память о гипотетическом, но неизбежном «завтра».

           //Мои ожидания непосредственно связаны с печенью? Или не верить памяти? Ооооого, уж лучше б я молча орал и продолжал бить в бубен, прогоняя то ли змия, то ли духов, то ли собственное достоинство маленькой циферкой отчеканенное на лбу…//

           Воронка моей (не)удачи, как украинское правительство – чтоб не поймали на горячем, меняет курс и продолжает рыть. Пусть вверх, но зато слышит радостные вопли. Хоть теперь всё это начинание не похоже на связный текст, но, кажется, я за время отсутствия окончательно стал аккумулятором мелочных раздражений, которые тек легко отпрыгивают от жизнерадостных и красивых, веселых и общительных, крепких и уравновешенных, целеустремленных и успешных, наглых и запоминающихся, расчетливых и удачливых, легкомысленных и несерьезных, уверенных и привлекательных этим всем… Зато они великолепно прилипают ко мне, запрограммированные тем, кого нет, но кто охуел, когда уходил…

           Как странно, что не тянет блевать в отражение – оно мне даже немного нравится, раз прическу поправляю. Видимо, это последний дзот, что просит гранату… Ну так их есть у меня!

           А вообще…в конце этого бестолкового текста-разминки хотел поприветствовать всех дипломированных экономистов от имени кризиса банковской наёбки, еще раз позвать инопланетян, пусть какие они не будут на вид, но чтоб главной ценностью были знания, а еще рассказать, что Деды Мразы заблаговременно столпились на полках гипер- и мегамаркетов(зачем бы?), а меня на пике обратной стороны воронки (см. выше) доедает сессия... В этот раз она особенно забавна: четыре заросших конических остроконечных лапы, отросток в форме головы без лица и оскалившийся тысячью зубов слюнявый живот... Нет-нет, не страшно. Просто нелепо как-то.