Я помню, как смотрю в окно. Мгновенье мне кажется, что я лечу с парашютом, а дороги под растопыренными ногами разрезают пирог гугл мапс на причудливые бело-желто-зелёные секторы. Вот стоянка. Вот поле. Вот дом. Шёл забор, да не дошёл. Уже можно различить направления авто и людей, правда, людей тут всегда было исчезающе мало.

               Чаще всего я ухожу из дома в одиночестве, не пересекаясь ни с кем. При сильном толчке закрываемой дверью внутри выпадает ручка – нет смысла менять замок при съёме – приходится заново открывать и вставлять обратно. Иногда ты уже на ногах или вот-вот на них, вернее, три часа как глазами в одну точку экрана, изредка улыбаясь или же глядя поверх смесью вины и упрёка.  Я могу спросить, спала ты или нет, а могу и забыть. Для меня твоё бодрствование уже предательство. Испуганные глаза, быстрый, оценивающий риски, взгляд, равнодушный бэк назад в монитор, за штору, попытки моих объятий (где мы свернули не туда?)и неудача, дежурный вопрос, ответ или молчок, гиря в моём желудке начинает проступать сквозь кожу угловатым боком, я снова пытаюсь что-то сказать и, всегда подсознательно зная итог, всё равно ввязываюсь в ссору… Крик, кулак, стена, побелка, крючковато-дрожащими пальцами зашнурованные ботинки – стою, как дурак, 20 минут, насвистывая под нос своё же молчание, раздражаю, сь, каждую секунду понимаю, что опоздал, но не в силах просто так взять и выйти. Ты можешь что-то сказать. Окей. Я могу что-то сказать. Окей. Потолок может упасть и прихлопнуть нашу планету. Окей. Заворачиваю пружину воли ключом и утопаю в снегу под его шамкающий рассыпчатый смех.

                Мне ужасно нравится твоё тело, я люблю каждую его точку, где мышцы с кожей образуют дугу или тупой угол, или равнину, или мелкую дрожь, или повод подумать, или повод не думать, а впиться. Вот, ты улыбаешься, расторгаешь пояс липкого и тёплого зелёного халата и кокетливо показываешься, а внутри моей головы из болота начинают подыматься подозрения, обязательно сделающие тебе больно, но даже я этого пока не знаю, чувствуя лишь легкие покалывания пунктиров вместо слов там, где должны быть мысли; веки и зрачки синхронно трясутся, я думаю, что это страсть, пересыхает рот, чешется затылок, кости просят хруста, нос перестаёт ловить любые запахи, кроме вони, мозг уже ждёт красной тряпки, я теперь в два раза менее уверен в себе, чем когда ты была в одежде, но не могу понять, почему… Почему, спускаясь всё ниже по зажженному, тяжело дышащему, вибрирующему, влажному телу, я стираюсь, уменьшаюсь чуть ли не до полного исчезновения(?), в конце к своему ужасу не в силах найти собственный член – где-то ж тут был? – остается только рот, и как только я это понимаю, мозг чеканным молотом с безжалостным размахом огревает одной и той же, но с каждым разом всё более сильной несостоятельностью. «Фу, даже губами двигать не можешь, слабак! Зубы, снова эти лакированные зубы! Повернись, а, не, не повернись! Блядь, как же я хочу ХОТЕТЬ! Мне прямо сейчас ХОТЕТЬ нужно, эй, ты понимаешь?!» БАХ ещё раз. БАХ. И снова. А потом ты садишься и утешаешь, а я смотреть на тебя не могу. И руки нужно куда-то класть, а я читаю побуквенно каждый комплекс в твоей голове, раскачиваюсь и ною, что дело во мне. А потом внезапно крик. А потом я будто в дымке пытаюсь закрыть тебе рот, не в состоянии терпеть кромсающую истерику, чтоб всё вокруг в секунду не сгорело и не сгнило. А потом ты кричишь, что я тебя бью, и начинаешь бояться (где тут найти удовольствие?)… А потом проходит неделя-две и мы снова пытаемся пробовать. В морщинах отложив прошлый опыт.

                Ты ужасно произносишь «Стеблич», когда ты говоришь это слово, я мысленно выбиваю тебе зубы, и тут же, ловя нитку, ты слишком часто начинаешь его говорить. Мне кажется, моё лицо работает на тебя.

                Порой ты наскоком подходишь вся накрашенная и в ебучем тональнике, отражающем все лампы вокруг, цепляешься сухими глазами в меня и выдаешь «Я хочу, чтобы ты сжался, забился в угол и не смог даже говорить», а я, всегда считавший себя куклой вуду всех, кто ко мне прикасался (готов отрубить руку сейчас! Прямо сейчас! Страдайте!), лезу за железнодорожным костылём, чтоб вбить себе в грудь, но впервые понимаю, что причиню вред только себе… Я что-то кричу тебе, что-то обиженно пытаюсь узнать, чем-то поддеть, затеять спор по любимым ревностным поводам, потом случайно озираюсь и вижу: в углу, сжавшийся, забитый, не в состоянии и слова промямлить, зачем врать(?). Моя жертва за твои слёзы в окне, за нависшую тишину после первой неудачи в постели, за кривые губы над вилкой с твоим блюдом, за случайно брошенное слово, а потом – просто за каждое.

                Разрастаясь, как кризис, который я, невзирая на всю бестолковость, бесперспективность и антисмысл, уже много месяцев никак не хочу отпустить, выискивая повод за поводом продолжать всё даже в одиночестве…

                Впрочем, что это я всё в настоящем времени?    

                Сейчас за окном кружат кометы. Канонада пробными зарядами лижет чернеющее небо, в спёртом кубике без окон и даже розеток – дабы на утекло в щели с таким трудом давшееся новогоднее настроение – горлышками шампанского уже целят в углы. Моё мёртвенно-синее широкое лицо освещено холодной гирляндой, я сижу в кресле, напротив погнутая свечка с рюмке с рисом, искрит выключатель, смерти Тома Йорка в микрофон осталось в лучшем случае секунд семь, возле балкона задумчиво остывает утюг, из комнаты сзади иногда долетают клубки света, алкоголь дозревает в рюкзаке, мороз с улицы настойчиво постукивает в окно хрустящим отливом, перевалился с ребра плашмя на кухне нож. Подымаю руку на свет – прекрасно! – почти очистилась от бородавок. Совсем чуть – и ластиком затрётся календарь, год, в котором я прочитал наибольшее за жизнь число книг и в то же самое время разучился понимать фразы длиной более 160 символов, вильнув обвисшим задом, свалит в ничто на счёт двенадцать, а я, надеюсь, проглочу этот взращённый на отборных дрожжах кирпич, также, как выплюнул этот текст - в пику всем радостям праздников.

                И когда придёт время открывать глаза, за ними будет больше почти забытого шума всех открытых дорог сразу, чем привычных гулких ударов крови в виски в неустанных безуспешных попытках к бегству.

                Женя и Настя, cегодня всё кончилось для последнего из вас, простите, что так долго мучил.