С началом ничего не поделаешь, но лучше бы брезгливые отвернулись… Стол большой квадратной барной стойкой шагал внутрь самого себя, всё тоньше делая хрупкую девушку-официанта, пока, наконец, не съел его вместе с яркой формой из фирменных лоскутов. Всё дискретнее делался бармен, а его прическа, покрываясь бледными червивыми помехами, тускнела, пока не упряталась во временную память, тут же забытую… Стекло пустой колбы отсвечивало сиреневым…стоп! Тут же только что была водочная колба?! И дома никогда не увидишь таких грязных блестящих вилок, в которых, между тем, сам видишься среди зубьев.

       На столе меня разрезали дольками тупым ресторанским зубчатым ножом, не жалея кожи, а на противоположной стороне я со стула мило орал матерный каламбур близлежащему уху из-под прически геолога... Хотелось есть, но живот полон. И что там: яблоки, рис, метан? – такое заполняющее. Рубящий скальпель оставлял его на потом, кромсая вдоль и вкось лицо пощипыванием после подготовительного бритья и просто раскрывшимися сотней конвертов шрамами… Две фотографии напротив были примяты к тарелкам, в одной рот лица был будто проткнут шариковой ручкой, пара повернулись затылками, оживленно кивая друг другу, остальные – просто листы выбеленной бумаги, обрезанной по форме голов с четко очерченными ушами и прическами… Кажется, именно они следили за лезвием, загадывая всё новые повороты, судача друг о друге, разворачиваясь в противоположный бок. Впрочем, может, укрывшийся стаканом я был не такой уж и жертвой, как хотел себе казаться…

       Пугаясь звуков собственного голоса, в соседнем зале музыкант подпевал минусовкам, отчего с каждым куплетом песня становилась всё громче. Блики слепили фарами поездов, из концов нескольких тоннелей впереди несшихся ко мне, пристегнутому на пересечении колей; и будто не замечавший всего происходящего, в голове портрет Дориана Грея, улыбался из своего шерстяного угла стола… Что я здесь? Нужно ли я? И зачем оно, отторгаемое, терпится?

       …И вот уже я, похожий на закрытую дверь туалета вместе с тем, что осталось позади, на вопросы, заданные зря и не к месту, на слова, после которых тихо цыкнули сквозь гниющие улыбки, на быстро поднятое с земли мороженое… Противень пуст, но дичь не съедена – где она? И не увидит никто, как жмется под столом, до сих пор и после закрытия сидит на корточках затекших ног и хнычет обо всех своих еще недавно искрившихся от желаний перьях, растоптанных дружеским сбором улыбок и крючковатых вопросов как бы «в сторону».

        Может, потом она пойдет по рельсам, проведет пальцем по тонкой паутине неуверенного снега метровую полоску выжженной за сегодня земли, разделив прошлое на себя и, естественно, не получив ничего, потому что на ноль делить нельзя... Придут слова – пока идешь по пятидесятиметровой кромке позора, они почти всегда приходят правдивыми – и им будет вторить вслух, чуть ли не подпевая... Но утром всё забудется, затеревшись под гладкими чёрными колёсами ежедневного катка, того самого, привычного.

        Наверное, ощущения не должны ничего значить, раз пришло время головы, которая из всех путей не видит только своих, хотя бы погонного метра, умаляя себя до вечно ожидающего всё меньшего на более отдаленную перспективу; ту, которая легко поспорит с бесперспективностью в отсутствии толка (кто говорил о гитиках?).

        Нас совсем немного, но мы научились стольким иностранным языкам и настолько срали друг на друга, что впору начинать строить Вавилонскую башню, каждому из своей телефонной будки плевками в общий колодец (прошлого, взросления?), делая вид, что ничего не происходит. Тупо не понимая, что всё уже произошло.

        Сейчас я полезу пальцем в рот ковыряться в зубе больше от похуизма, чем от надобности, а через секунду станет еще противнее жить…