«Мы вот все спорим, кто нужнее: Бердяев или Герцен, Щедрин иди Бунин. А нужна аудитория, созданная Буниным, Герценом, Щедриным, Бердяевым, а еще — Случевским, Анненским, Сашей Черным... Нам ведь только кажется, что эта аудитория есть. Она разогнана, разрушена, удушена. Не до конца, конечно. Надо благодарить судьбу, что она посылает нам гения, но без обыкновенных ремесленников тоже дело не пойдет. Не надо мне напоминать о моем значении. Я средний писатель, настоящий средний писатель. Недаром мой любимец — Стивенсон. И никакое это не самоуничижение. Наоборот. Думаю, по своим способностям я достиг максимума. И смешно, скажем, третьему этажу сетовать на то, что он не пятнадцатый. Но пятнадцатиэтажный дом не может состоять только из верхней, самой заветной части. Нужен и третий этаж, и подвал, И без таких, как я, невозможно развитие культуры».

Немногие способны на такое признание. А Каверин сказал, — честь ему и хвала! Он не заносился от популярности, не лгал, не становился на цыпочки перед властью и бился с ней в меру своих сил.


Вениамин Александрович Каверин (Зильбер) родился 6 (19) апреля 1902 года в Пскове. Отец — военный капельмейстер, считавший военный быт нормой жизни, деспот и тиран. Мать — музыкантша, окончила консерваторию. Тяжелое детство? Напротив.

«... Я очень рано познакомился с русскими классиками Тургеневым, Гончаровым, Толстым, — вспоминал Каверин. — Я тогда, разумеется, не понимал, что литература — одно из самых отчетливых и выразительных проявлений культуры, в особенности русская литература...»

На склоне лет советовал: «Надо учиться с юных лет задумываться о себе, как делает, скажем, Николенька, сын Андрея Болконского, в „Войне и мире“. Это дисциплинирует самооценку, приучает к критическому отношению к себе».

В 8 лет написал первое стихотворение, которое привело его мать в восторг:

Темно. По улицам Дамаска
Крадется медленно
таинственная маска.

«В 1920 году, — пишет не без иронии Каверин, — я считал себя если не выдающимся, то, по меньшей мере, значительным поэтом».
Ему захотелось узнать мнение Юрия Тынянова, тот прослушал и сказал: «В тебе что-то есть», но при этом посоветовал писать не стихи, а прозу. Оценка Виктора Шкловского была лаконична: «Это элементарно».

«...Не успокоившись на этом, отправился к Мандельштаму и услышал буквально следующее: „От таких, как вы, надо защищать русскую поэзию“. С тех пор я уже стихов не писал...»

По совету Юрия Тынянова, наставника и двойного родственника (Каверин женился на Лидии Тыняновой, а Тынянов — на сестре Каверина), незадачливый поэт из Москвы переехал в Петроград, где продолжил образование в институте восточных языков.
Из письма Федина Льву Лунцу: «Каверин окончил восточный факультет и, получив звание араба, уехал в псковскую губернию, наверное, на практику. Задумал написать новую вещь — «Шулера» (20 июля 1923).
Отвечая на вопрос о культурной атмосфере 20-х годов, Каверин рассказывал: «...я совершенно счастливый человек: учился у пяти академиков. Слушал лекции первоклассных русских ученых: Бартольда, Крачковского, Эйзенбаума, был непосредственным учеником Тынянова, Шкловского, я занимался в студии русского языка у академика Курского. Горький с беспримерной добротой пошел навстречу девятнадцатилетнему студенту, который послал ему первый рассказ. Мы стали переписываться. Когда я, еще колеблясь между историей литературы и собственно литературой, защитил диссертацию о русском журналисте и арабисте XIX века Осипе Сенковском, Горький написал мне: «Надеюсь, что вы не оставите вашу прозу ради истории литературы».


Получив звание научного сотрудника 1-го разряда, Каверин занялся собственно литературой. За первой книгой «Мастера и подмастерья» (1923) последовали публикации рассказов и повестей в различных журналах и альманахах. Юрий Олеша сразу отметил талант Каверина: «Зачем вам писать? Ведь вы уже научились».

Эта «иностранность» на первых порах мешала ему, и проницательный Евгений Замятин отмечал: «Чтобы стать очень оригинальным писателем, Каверину нужно перевезти свой Нюрнберг хотя бы в Петербург, немного раскрасить свое слово и вспомнить, что это слово — русское».

Бесцензурное, вольное время «Серапионовых братьев». Из дневника Корнея Чуковского: «Был у Серапионов. Читал стихи Антокольский... Несколько раз вбегала Мариэтта Шагинян. Каверин говорил резкие слова, с наивным видом. Например, Антокольскому сказал: «А все же в ваших стихах — не обижайтесь — много хламу» (18 мая 1928).
Николай Тихонов в одном из писем давал отчет Лунцу: «Веня Каверин: Веня — мой друг и союзник, проклятый западник — он пишет одну за другой великолепные вещи: „Бочку“ и „Шулера Дье“. Здорово пишет. И тоже сложен, трехэтажен, непонятен „аудитории“ — Лева, ты порадовался, если бы услышал „Шулера“. У него там такие курильни, тюрьмы в бреду и игра на Владимирском, в клубе, где он усадил за стол всех серапионов, что пальчики оближешь. Веня — молодец. Быть ему русским Фаррером или Честертоном» (окт. 1923).

«Серапионовы братья». Слева направо: К.А. Федин, М.А. Слонимский, Н.С. Тихонов, Е.Г. Полонская, М.М. Зощенко, Н.Н. Никитин, И.А. Груздев, В.А. Каверин. Начало 1920-х

Каверин остался Кавериным, — и это, наверное, хорошо. Новую манеру письма осваивал в повести «Конец хазы» (1924), где, по словам Горького, «смело шагнул в сторону от себя». Однако у критики было свое мнение, и появилась хлесткая статья «О том, как Госиздат выпустил руководство к хулиганству». Но эта критика лишь подогрела интерес к повести. 

Группа Серапионов распалась, но Каверин еще долго носил ярлык: Малая советская энциклопедия (1936) представила Каверина как крайнего последователя провозглашенного группой «Серапионовы братья» принципа «искусство без цели и смысла». Цель и смысл — это, разумеется, воспевание партии и социализма.

В «Эпилоге» Каверин с грустью вспоминал литературных собратьев:

«Уже еле волочат ноги еще оставшиеся в живых 70-80-летние «серапионы», уже давным-давно они не братья, а враги или равнодушные знакомцы, а в редакциях и облитах все еще притворяются, что нет и не было никогда ни Лунца, ни идеологически порочной литературной группы. Мертвые и живые, они отреклись от своей молодости, как Всеволод Иванов, который заявил на Первом съезде писателей, что «мы — за большевистскую тенденциозность в литературе».



Каверин не изменил идеалам, остался «серапионом» — экспериментатором и выдумщиком, но, тем не менее, свой литературный стиль поменял. «Я от многого отказался, многое пересмотрел, долго колебался, прежде чем перейти к психологической прозе, блестяще развитой в классической русской литературе XIX века».

Лишь один раз Каверин взял неверную ноту, написав «Девять десятых судьбы» (1926), как признавался автор, «в несомненной надежде, что он будет высоко оценен потому, что в нем речь шла об Октябрьской революции... Это была дань легкости, с которой уже тогда можно было сделать блестящую карьеру — официальную — в литературе...»
Позднее, справившись с соблазном, понял, что «роман был прямой изменой собственным убеждениям. Именно так это было принято друзьями и учителями». 

«Что стало с человеком?» — удивлялся Федин (а что стало позднее с Фединым?!), на что Максим Горький ответил: «Каверин? Он — умник, он скоро догадается, что так писать ему не следует, не его дело». И точно! Больше Вениамин Александрович не подсюсюкивал власти.

В сборниках рассказов Каверина «Бубновая масть» и «Воробьиная ночь» (1927), затем в повести «Черновик человека» и романе «Художник неизвестен» (1931) и еще одном — «Исполнение желаний» (1936), писатель рассматривал проблему таланта и славы. Отдал дань и новеллистике. 

Каверин признавался: «У моей дочери во дворе спрашивали: «Где твой папа работает?» — «Он писатель, сидит дома и пишет: В. Каверин, В. Каверин, В. Каверин...»

Что верно, то верно: заядлый и плодовитый беллетрист. Затем настал черед «Двух капитанов», но работа была прервана войной.

В качестве корреспондента Каверин пребывал на Северном флоте, и опыт военных лет нашел отражение во второй книге «Двух капитанов». Первые части появились в 1939 году в журнале «Костер» (герой Саня Григорьев, воспитанник детского дома, мечтает стать летчиком и раскрыть тайну гибели капитана — отца своей подруги Катьки). Благородная идея повести (сначала это была повесть, а затем роман) была встречена в штыки критиками. В частности, в «Комсомольской правде» появилась статья «Поближе к своим читателям!» В ней говорилось, что «в повести, как в плохом, дешевом романе, есть все — таинственные письма, убийства, отравившаяся Марья Васильевна, „красивая, здоровая, грустная“ Катька». И вывод: «Воспитательное значение этой отменно длинной повести очень сомнительно...» За «Комсомолкой» появились другие отзывы: «Группенмейстер Каверин», «Литературный гомункулюс», «Эпигон формализма», «Под знаком индивидуализма» и др.

А в 1949 году новый разнос, «Литературка» предоставила свои страницы неким первокурсникам, которые высказались против «серии нудных увлечений», описанных Кавериным. «Вряд ли сейчас найдутся охотники следить за взаимоотношениями Митеньки и Танечки, к которой не равнодушен Андрей. Нам просто неинтересно читать об этом...»

«Два капитана», тем не менее, удостоились Сталинской премии 2-й степени и вошли в золотой фонд литературы для детей и юношества. В середине 80-х годов в интервью журналу «Огонек» Каверин говорил: 

«Что касается „Двух капитанов“, количество изданий которого недавно перевалило за сто, то я до сих пор изумляюсь их успеху, не считая этот роман лучшим своим романом. С точки зрения литературного вкуса, новизны я ценю роман „Перед зеркалом“. Но время, дистанция, читательский интерес кладут меня в этом смысле на обе лопатки...»

Все дело, очевидно, в остросюжетной динамике «Двух капитанов» и в мощном заряде романтизма: «бороться и искать, найти и не сдаваться».
Не сдавался и сам Каверин, творя свою правдивую прозу: трилогия «Открытая книга» (1949-56), «Здравствуй, брат. Писать очень трудно...» (1965), «Двойной портрет» (1967), «Перед зеркалом» (1972), «Освещенные окна» (1976), «Вечерний день» (1978), «Верлиока» (1981), «Наука расставания» (1982), «Письменный стол» (1985).

Он не был ни диссидентом, ни борцом, и, тем не менее, имел мужество не раз осуждать произвол власти и цинизм господствующей идеологии. Когда травили Михаила Зощенко, Каверин не только не отвернулся от него, как сделали многие другие литераторы, а поддержал его. Написал открытое письмо, в котором объявил о разрыве отношений со своим старым товарищем Константином Фединым, когда тот не допустил до русского читателя «Раковый корпус» Солженицына. А до этого (1954) вызвал из небытия имя Михаила Булгакова: «Я вижу литературу, в которой приклеивание ярлыков считается позором и преследуется в уголовном порядке».

Он свел счеты с недругами в книге «Эпилог», которую он писал в стол в 70-е годы и успел подготовить к печати. «Эпилог» — история советской литературы и ее творцов без всяких румян и прикрас. Суровый и мужественный взгляд на то, кто есть кто. Тут и деградация Тихонова, и предательство Федина, и сопротивление Шварца, и мученичество Зощенко, и мужество Пастернака, суровый приговор Алексею Толстому и Валентину Катаеву, боль за Леонида Добычина, нежность к Мандельштаму, брезгливость к Константину Симонову («Он изложил мне гениальную теорию поочередного взятия пяти Сталинский премий. И взял шесть...»). «Эпилог» получился обжигающим и горьким.

Книга вышла, но автор ее не увидел: он умер в ночь на 2-е мая 1989 года.

Юрий Безелянский. Из: Алеф 

Читайте: Зильбер, брат Каверина