Чем меньше времени, тем меньше воздуха.
          Чем меньше воздуха – тем меньше времени.
          ….

          Представьте, пока я сидел, укрывая лицо ультрафиолетовым загаром и вопросы близких подбивал до кучи отрешенным «Ага, хорошо», у меня украли все окна! Нет, вы только представьте – абсолютно все!
          Стоило только невзначай обернуться – сплошь голые стены, а их куда больше четырех, /тикают тихо часики/, и что это с ними: они стали по кругу, они сгрудились надо мной, они нагнулись, чтобы лучше видеть, они методично шуршат бетонной крошкой, они низко басят, и лоскуты влажных обоев щекочут запястья прикрывающих глаза рук, они трогают мою кожу будто пальцами на вкус, попеременно надавливая и проскальзывая по ней, пока я, боязливо трясясь, хнычу в осыпающую голову побелку, как в вафельное полотенце… А ведь стоило только обернуться.
          Внезапно под их любознательный шорох резко подымается пол и закатывает меня в тугой твёрдый ковер, ломая кости, вгоняя их всё глубже в мясо – я уже не ною, не гляжу, не чувствую и даже не дышу, только кишки, извиваясь, уползают змеями в шели, а все органы, мгновенно накачанные новокаином шока, теряются, отпочковываются и убегают в стороны в поисках лучшей жизни, не оставляя ровно ничего, кроме тупой мысли, что зациклилась сама в себе, а заодно и будущее на замок закрыла, и теперь не может деться никуда, подцепленная за ребро на городской площади на всеобщее посмешище. Но вот она оттопыривает бетонный край, и сквозь арматурную сетку подымается на метр и не видит ничего необычного: стенно, чуть мокро, чуть пыльно, интерьер вписан в злобу дня, как всегда, лучше зло переврать, чтоб звучало правдой... Она приподносится еще – и вдруг потолок становится резиновым, тугим, выгибается под давлением и с тягучей неохотой выпускает сквозь трещину крохотную, бесполезную мысль воздушным шаром в небо. А она, как улыбчивая голова Гагарина, удивленно и чуть глуповато, всё продолжает начинаться «Чем меньше времени, тем меньше воздуха. Чем меньше воздуха – тем меньше времени.», теряться в мелочах и жалобно скулить по новой, уходя по орбите за край Земли…

Настроение сейчас - stop it's beating

            Когда темно, ночно и делится только на один, когда сюжет жизни строится рвано, и только картинки мест мигают, и ты в них «тот самый парень, что всё это снимал, помните?», а потому улыбкой в кадре не вышел, когда у тебя на гитаре от пыли всего одна струна настроена, да и то по ошибке, ты можешь слышать блюз. Даже если не хочешь слушать.

            О том, что нужен новый стул.

            О том, чтобы про запас купить еды.

            О том, как для чего-то важно сходить к врачу.

            О том, как еще раз подумать о только что сказанных словах.

            О том, что это было смешно, но лишним.

            О том, что у тебя больше нет друзей.

            В границах, оставленных себе для безнервного спокойствия, бросаешь всю ночь жертвой, чтобы сдержаться, но руки-скотины всё равно дергают эту проклятую струну, а блюз правды с треском прорубает лоб.

            О том, как правильно говорить.

            О том, как солидно идти.

            О том, как непритязательно сидеть.

            О том, как нейтрально глядеть.

            О том, как от себя отвадить.

            О том, как при этом удержать.

            О том, как правильно сдаться.

            О том, как удобней закончить разговор.

            О том, как показать, что не забыл.

            О том, как вспомнить, что должен был не забыть.

            О том, как согласившись, отказаться от слов.

            И ничего не менять, не признаваясь, почему.

            О том, как найти тысячу причин…          

            Но блюз уже рвёт твоей глоткой воздух на части, осыпая под ноги временеобломками, что ты как звучно отложил когда-то, а сейчас великодушно бракуешь, отнекиваясь, и каждая из твоих отговорок на самом деле важна, важнее, самая важная, и спорить нет толку, забьешь насмерть – но они и так кивают, подавая руку, а совесть в будке, дальний угол, и чёрт ногу сломит, как же хочется…водки(?). Или, вроде, нет. Кто там был? Не знаю, случайно, наверное, квартирой ошиблись, не пойду открывать, никого не жду. А из приоткрывшейся двери в ту комнату, куда в детстве было страшно входить без света, боясь, что кто-то тихо постучит в ночное окно, звенит рассвирепевший отчаянный блюз, клокочет петухом над городом и в порыве яростного бега по рваным, недостроенным гаммам бьет клювом прямо в купол.

            О том, что тебе неудобно.

            О том, что тебе обязательно надо посидеть.

            О том, что это – противное шумное место, и сколько можно сюда ходить.

            О том, что это уже поздно повторять.

            О том, что ты привык к брюшку.

            О том, что тебе это нравится.

            О том, как иметь ненужную возможность.

            О том, как напоминать о себе на всякий случай.

            О том, как планируешь завести ребенка «потому что это действительно надо», но сам у себя занимаешь под проценты время.

О том, чтобы всё время играть не одной струне с небольшими перерывами на сон.

            О том, как ты извиняешься впрок, даже если ничего не сделал.

            О том, как завтра тебе очень много лет, и ты вспоминаешь, как был глуп, думая, что это невозможно.           

            О том, как с каждым разом всё чаще деньгами меряешь будущее, и с каждой мерой всё меньшей суммой.

            О том, что родители больше не смотрят на тебя с гордостью. И не улыбаются тебе.           

            О том, что весь миллион твоих знакомых разом научился жить без тебя – и у них получается!

            ..........

            О том, как не умничать лишний раз.

            О том, что молчание - золото.

            О том, чтобы помнить об этом.

            О том, что на всё есть свой план.

            О том, что твой уже реализуется…

            И никакая дрожь в руках его не остановит.

…(…)жаль, что предупредить вовремя не успел, не хотел, наверное, от зависти. И вот совсем недавно я узнал, что он покончил с собой.

            Другой был совсем не таким, каким было бы привычно видеть своих друзей – необычно слабый, он постоянно закрывался в комнате, выходя оттуда редко и еще более угрюмым, чем был, его волосы постоянно нагло кружились вокруг головы, не садясь и не желая укладываться под рукой, и это наковальней давило его также, как растянутые на коленях джинсы, также, как неудержимые и бесконечные шатания в маршрутке, так же, как невозможность что-то вспомнить вовремя, так же, как участившаяся дрожь в руках, просыпавшая сахар на стол и совсем нехудожественно ронявшая мелочь… Он пару раз говорил, помню: «Я иду и ощущаю её. Ненависть» - выделяя отдельным предложением. – «Я чувствую, как она льется на меня с округи. Ненависть. Все видят только меня, а я только её. Ненависть». И чем чернее делались его мешки, проглотившие глаза, тем больше ходил он в людные места, тем охотнее лез на проигрышный рожон, тем громче входил в дом, где ради ножа в спину только и ждали... И вот совсем недавно я узнал, что он покончил с собой.

            Мне сказал об этом бывший одноклассник. Крепкий такой парень с четкой целью жить, но совсем без плана, как. Мне помнится его хитроватый прищур, на который в ответ нельзя не улыбнуться, и по одному полезному знакомому в каждой ячейке бюрократической сети мирового господства; он часто говорил странными словами, что молодили его раза в три, добро и напористо, но любая глупость выходила слишком безобразно наивной и милой (я часто завидовал этому умению), так что края пола приподнимались в улыбке… Как бы в отместку реальности строился его характер, вопреки жизни, которую пристало видеть, с широко вытянутым языком и глуховатым громким «Хе-хе-хе»… И вот совсем недавно я узнал, что он покончил с собой.

            Страшно. Так мало времени вечно остается, еще меньше проходит, и каждый раз оглядываешься то ли со смертельным испугом и кадыком в желудке, то ли с удивлением, когда трясет. А оно само как тряхнет и резко зависнет в воздухе! Вчера был последний день, и ты изо всех сил кряхтел на геморрой, погоду, врачей и политику, завтра тебе двенадцать, ты снова смеешься над забавными кошечками, а сегодня... Сегодня тебе будто и нет вообще. То ли от осознания происходящего, то ли от вселенского сговора, и уличные люди прутся сквозь тебя, натыкаясь на препятствие и матерясь. Со смехом вспоминаю знакомого, который любил в ответ бросать таким в рожу окурком. Казалось, он тварь, которой все похуй, на самом же деле каждая деталь, всякая дежурная мелочь взрывалась под кожей ядрами клеток – просто однажды зубы в скрежете сточились в цепкий замок, и с тех пор ключ стал не нужен… В последние годы я мало с ним общался, еще меньше видел и еще менее хотел видеть – в нем было что-то слишком вырывающее глаза моё. Не знаю, что. Может, будущее? И вот совсем недавно я узнал, что он покончил с собой…

            Водка залечивает даже хроническую глупость. По крайней мере, для меня она уже нашла кучу перспектив, в которых я благополучно разочаровался, познакомила с уймой красивых людей, что я растерял от эгоизма, в очередной раз по-новой нашла смысл жизни, который я трезвым иак старательно и почти автоматически закапывал в новом месте при всякой возможности. И я уверен в ней наперед. И еще мне на неё открыл глаза один хороший давний друг, заставив смотреть сквозь бутылочное дно и четко разграничивать события на «Не хотелось бы» и «Бляяя…». Наверное, поэтому его жизнь мне до сих пор кажется идеально спланированной, гениально простой, и потому же я вижу его четко в том будущем, в которое глядеть по другой причине попросту опасно. К примеру, как тонкое жирное, но теплое покрывало окутывает его всё увереннее и надежней, и от очевидного примитива реальности смотреть странно, но всё же приятно. Он заметно возмужал и, наверное, единственный, кто за эти годы повзрослел, и теперь всегда, когда мы видимся, я не могу скрыть своего удовлетворенно счастливого отеческого взгляда, хоть и вижу его уничижительный на себе. Колкий. Крошащийся о меня, как кирпич. Плевать, что так! Зато теперь я понимаю, кем… (Звонок и минута. Смолчал. Налил. Согрел. Выпил.)… А, нет, вот совсем-совсем недавно я узнал, что он покончил с собой…

            Мой старый универский товариш бойко и метко сказал бы об этом, правда, с присущим ему(…)…

Настроение сейчас - до 3:20

Я бы хотел рисовать мирки. Совсем маленькие, не больше ладони в сечении, одноэтажные, слабокрытые и тоненькими стенами, вечно залитые то костром заката, то утренним туманом прямо из духовки, упрятанной в морозилку. Такие низкие, но в полный рост. Как в глупых американских комедиях о давних друзьях или ярких фильмах за жизнь, то есть без сюжета. Мои герои в вечной, слегка позолоченной осени покрикивали бы друг другу приветствия и шелестели по тротуарам от одного горизонта к другому или скрипучим дверям, шатались бы дорожные знаки и мигал никому светофор, тихо осыпалась бы сухая краска, иногда по диагонали проносились бы мятые газеты или пластиковые пакеты приветом в другой квартал, и несмотря на этот непризнанный локальный тихий райок, вертелась бы себе планета без отрыва от производства новых страхов для тех, кто не до конца пропил воображение... Таких, опять же, как я. А потому все мои люди заперты в многоуровневом подвале под амбарным замком, девятый этаж его мой, а остальные…впрочем, в этот раз мне на них наплевать. Просто вместе жаримся на медленном огне глобального потепления беспомощной кучкой эгоистов.

            Я хотел бы уехать далеко к дикому, забитому за все карты побережью, хоть и очень боюсь зубной боли вдалеке от цивилизации. Выстроить себе сарай, научиться вялить мясо, перестать брезговать червями, дисциплинировать раздутую лень, унять желание говорить и быть говоримым, а еще стыд от реплик собственной роли… Мой маленький одинокий дымоход будет жить только если ему ампутировать всё и никак иначе. Время ускоренно заканчивается, и названия для прошлого все более обидные, а в окружающих окнах так мало лиц, но так ослепительно много сероватой пустоты, что страшно: а вдруг скоро я проснусь, а меня нигде нет? Сойду весь еще до посадки. Швырнусь по десяткам голов хаотическими мыслями о покупках, сексе, обычаях, работе и заглохну у кого-то на противном выдохе посреди зебры, прерванный гудком... Ведь дымоход не просто так молчит, и не случайно сарай осунулся, и берег унесло, только распоясавшийся страх прижимает небо щекой к раскаленной конфорке солнца.

            Минус семнадцать, на лед выходят рыбаки в промасленных бушлатах и молча усаживаются к своим лункам, а я в шортах скоренько так с сетью пытаюсь разом поймать мешок рыбы. Я его запомнил тысячу раз – пара крупных, несколько средних и чуть мелочи на развес – именно таким он мне привиделся когда-то, именно таким чувствуется где-то рядом, именно такого нет и никогда не будет. Потому что даже не верю, а так, уже больше по инерции…

            На экране бесконечным потоком шагают люди, исчезая, стукнувшись о глаза, рядом по пыльной земле плетутся бетонные змеи бордюров, в небе прозрачный конвейер строем везет самолеты, швы видеоряда наскоро забиты цепкими ветками с наледью, а я без рыбы стою, как дурак с прохудившейся сеткой, и мне холодно. Насмешливо свистит ветер. Раскричалась автомагистраль. Думаю, брошу это все а хер – и домой, мой подвал всего-то на девятом, не согреюсь, но и не запыхаюсь. И больше ни разу не пожалею, что реальность - многоэтажный баян, дующий трижды на дню протяжной нотой заводской пересменки, где мне остается только улыбаться по-собачьи. И плечи будут толкать плечи, от случая к случаю пристукивая по роже, а для мирков со временем останутся только опиум, спирт и болезни. Наверное, потому что в слове «претендовать» корень все-таки pretend.

            Иначе никак не понять, отчего на вопрос «почему?» мне, резко забывшему все языки идиоту, нет и нельзя показать внятного ответа.

Когда-то у тебя было меньше, да и сам ты частично прятался. Твое одиночество было качественным, и, каждый раз о нем откликаясь, вспоминая, ты мог не подбирать слова:

- Эй, привет!

- Пошел нахуй.

- За что?

- Было б за что, убил бы.

Но. Все разом сбросилось во время и теперь обои пузырятся бетоном, а тебя слишком много даже для двух строчек. Ты целиком вывалился на экран и закрыл собой белое поле, с тех пор туда нельзя. Теперь есть, за что.

..оно расплылось черной мертвой лужей, и.

Пока что твои друзья прощают тебе их годы, но совсем скоро, ящерицей, ты сбросишь хвост и станешь совсем голожопым.

Настроение сейчас - когда-то

Ты обо мне еще услышишь. Тебе расскажут. Ты будешь сидеть в хлеву, не в квартире, а люди, прибывая, будут отдавать слова, и это, увидишь, странные гости: одни, срываясь и шипя, зайдутся ненавистью и горестным криком, и ты их слушай острее и внимательней, другие же запоют дифирамбы, а ты гони их – и узнаешь меня лучше, а третьи – и их будет наибольше – принесут всего по слову, но ты не дивись их скупости, а собирай их. Через густой воздух, сквозь желейный звук, пускай гостей и коллекционируй каждый битый момент, знай: без малюсенького их этих кусочков я всегда буду протухшей биографией и не сложусь, навечно оставшись наветренным наездником, ускакавшим раньше мысли догнать… В тот день, когда сотрется из памяти даже намек на движенье моих губ, а окольные дома зальются фиолетовым чешуйчатым глянцем, собери меня из многих миллиардов принесенных деталей, натяни на время, дай почувствовать резко поднятым и также скоро опущенным словом. Воскреси на миг. Дай посмотреть.

            Помни. Тебе расскажут обо мне. Просто верь. Впрочем, можешь и не верить – главное, что так и будет когда-то.

           Я хотел здесь написать о том, что еще приведу эту тавтологию к человеческому виду, но, по причинам, описанным ниже, никогда не сделаю этого.
           И вообще, последнюю неделю, силясь урвать осколки как-то невзначай прижившейся идеи в те моменты, когда она, казалось, наиболее уязвима, я с удивлением обнаруживал, что память закрыта, стерта, закамуфлирована, будто её и не было – по требованию она выдавала только «бонусы» забытых и неважных мыслей и малозначительные детали стыдных воспоминаний. Но так как этот текст есть, пусть и не такой, как я хотел, не вышел как задумывалось, зато я теперь четко уверен, что автономно внутри меня живёт мой враг; он решает, программирует мою неуверенность и скулит моими скулами. И он не хочет афиш.
           Именно потому я напишу. Хоть и не так. Независимо от.
           ----------
           Когда растворятся желтые двери, и тебя в неуравновешенной дрожи выплюнет в промерзлую мокрую землю мордой, неведомая сила схватит за волосы, рывком подымет на ноги и задним ходом затащит обратно по влажным ступенькам, пригвоздит ладонь к поручню и скользнет по нему чуть назад под привычные взгляды пассажиров на кончики своих носов… И ты снова увидишь это яркое пятно в самом центре, под любование которым минуту назад паззл оконных квадратиков сложился в твою остановку и которое чуть не свело тебя с ума. В нем всем плевать, сколько прошло лет – три, четыре, десять, и сколько подошв, намазанных соплями, вбивало в твою такую податливую память жижу застоявшейся реальности – там улыбнутся, и эта улыбка пройдет трещиной широкоформатно по всему, что ты только можешь увидеть: на иллюминаторе белого дома, на изгибе оранжевой стойки, на зараженной насморком столичной улице – везде ты заметишь изгиб таких обожаемых и потому таких забытых тобой губ... И вот уже тянешься к ним, ты уже такой яркий и струящийся, что готов отдать всё будущее за один желанный прошедший день, ты нежно отводишь руки, протягиваешь лицо…
           И целуешь землю. Ты разве забыл? Ты ведь поскользнулся на ступеньке при выходе, и теперь собрал на себя все взгляды пассажиров, ухмыльнувшийся водитель глядит и медлит, обернувшиеся пешеходы приостановились и глазеют, а все дома в округе светятся проемами, даже не моргая металлопластиком… И ты слышишь свои же грязные губы над собственным ухом, что низким голосом шепчут тебе всё это, пока ты впопыхах, болтаясь, как на леске, жалко пытаешься встать, скользя по льду и сырости… Ты запомнишь это, теперь надолго запомнишь, это чувство будет с тобой в каждом смехе и каждой победе: у тебя не предновогодняя детская радость – ты целуешь землю, ты не горд новой курткой – ты целуешь землю, ты не написал, наконец, вымученное и именно так, как хотел – ты целуешь землю и помнишь только её. Все остальное – свершившиеся с тобой мелкие факты. Независимо от.
           По дорогам домой и от дома всячески избегаешь знакомых – сволочь решила, что тебе по нраву надоевшая одинаковая музыка, прикрыла твои заткнутые уши ладонями, потому ты всё чаще отводишь глаза – и снова, сука, целуешь землю! И даже если тебя отвлекут, под твой приглушенный мат заставят говорить и улыбаться, ты будешь молчать, стоять, пялясь в одну точку, в то время как сволочь, танцуя, начнет невпопад противно смеяться, невесело шутить и целенаправленно показушно, будто участливо, отвечать так, что твой беспорядочно шевелящийся рот сам прекратил эту беседу и со всей силы снова бросил тебя в асфальт. Где ты будешь валяться, пресмыкаясь и не понимая, откуда у сволочи к тебе столько счётов, ведь ты давно привык ею пользоваться и, кажется, одно время почти полюбил – она удобная, твой водолазный костюм для этой лужицы, - пусть даже ты никогда не пытался барахтаться там без неё (но, уверен, ты быстро забудешь эту мысль). Ведь когда-то тебя растили для чётко определенных эфемерных целей, которых ты никогда не достиг бы, ты честно врал, что удашься, пока было интересно и важно, а сейчас честно врешь только самому себе… И во время очередного пустого трепа в одной из реальностей, когда сволочь достает из кармана очередной скользкий и извивающийся ответ, а ты, безвольно потупившись, смотришь в одну точку, она шепчет тебе в два уха одновременно рваными фразами: «…А он мужик, да, мужииик, да, и машинку водит, и ухаживает, и работать, и отдыхать умеет… да, и умен, и собой хорош, и уверен, и все чаще и чаще… и в постели великолепен, конечно, не то что.. а ты знаешь, насколько надежен? Да, и еще он знает это все и не спорит…». О чем бы ни звучали предложения вслух, пока тебе во всех лицах кругом мерещатся гипертрофированные уродливые насмешливые твари и их ненависть, которую охотно принимаешь, а взгляд так и норовит убежать и, дрожа, уткнуться носом в самый первый угол, ты будешь умолять вжать в дерьмо раз и навсегда, ударить раз и навсегда, будешь снова цепляться за грязь, целуя, а сволочь – ходить вокруг, продавая билеты на это шоу, и всё останется как было, ты же знаешь... И она же знает… А теперь и все же знают.
           Гляди-ка, насколько прекрасно выстроились звезды – в ассоциативную память, не подчиняющуюся приказам, твою беспомощность и толстую кожу бронированной оболочки, в кисель будней, всегда одинаково нагретый, в стыд вместо кислорода, чтоб им дышать, ты одет и прекрасно зализан! Ты проживешь еще много дней пассивным наблюдателем одной-единственной точки, где сходятся твои глаза и, застревая, гниют все замыслы, отдавая неизлечимым перегаром. Ты как раз по форме мира – слизкий, гибкий, цепкий и несуществующий. А вместо тебя сволочь. Уже не замечая, когда она думает или говорит, уже не глядя, как люди кругом отстраняются, утыкаясь в себя, и куда деваются дни и целые месяцы, оставляя после себя горы исписанных смайликами страниц и вечно повторяющийся смешок. Даже не представляя, что тебе готовят собственные мысли. Мгновенно мимикрируя под окружающий абсурд, хоть и в качестве вечного козла отпущения, но что уж поделать, раз с персональной сволочью тебе не повезло. Независимо от.

Настроение сейчас - ...=?

            Тысяча три человека издревле сидят на краю облезающей скамейки, потупившись, их идеи, как всегда, живут не дольше надобности, а мечты урезаны опытом до циничных шуточек со смайликовым причмокиванием, но они случайно, все разом проглотили иглу, и теперь в их животах вечно колко. Аж сил нет, пусть разноябрившееся солнце стучит копытцем в спину, требуя снять куртку, тысяча три шли сюда, чтобы прийти и уняться. Почему-то они посчитали, что это здесь возможно, так же, наверное, как микроклимат и нужная температура кофе важны для удачного текста, так же, как леший влияет на КПД теплоцентрали… Они шли сюда, но случайно попали под поезд.

            Тысяча трое в самой масштабной социальной сети, а авторизоваться трусятся руки (да они и просто так трусятся, не переставая, по правде сказать, каждый из этой толпы порядочная сволочь) – только смотреть. На то, как друзья больше не ходят друг к другу, хотя и не далеки, на оформление страниц, улыбчивые аватары, имена жирным шрифтом и яркие цветочные подарки, в которых за недостатком внимания теперь роются забредшие от голода облезлые собаки… На то, что пикирует ворона, и она о тебе, что колокола нет, но что-то настойчиво, с лязгом, звенит, и это – по тебе, на материализовавшуюся пустоту, что шелестит по тебе сквозь расступающуюся сухую траву, на то, для чего найдутся еще более удобные к консервации слова, но... Как только начинает казаться, что привычная виртуальность неизбежными нитями сращивается с реальностью, животный страх подступает откуда-то из-под желудка и, разгоняясь по пищеводу, таранит лобные доли опаской живых, беспричинной паникой, смехом, толпой, беспомощностью, интересом, неожиданностью, ударом, вечным неудачным сценарием и ненавистью, унижением, как будто так всегда и представлял, …но еб твою мать, да вам на всю толпу уже давно за двадцать тысяч лет, а всё в слюнявчиках!..  И ведь эта боязнь ничего не дает: ни мнения, ни решений, она просто тебя закупоривает. Она – пробка на всю шею. Тысяча три тромба, которые я сейчас чувствую, а мои первые улыбчивые читатели, сложив на груди руки, оценивают этот текст со своих вертикальных мраморных плоскостей.

            Так, кажется, всегда бывает, когда тысяча смотрит на миллиард или один на миллион, когда ноль глядит на себя в зеркало и видит то, что сзади сквозь дыру в пузе: они живут, а тебя ломает. Это тебя ломает. А ты сначала пробуешь относиться скептически, потом критически, затем стараешься не относиться вовсе, чтобы в конечном итоге признаться, что намертво привык к тому, чего у тебя никогда не было, выбрать скромную цель средней недосягаемости – и стать на якорь. И, как бы самоуверенно это ни звучало, всё, что после этого и называется «доживать», и для десятитысячной доли процента это вполне допустимо. Куча замыслов с размахом погибало именно так, в утробе, съеденными сиюминутным удобством, потому их и нет…

           Потеряв нитку мысли, я так долго всматривался в глянец надгробия напротив, что не сразу увидел себя. В полный сидячий рост, со сбившейся прической, ручкой в руке и запекшимся словом в язве прикушенной губы – так удачно отчеканило солнце, вписав в черный прямоугольник и уверенно лоббируя в голову мысль «А что ежели бы так, а?», чтоб я на полминуты оторопел и что-то понял…

            *Но я, как и любой дурак, смог только осознать, что есть еще как минимум тысяча два человека с такой же проблемой. Или миллион триста. Они шли, но случайно попали под поезд. Или тринадцать миллионов восемьсот тысяч – для успокоения и веры мне подойдет любое, отличное от единицы, число…

          Что-то изменилось, что-то, определенно, случилось, и шагающие из тумана в смог хмурые колонны не смутят, - что-то, произошло, раз переворачивается нутро и напрочь лезет из тела, и почему-то кажется, что это связано с той незвестно зачем нужной пустой трубой, что подымалась из самого центра и на мощных подпорках уходила за горизонт, пока вдруг не помешала элитной высотке... Когда мой отец говорит, я слышу отрывки о далеких горах, широком устье, узкой пещере и бездонной выгребной яме, мне вспоминаются окружающие отражения, маленькие грешинки, страшинки и стыдинки, где обязательно находишь все свои и от обилия которых прирастаешь к земле, теряя все чувства разом, хоть это вовсе не моя память. Но чаще он молча играет на баяне. Его за это и не любят, за баян, подозрительно косясь на неизменное выражение лица, "Лучше бы пил и мать бил, - говорят. - А то наяривает круглыми сутками", всё время орут, стучат в стены и окна..

         Что-то точно не так, видишь, по людям скучают и плачут, им звонят и встречают, их кормят и терпят, в них искусственно поддерживают парализованную снаружи жизнь, но если вдруг кто попадет под машину, их выбрасывают на обочину и забывают в ожидании дворника, что придет, запихнет в тележку или мусоровоз и вывезет за город - вони подальше... Но если вдруг забудет, ты, идя в магазин, можешь увидеть, как постепенно стягивается кожа вокруг раскрытого рта и глаза протекают внутрь черепа... Если не побрезгуешь, конечно.

здесь нельзя ошибаться. нельзя. а то будет много больше нынешних сорока.

но как жить с такой установкой?

http://focus.ua/photo/1234

счастливого пути. пожалуйста.

- А то, знаешь, как бывает… Побежит человек, окончательно голову сломя, прям к границе, вздумается ему с какого-то хрена на стену залезть или перемахнуть на раз, да только его еще за километр пулемет увидит, а за восемьсот, поняв, что траектории не меняет и в силах своих уверен, со вздохом щелкнет затвором и сделает из нашего героя дуршлаг. И ведь не виновато орудие, что его сенсорами по горло напичкали и попросили патронов не жалеть, да и сержантик тот на вахте – что с него спросишь? – подтвердил захват цели, одобрил огонь, но ведь у него приказ, правила… Вообще, временное, говорят, дело, эти пулеметы, мера в кризисный период, другие, кстати, замечают, что задел на будущее, когда азиатов испугаются, всё будет готово… черт его знает! Лично мне кажется, знаешь, как у нас говорят «Не наебешь – не проживешь», так вот беснуются они от этой поговорки, массово в штаны ложат… Дикие мы, наглые, страшные, нас к ним, гуманистам, никак нельзя, вот и защищаются, как могут.

            Я, когда дело начинал, года три уж, наверное, назад, на пару десятков жизней их страхов натерпелся, щек их лоснящихся в уме порвал…ууу… Но денежный запах победил всё равно. И девчонку мою помню тогда, вроде, Иркой звали, ну, гулял с нею, потрахивал, но была она мне…ну никак, понимаешь? Здоровая зато, как кобыла! Вот и пообещал ей, что к другу своему за границу переправлю, наговорил всякого про связи, уровень жизни, чистый, там, воздух – ну и отдал солдату, значит. А он мне по уговору две штуки: двести за печень, двести за почки, по пятьсот за сердце и легкие да за всю прочую требуху… У них, знаешь, обязанность такая, вроде, - старикам своим менять изношенное. Они ведь все на транквилизаторах с малолетства и до пенсии, жрут их, курят, колят, пьют, нюхают, вот и не держит тело, то там, то здесь стопорит… Вот только своих доноров уже давно не хватает, хоть и бабос нехилый у них за то дают, да только что им тот бабос, не мы же!..

            Так и пошел бизнес. Люди начали теряться, другие, естественно, аукать… Отбирал-то я молодых и детишек, вот и бегали умалишенные с криками «Убилиии!», «Укралиии!», воя началось – жуть, ментов зачем-то звали, причитали, тогда-то и пустил слух по каналам, что у границы неосторожных ребят крадут бездетные семьи, как своих принимают, воспитывают… И тут же, не поверишь – сразу! – особо упоротые мамаши стали сами своих отпрысков отводить туда, поближе, днями и ночами ждать, когда же появятся холеные существа с лучезарными улыбками и заберут ребенка в чудесный новый мир… Оставив, разумеется, вознаграждение на героин или водку, хех. Десятки. Вот, глянь, одну можно и сейчас увидеть, вон, под деревом прогуливается, заметил? Помогают мне, знаешь ли, невиданно, я ведь с недавних пор только приезжих трогаю – знаю несколько иностранных слов и могу произнести их ласково…

            Менты? Да, ты прав, они всегда в курсе, потому и не делают ни хрена, пока правильно не попросят. Не рядовые, конечно, нет, но с одним бакенбардистым полковником вышел у меня ооочень разорительный разговор, хехех…пусть он до сих пор думает, что я переправляю нелегалов. А простые мусора они как циничные дети, нуу… недавно из районного приехал сюда участковым один – пацан, не пьет, не курит, амбициозен только. Вот и решил сводить к «друзьям» для обмена опытом… пять косарей дали, кстати! Уж не знаю, как они всё на своей стороне проворачивают, но чего-то думаю, что гораздо быстрее и слаженней, они любой материал усваивают быстрее, но, честно, лично не видел, сам туда не заходил – не верю я их искренне улыбчивым ебалам…

            Ну что ты так на меня смотришь?! Да ты вокруг глянь! Видишь эти трещины везде, ржавые потеки, будто из них дома сложены? А эту дерьмово разогретую еду из наполовину пластиковых овощей, а лица людей, семь раз в неделю по сто километров до завода и обратно, а потом ебашат, ебашат, ебашат, вот, глянь на этого трудягу, на мимику посмотри, будто весь его рот под усами был только и создан, что для фразы «Ты должен работать!», чтоб он постоянно твердил её своему сыну, а тот себе, чтоб быть похожим на отца – и он же, действительно, на него похож, хахах!.. Знаешь, им ведь давно всем надоело жить, да только не знают, что это такое, но зато хорошо чувствуют. Поэтому так хорошо ведутся. Потрошат родных и верят в чудо. Каждую встречу грызутся о политике, каждую неделю нажираются на похоронах. И, смотри, каждый словно забеременевшая истеричка, которая знает, что плод неизлечимо болен УЖЕ В ЖИВОТЕ, но со страха всеми силами старается удержать при себе неудачливого «отца»… Тьфу, говно! Рост ВВП, социальные гарантии, прозрачность, честность, сраные розовые тапочки, да каждый из них может и готов забить меня до смерти, если поймут, о чем я… А ведь я вообще о балансе, я почти всегда о нем, о том, что если где-то получается рай на земле, то где-то обязательно наступает вынужденная преисподняя, если в каком-то месте люди массово обращаются с саморазвитию и самовыражению, значит, с другой стороны глобуса кто-то миллионными тиражами въебывает просто на воду и протекающую крышу… Если кого-то выбирают сырьевым придатком, то только потому, что «экономическим чудесам» нужно как-то существовать. Ничего личного. Просто бизнес. И нам с нашей героической историей и минеральным богатством просто не повезло. Бывает. И вот уже человеческая жизнь ограничивается бессвязными бессмыслицами – ты каждый день зарабатываешь на то, что кто-то выбрасывает, у 12 часов твоей работы сегодня вчера истек срок годности, твоя пенсия чей-то кофе и недокуренная сигарета, твой ребенок – чья-то печень, две раздельно ходящих почки, и сердце, стучащее в старике, которому ты по возрасту должен говорить «папа». Тьфу, дерьмо, пошли отсюда, а то, ей богу, начну орать на телевизор!..

            - …а бывало еще так, что негодные трупы мне обратно возвращали, немного простреливая для алиби, конечно, пару раз такое было, ну…знаешь, не любят там этих, дебилов всяких или инвалидов, не кондиция наши отклонения для них… Вот мы, кстати, и пришли.

………………………….

            Мой записывавший собеседник оторопел, оглянулся и, как бы защищаясь, расставил руки в стороны ладонями вперед, еще секунда – его мысль материализовалась бы в реальный толчок, но вовремя и неслышно подбежавшие солдаты молча оглушили и утащили за непрошибаемые наэлектризованные ворота, из-за которых виднелись ровные углы блестящих КПП, подсобок и слышалась спокойная непривычная речь. Возле самого края дороги, будто отдыхая, разлегся такой далекий, вальяжный и чистый салатовый газон… Я поднял выпавшую из его рук тетрадь, засунул в карман, пулеметы по башням инстинктивно среагировали, уставившись, но я знал, что пальнуть у них просто не хватит духу. «И надо было ляпнуть «Расскажи, может, полегчает,», ща ходил бы себе и стишки писал, психолог херов…».

            Я стоял и ждал денег; зажигая нитями накала рабицу, к горизонту спускалось солнце. Глухая стена разделила его ровно на две части, и я увидел как «наше» полусонье, спускаясь быстрее, словно хотело воссоединиться с другой половиной, у него будто в профиль выросли губы и нос, оно изо всех сил цеплялось ими за бетон, но неумолимо стекало вниз. И, наконец, окончательно стекло часами Дали… А через полминуты и за стеной пропал свет.

            Так странно, в кирпичах рукотворного рая всегда есть дырки для лома, ведь, правда же, странно, в жизни так много событий, что на мысли просто не хватает молниеносного времени, я ничего не вижу, нигде не бываю, ничего не чувствую, потому и думать особо не о чем, ну, действительно, странно, ты можешь всё, кроме того, чтобы что-то изменить, так и неясно до сих пор, способен ли ты вообще хоть на что-нибудь…

            Так странно, ты упорно превращаешься в разжиревшую куклу, в подслеповатое пугало, в захмелевший диванный пыж, а всё пытаешься фатально повлиять на людей, ведь, правда же, странно, чем меньше ты кому-то нужен, тем жестче, капризнее и привередливее к самым преданным и близким, ну, действительно, странно, весь твой путь не длиннее шага из твердого тухлого в довольно ровную неизвестность, но каждый раз ты всё равно решаешь «чуть-чуть» постоять и переждать...

            Так странно, враги порой добрее родственников, они говорят правду не чтобы растоптать, от них не прячешь свою жизнь так тщательно, чтоб вдруг не нашли очень удобный клинообразный изъян в твоей и так серой радуге, от них знаешь, чего ожидать и всё равно стараешься не иметь, ведь правда же, странно, миллиарды людей загнивают заживо от собственной глупости и напускной бессмысленности, разрывая глотки за «Я люблю это!», ну, действительно, странно, моя ненависть превратилась в обыденность, я больше не злюсь – корчусь, не радуюсь – корчусь, не тоскую – корчусь, скажите, странно, что при таком рациональном, удобном и честном балансе между блядьми и спросом я всё равно переживаю о недостатке собственной полезности..

            Кошка, почему этим утром, как и на этой неделе, как и всё время в этой жизни, я просыпаюсь слишком поздно? Кошка, скажи, знал ли я?

            Мог ли я знать и, если да, то почему не разобрал разжиревший изнутри морозильник и не вынес тебе, всё равно мне не попробовать того мяса, что месяцами примерзало к его стенкам, на прощанье что ли или просто в подарок… Представляешь: с зудящим писком растворяется дверь подъезда и выхожу я с тазиком еды и направляюсь к тебе, и ставлю прямо под твои еще опасливые, но уже активно движущиеся ноздри – и ухожу?..

            Кошка, скажи, может, я мог просто подойти, рывком схватить тебя с земли в охапку и унести домой, так, по-детски, по-настоящему, натурально и добро, распахнуть перед тобой комнаты и впустить – занимай любое место, какое пожелаешь, все здесь теперь наше, твоё. И чтобы утром ты косилась на меня прищуренными изумрудами, полуулыбаясь-наблюдая, пытаясь понять, с какой радости тебя, зрелую, по-твоему, уже совсем неинтересную, взяли и … взяли. На раз – и сразу в дамки, своею. Скажи, ведь я же не инвалид, я способен на это всё и, даже более того, согласен, так почему…

            …я этого не сделал? Кошка, объясни, почему? Зачем сейчас ты и твой только-только вылупленный котенок лежите на чуть подкрашенном асфальте, а язык у тебя катастрофически реально высунут, давая дорогу запекшейся красной струе из неестественно сплющенной морды ровно там, где вчера ночью зеленый глаз из глубины сверкнул мне, впопыхах взбежавшему, вслед? Что помешало мне, всё равно был пьян, подурачиться и, подскочив, хотя бы топнуть ногой, чтоб ты встрепенулась и вмиг схватив младшего, ушмыгнула в форточку подвала? Или за черный занавес деревьев, или хоть к черту на кулички, но чтобы НЕ ЗДЕСЬ!..

            Кошка, знал ли я, кошка?

            Прости, что постоянно, как идиот, спрашиваю, что так много, слюняво и часто, я бы задал этот вопрос смерти, что приходит так не к месту и настолько не к тем, что её давно пора как следует откалибровать, но – ты знаешь же – твой немой, скользкий, как взгляд, ответ из вчера мне яснее любой правды из её костлявого рта… Твоя мягкость куда важнее её секундной снисходительности, а твоя поза – самого её явления на мой крикливый, наивный зов. Эх, кошка, ну почему я не умею читать завтрашние новости?..

            Ведь пока твое уже продолжается ещем, и твой пушистый хвост не перетягивает мою шею неумолимой петлёй, я мог бы очень много сделать для тебя, изменить, отряхнуть костлявую руку, что сонно машет косой направо и налево, согреть, приютить, укрыть жарой из окна и ковриком пола, накормить и, умыв, протереть доясна глаза, до туда, где скрывается доверие и забытая радость… А начал бы с простых и глупых для ХХІ века слов. Я люблю тебя, кошка. Знай.

Для кого никотин, для кого героин, а кому две таблетки донормила – и на бок. Ну а я совсем потерялся в собственных днях, потому расцеловал бы за путеводитель. Мне уже ничего не снится, я уже ни во что не верю, вы, если возбуждены, успокойтесь и подвиньтесь – пройду, делать нечего.

На дороге диваны-диваны, на диванах пушистые кошки, и у каждой фотоальбомы, все раскрыли страницы памяти, перевернуты черно-белые форточки на листах чайной бумаги, и вот так – до самого горизонта, в пустоту, куда всё уходит, я иду, заплетая ноги под их эхающее мурлыканье. У меня же конфета за пазухой, да и ту со мной в гроб положат, а они, озираясь, скалятся, девку в полк ли, виновного в строй – всё равно до конца тоннеля не дойти, как бы свет ни мерцал там ярким и будущим.

Коридоры целыми пачками, целыми семьями, связками, и у каждого в середине конец. Есть чекпоинты, локации, спецэффекты, герои и миссии, живых людей нет. Я в своем потираю руки, у себя наблюдаю люки, как открыть и навсегда зависнуть, как бы было мучительно легче (миллиметр, секунда – в рамках вечности и вселенной всё едино, единственно глупо)… Ведь словесной абракадаброй мне не высказать те зигзаги-сплетенные лестницы, что я сам себе где-то выдумал, на пустом, разумеется, месте, когда сделался проще и сдобней.

Потому мне тупым коридорным жителем оседать посреди декораций худшего из театров одного зрителя. Покажите мне ваше счастье – я скушаю.

             Гнильцу раздавленной детской наивности, немного женской старости, щепотку мужской тупости, чуть человеческой стадности, каплю железной усталости, кроху оконной тусклости, секунду дискретного гнева, грамм осознанного рабства, атом беспомощности, миллиметр силы, направленной в дыру, кадр остановившегося времени, ухмылку подчиненного строя, взмах отвернутой пренебрежительности, вдох протухшей сладости, выдох скисающих на лету мыслей, пощечину автоматизированных рук, искру привычного вопля, момент целенаправленного повторения, клетку угрюмого уродства, вспышку развеянного пепла, воспоминание о забытом толке, кристаллик выпаренной приторной бессмысленности, волосину самоклеящегося жира, точку почерневшего белого на облаке сквозь шифер и рубероид, пору с вакуумом и легкий писк электронных часов мизерной исчезающей палочке на экране ты попробуешь, положив на язык шоколадную конфету.

             Фабрика приобретенной инвалидности умеет осваивать, выпекать, формовать, декорировать, транспортировать, упаковывать и соглашаться с результатом. Помимо этого, используется сахар, патока, сгущенное молоко, растительный жир, какао порошок, орех, какао масло, кислота лимонная, ванильный ароматизатор, идентичный натуральному, а энергетическая ценность составляет 465 ккал/100 гр.

            -

Но пусть дети все же думают, что конфеты – сказочно вкусное чудо. Не говорите им правды.

Настроение сейчас - спиртокраски

              Мои руки пахнут луком, и я обожаю этот запах – сладковатый, стойкий, индивидуальный, а самое важное, не становящийся кислым, - попеременно поднося пальцы к носу и затягиваясь. В моём одиночестве не стоит никого винить – всё равно всех не перечислить, а главное, что не вскружилась голова от такого количества совершенно посторонних, кармически обошедших локальных счастьев… У меня как раз тот возраст, когда могу себе позволить веру, хоть опыта хватает только на половину, а мыслей всего на несколько вдохов, надежда же вообще умерла последней – стул, я, стол, стакан, борода – моя программа на вечер; можете направить на меня камеру, чем не реалити-шоу? Ну, направляйте же!.. А, ну да чёрт с ним.

             …переливающиеся светом в тридцатидвухбитных оттенках масляные капли враз затираются половой тряпкой, в попытке удрать под стол заливаются пеной до ослепительно-серой будничной белизны, предваряя подсвеченные жалюзи рассвета поверх заживо протухшей головы.

             Да, я читал, да, слышал, в Польше то или России ли, блицкриг или бомбежки, под кучей обломков или накренившейся стропильной балкой, мать с перебитыми ногами и руками, намертво ухватив край обожженной пеленки, извиваясь змеёй по собственному кровавому следу тащила ребенка в укрытие, к безопасности, подальше от оглушающих взрывов, что шли вечной очередью и отдавались в грудь, и, разрывая кожу под драным платьем о каменную терку, до последнего ползла, спасая. И что мне теперь, с двумя руками и ногами, мне, в чистых штанах и взмокшей рубашке осознавать, что его больше нет, как ни зови и какие новые игрушки не покупай, что не прибежит в пыли и ссадинах и ручонкой не схватит за мои пальцы, нет, …он лежит в соседней комнате. В небольшой коробочке, опертой на две белые табуретки.

             Со всем изяществом балерины в фартуке, сметая усохшую, скукоженную листву от оградки к свежему крестику в центре, он порхал с веником из угла в угол, от изголовья к калитке, и сознание, затуманиваясь мохнатым, дымным одеялом под ритмичные звуки отовсюду, кренилось в глубокое забытье, чуть напевающее, колыбельное, мягкое…

             Слова, которыми ты молчишь, навсегда въедаются в память, кулаки, которыми ты молчишь, бьют по твоей же морде… Вот здесь и вот так я перестаю молчать! Вот так я прекращаю думать и верить, вот так я берусь за золотистую дверную ручку закрытой от страха комнаты и что есть силы насилую, пока она не развалится к чертям на мелкие-мелкие пылинки. Эй, проклятые высерки! ВЫ ДОЛЖНЫ ЭТО ЗНАТЬ! Эй, неработающая тварь, чтоб ты сдохла! ТЫ ДОЛЖЕН ЭТО ЗНАТЬ! Посмотри на меня, выругай меня, ударь меня, еще ударь, чтоб я заорала как резаная и ты не смог уснуть, бесчленное никто! ТЫ ДОЛЖЕН ЭТО ЗНАТЬ! Вы, суки, ВЫ ВСЕ ДОЛЖНЫ ЭТО ЗНАТЬ!..

             Мокрый уборщик придет и вытрет острые края пятен, домоет разводы. Хоть чисто только там, где не сорят, но в этом случае в нём просто не было бы смысла и, как следствие, его самого, но ведь сейчас, когда каждый стремиться свернуться трубочкой, перевязанной цветным бантиком, как не заметить, что он скрупулезно и молчаливо отделяет ржавчину от костей, вымывает грязь из извилин, разливает моющее в тусклую лужицу на абсолютно чужой земле, выведенные краской границы влияния по частям которой он смачивает бензином и бережно затирает тряпочкой, что только он это и делает… Как не услышать его зовущий, но такой безликий вопрос в детском наивном «Откуда я взялся?», от чего до «Зачем?» рукой подать? И уж, конечно, бессмысленно тупить об него лезвия, пережигать дула, вырезать целые поселки и города, прикрываясь почти крестоносскими «благими намерениями»… Ты ведь видел его, перетянутого ремнями, зеленого и немощного в чуть голубоватой больничной палате с насквозь проколотым воздухом? Помогло?...

             И думается, если мы все когда-то доживем до времени, где всё, что нас окружает, можно будет получить из мусора, то увидим мы это глазами, сливающими отработанную жидкость в луженые, освинцевевшие от тоски алкогольные вены.

Нет, я не один. Я где-то между нулём и единицей.
Щелчок в выключателе - тоже я.

Настроение сейчас - hey!

            Если ты вдруг проходишь мимо рядом, заходи, на это стоит посмотреть, а мне в моём потном от летнего Днепропетровска скафандре крайне не хватает самоотверженных собеседников зрителей.

            Прошло 22 года, и я верю, что открыв свой рот одним махом прихлопнул другой, прошло 22 года назад – и вот он я, слизкий, свежеиспеченного красного, с неуместно торчащими черными клочьями, скрюченный как переразвитое старение, да еще на чью-то беду распахнувший глотку… Да и если бы с чем-то полезным её раскрыл, хоть не так жалко было б! А так… Крутанем вперед – я высовываю голову из окна под проносящиеся потоком пощечины тысяч рук кипяченного ветра. «Hey you, if you really against the wall…» - он щелкает о меня пальцами, а на мою натянутую до предела улыбку впору вешать прищепки и фотографировать для цикла хрущевского трэша, вместе с водкой, баяном, газетами на стенах и кухонным ножом, воткнутым в терпеливый стол.

            В трех делениях позади ручка стопорится и закисает, прикипая к костюму, хоть к уходящей талии, хоть к презрительно сбрасывающей ноге, хоть след обласкать, хоть лизнуть взглядом, хоть... А нога уже на подоконнике, я вспоминаю, что карнизы с новых домов пересадили старым, что архитектура, да, развивается в прошлое и все об этом знают, но молчат. В поисках мечты о комнатушке в новостройке. И еще о чем-то – помечтать на досуге, перед сном, а то завтра рано ж… Я придерживаю её рукой, направляю в трамвай и стреляю, но он, бронированный, проносится за застеленный стеной горизонт обзора, лукаво высунув язык. Вот честно, женился б на трамвае! Прямо сейчас. Его лицо время делает только добрее, но не до такой степени, что начинаешь испытывать докторскую жалость…

            Две ноги над двадцатью восемью метрами бетоно-воздушной городской смеси, мерило натикало пять лет и требует за них отчета, ну и оплатить квитанцию, конечно, - на моём счету много миллионов открытых ртов, мои жертвы ложатся в ряд по принципу домино, на их душах, проходящих через счётчик, если б поднатужился, мог бы научиться летать, игриво позвякивая в насупленную дверь хмурой жизни во всех её самопиарах в надежде на замученную рабыню, что отопрёт. Что именно мне отопрёт… Кстати, посмотри, я выключил утюг?

           Я прошу таймер вернуться вперед и отсчитать месяц, - облить меня этим маем, во всей его разорванности пополам, недосказанности, нехватке, полной свободе за заевшей ширинкой – мне нужен такой эффектный взлет, за который смогу подойти к себе (ну хоть раз!), похлопать по плечу, признав, что есть еще на свете я-молодец. Просто. Помимо меня.

            Я отталкиваюсь, как бы невзначай, случайно, в шутку болтая ногами. За что-то своё. Когда так умирает вирус, организм ликует, ВИЧ потому и непобедим, что слишком оптимистичен и самолюбив. А люди поэтому же продолжают свой род, детей не спрашивая даже потом, в зрелости, откровенно, чуть-чуть боязливо, нетрезво и пристально так: «Ничего, что мы тебя зачали? Правда?»…а ведь я хотел бы послушать ответы. Много, можно целый сборник.

            …И вот мои ноги улетели далеко вверх, а панорама кричащего на весь свой спокойный сон пригородного района становится всё площе. Я кожей чувствую, как ссыпаюсь по крыльчатке огромного колеса, с другой стороны подымающего одного за другим небесных рядовых – у смерти закрытый производственный цикл: даже когда умираешь ты, остальные тоже продолжают умирать. Даже, когда, падая, в сантиметре от земли открываешь правый глаз и по-сонному критически оглядываешь край мокрой подушки… И враз индульгенция падения заменяется им же, только в настоящем длительном.

            Я нёсся сквозь кроличью нору, летел спиной с балкона, срывался с высокой ветки, оступался мордой в асфальт и слишком твёрдую воду, терял равновесие просто стоя на земле – сон опытом приучил к сладкому адреналину вместо такого привычного страха боли… А кто-то внутри всё чаще и заметнее пишет вилами на воде «Когда ты открыл рот, кто-то обязательно захлопнул» - и 80 процентов меня вскипает паром в свисток, не на шутку задаваясь готовым ответом на «Может, закрыв, наконец, мой, я открою чей-то более социально необходимый?», а потом то же, только с добавлением «конечно»… И бездонная нора зашторенным ночью асфальтом манит туда, где невидимая сейфовая дверь под щелкающей годами ручкой отворяется, обнажая ватный, притягивающий, наркотический белый свет, такой новый и сладкий на вкус, и к которому нужно сделать всего лишь один шаг по воздуху...

            Заходи, если вдруг будешь проходить мимо рядом…

               Крики! Вот сейчас бы в тишине они отчетливо отчеканивались бы на любой поверхности, дырявя пространство по чем зря, безнаказанно и с удовольствием, а потом там же расходились волнами, ломая скрюченные лапы деревьев вместе с полуоборотом человеческой боязливой походки… Но. Сейчас далеко не тишина, и, упорно убегая от ближайшего прошлого на остановку, намеренно слушая специально выдуманный и записанный мелодичный крик, я всё равно их слышу. Сквозь грохот помех китайских ушей, трамвайное приветствие лязгом и доброй мордой, сквозь туго распираемый острыми вопросительными знаками беременеющий живот, всё более дискретные лица, по строчкам уплывающие из памяти, через… Хватит! Я всё, блядь, равно слышу их, и они ярче повалившегося на землю Солнца, что вот-вот, в десяти метрах распахнуло свою уставшую глотку и, заорав миллионом переливающихся голосов, прикрыло лавочку жизни на застойный переучёт, а никто и не заметил! И в довершение услышанного вот уже – почти вижу – испещренный червивыми мыслишками коллективный ум, насаженный на самый высокий флагшток для пущей важности, посвистывает ветром из своих собственных дырочек, и что-то членораздельно, спутано крякает: «Нет, сейчас не поймать маршрутки, а так ноги гудят, так находилась, правда, вот это сиськи, да, эх, пожрать бы сейчас, только не жирного, конечно, надо кинуть на кредитку денег, ужас, я такая толстая, интересно, а как убивает кокс, ооо, посмотри фотку на стене, поржи, еще бы не забыть взять бабла…» - и всему этому я вверяю свой извиняюще-боязливо-писклявый, будто выметенный из-за печки сухой голос – «Можно?», звучашее как «Мо» или «Мя», снова протискиваясь и подставляя зад в печальном обзоре сорока глазами…

            Сломанный самим собой, я уже вижу гораздо больше причин остаться для или ради, я более согласен и более спокоен, менее задумчив, в выводимых головой закономерностях гораздо больше счастливых финалов, и это придает дополнительное ускорение движению под сорокатрехградусным Джеком в прямом направлении по ровному и твёрдому.. Из человека я превратился в побежденного мечтой, и теперь лепить из меня можно всё, что угодно; а от осознания этой неизбежной конечности хочется на полную громкость врубить «тикалку» на всех часах вокруг, закричать под этот адский метроном , перекрикивая всех так срочно в ненужном дерьме нуждающихся и, прихватив с собой парочку очень срочных и важных информаций, врезаться с разбегу в стену, оставив только мокрый уплывающий след… Пусть растекается, обои все равно переклеивать, да и к чему врать - это всего лишь очередное «хочется»…

            То, что никогда не будет моим, манит, оставляя на внутренней стороне кожи рубцы размером с карандаш каждый раз каждой мысли. Когда-то, когда я полностью обрасту ими, потеряв глаза, совесть, восприимчивость, какие-нибудь дети, с интересом в меня, случайного, заброшенного и темнеющего, всматриваясь, спросят в прошедшем времени: «Дядь, а зачем ты оставил после себя так много ненависти? Она же вызывает рак…», а я только и смогу, что прошамкать бестолковую ложь, вспоминая, как закатывал в банки, обжигал в кирпичи, зарывал в земле, прятал в чужих ушах под сгустками серы, заливал в бутыли, выдувая алкоголь, а иногда и просто смывал в унитаз сиюминутности городской жизни тонны соленых капель вырабатываемого для внутреннего пользования яда... И чётко осознавая, что они, подобно радиоактивным отходам, прямо сейчас, в этот момент, укорачивают жизнь кому-то, кто просто не в силах выключить эти доводящие до исступления крики в своей голове и оттого забивает себя всё глубже от органов чувств, буду тихо ухмыляться удачно переданной подаче. Полностью довольный.