Гийом Аполлинер. Мост Мирабо

    Гийом Аполлинер (1880-1918) - французский поэт, прозаик, драматург, один из наиболее значимых фигур художественного авангарда, в чьем творчестве следование  модернистским течениям обернулось новаторским обновлением традиции. Поэт завершил эпоху классического французского стиха и одновременно открыл в поэзии "новое лирическое сознание". "Он был не только большим поэтом, но и человеком нового века, чуть припудренным серебряной пылью древних европейских дорог", - писал о нем Илья Эренбург. 
     Одним из первых поэтических сборников Аполлинера стал цикл коротких стихотворных фрагментов «Бестиарий, или кортеж Орфея» (Le Bestiaire ou le cortège d’Orphée, 1911). В  1913 Аполлинер объединил свои лучшие стихи в первый крупный сборник «Алкоголи» (Alcools), стихотворение «Мост Мирабо» - самое известное из этого сборника.

 Переводы стихотворения " Мост Мирабо"  со вступительной статьей Михаила Яснова были опубликованы  в журнале:  "Иностранная литература, 1998, 4.

"Le Pont Mirabeau" silk painting by Lena Korolyuk

Мост Мирабо

Под мостом Мирабо вечно новая Сена.
Это наша любовь
Для меня навсегда неизменна,
Это горе сменяется счастьем мгновенно.

Снова пробило время ночное.
Мое прошлое снова со мною.

И глазами в глаза, и сплетаются руки,
А внизу под мостом —
Волны рук, обреченные муке,
И глаза, обреченные долгой разлуке.

Снова пробило время ночное.
Мое прошлое снова со мною.

А любовь — это волны, бегущие мимо.
Так проходит она.
Словно жизнь, ненадежно хранима,
Иль Надежда, скользящая необгонимо.

Снова пробило время ночное.
Мое прошлое снова со мною.

Дни безумно мгновенны, недели мгновенны.
Да и прошлого нет.
Все любви невозвратно забвенны...
Под мостом круговерть убегающей Сены.

Снова пробило время ночное.
Мое прошлое снова со мною.

Перевод Павла Антокольского

(В кн.: П. Антокольский. Медная лира. М., 1970)

silk painting by Lena Korolyuk

Мост Мирабо

Под мостом Мирабо тихо Сена течет
И уносит нашу любовь...
Я должен помнить: печаль пройдет
И снова радость придет.

Ночь приближается, пробил час,
Я остался, а день угас.

Будем стоять здесь рука в руке,
И под мостом наших рук
Утомленной от вечных взглядов реке
Плыть и мерцать вдалеке.

Ночь приближается, пробил час,
Я остался, а день угас.

Любовь, как река, плывет и плывет,
Уходит от нас любовь.
О, как медлительно жизнь идет,
Неистов Надежды взлет!

Ночь приближается, пробил час,
Я остался, а день угас.

Проходят сутки, недели, года...
Они не вернутся назад.
И любовь не вернется... Течет вода
Под мостом Мирабо всегда.

Ночь приближается, пробил час,
Я остался, а день угас.

Перевод Михаила Кудинова

(В кн.: Г. Аполлинер. Стихи. Серия “Литературные памятники”. М., 1967)

Serge Henri Lupano - Sous le pont Mirabeau

Мост Мирабо

Под мостом Мирабо исчезает Сена
А с нею любовь
Что же грусть неизменна
Уступавшая радостям так смиренно

Тьма спускается полночь бьет
Дни уходят а жизнь идет

Словно мост мы сомкнули руки с тобою
Покуда волна
За волной чередою
Взгляд за взглядом влечет под него с тоскою

Тьма спускается полночь бьет
Дни уходят а жизнь идет

Вот и наша любовь подобна стремнине
И медлят года
Как река на равнине
Но надежда неистова и поныне

Тьма спускается полночь бьет
Дни уходят а жизнь идет

Дни уходят недели тают как пена
И словно любовь
И как жизнь постепенно
Под мостом Мирабо исчезает Сена

Тьма спускается полночь бьет
Дни уходят а жизнь идет

Перевод Михаила Яснова (1974)

Мост Мирабо

Под мостом Мирабо тихо катится Сена
И уносит любовь
Лишь одно неизменно
Вслед за горем веселье идет непременно.

Пробил час наступает ночь
Я стою дни уходят прочь

И в ладони ладонь мы замрем над волнами
И под мост наших рук
Будут плыть перед нами
Равнодушные волны мерцая огнями

Пробил час наступает ночь
Я стою дни уходят прочь

Уплывает любовь как текучие воды
Уплывает любовь
Как медлительны годы
Как пылает надежда в минуту невзгоды

Пробил час наступает ночь
Я стою дни уходят прочь

Вновь часов и недель повторяется смена
Не вернется любовь
Лишь одно неизменно
Под мостом Мирабо тихо катится Сена

Пробил час наступает ночь
Я стою дни уходят прочь

Перевод Натальи Стрижевской

(В кн.: Западноевропейская поэзия XX века. Серия “Библиотека всемирной литературы”. М., 1977)

Anne Magill-художник

Мост Мирабо

Под мостом Мирабо Сена медленно льется,
Так уходит любовь.
Только память со мной остается:
И отрада, и грусть — все навеки дается.

Бьют часы — ведут темноту.
Дни бегут — я здесь, на мосту.

Слиты руки, и все еще сближены лица,
И под хрупким мостом
Двух ладоней — река будет литься,
Бег усталой воды — нескончаемо длиться.

Бьют часы — ведут темноту.
Дни бегут — я здесь, на мосту.

И уходит любовь — как волна, невозвратна,
И уходит любовь,
Словно целая жизнь, необъятна,
Как надежда последняя, невероятна.

Бьют часы — ведут темноту.
Дни бегут — я здесь, на мосту.

День за днем, за неделей неделя несется,
Ибо время не ждет,
И любовь никогда не вернется...
Под мостом Мирабо Сена медленно льется.

Бьют часы — ведут темноту.
Дни бегут — я здесь, на мосту.

Перевод Владимира Портнова

***

Оригинал стихотворения

Le pont Mirabeau

Sous le pont Mirabeau coule la Seine
Et nos amours
Faut-il qu’il m’en souvienne
La joie venait toujours apres la peine

Vienne la nuit sonne l’heure
Les jours s’en vont je demeure

Les mains dans les mains restons face a face
Tandis que sous
Le pont de nos bras passe
Des eternels regards l’onde si lasse

Vienne la nuit sonne l’heure
Les jours s’en vont je demeure

L’amour s’en va comme cette eau courante
L’amour s’en va
Comme la vie est lente
Et comme l’Esperance est violente

Vienne la nuit sonne l’heure
Les jours s’en vont je demeure

Passent les jours et passent les semaines
Ni temps passe
Ni les amours reviennent
Sous le pont Mirabeau coule la Seine

Vienne la nuit sonne l’heure
Les jours s’en vont je demeure

“Alcools”, 1913

Мост Мирабо - фото

***

***

Друзья Аполлинера любили его рисовать. Вламинк, Матисс, Руссо, особенно Пикассо, Макс Жакоб и Жан Кокто. И Мари Лорансен.

Его античный профиль, его голова — по словам Гертруды Стайн, “как у императора позднего Рима” — притягивали художников. Его сравнивали то с Цезарем, то с Вергилием.

Романские корни определили его внешность и южную живость характера; славянские — гордость и открытость. К тому же почти всю жизнь он прожил французом без гражданства. Достаточно взрывчатая генетическая смесь, умноженная на повседневные обстоятельства, располагавшие к жесткости и обидчивости, — из всего этого мог получиться сложный и трудный характер.

Так — сложно и трудно — его и воспринимали: впечатлительный, наивный, немного суеверный, сангвиник, тиран, самодур; внутренне чистый, простой, легко сходящийся с людьми; блестящий и остроумный собеседник, постоянно готовый к шутке; певец меланхолии, поэтике которого вовсе не присуща радость... Польская писательница Юлия Хартвиг, автор превосходной книги об Аполлинере, свела воедино это удивительное разнообразие его психологических портретов: “масштабы поэтического Гаргантюа, с трудом приспосабливающегося к человеческим критериям”.

Можно сказать, что лирику Аполлинера питали два источника: поиск любви и жажда мистификации. Это свойство его натуры так прочно вошло в сознание современников и обросло такими легендами, что даже солидные энциклопедические словари сопровождали имя поэта пометой “mystificateur”.

Чуть ли не мистификацией было рождение Аполлинера: через пять дней после этого знаменательного события он был зарегистрирован в римской мэрии под вымышленной фамилией Дульчини — как ребенок от неназвавшихся родителей. В дальнейшем это дало ему повод пестовать и поддерживать самые фантастические россказни о своем происхождении — вплоть до того, что его предками были то ли Наполеон, то ли Папа римский. Уже в лицее он придумал свой первый литературный псевдоним — Гийом Макабр (Гийом Мрачный), и это было только прологом. В 1909 году шумным успехом пользовались в Париже статьи и стихи некоей Луизы Лаланн, которая оказалась псевдонимом все того же Аполлинера.

И большинство его любовных историй сопровождалось авантюрами. Начиная с юношеского увлечения в бельгийском городке Ставло: три летних месяца, проведенных с младшим братом в пансионате, очаровательная валлонка Марей, дочка местного ресторатора, первый серьезный поэтический цикл юного поэта — и первое судебное разбирательство после того, как мать Гийома, в очередной раз стесненная в средствах, повелела братьям тайком ускользнуть из пансионата, не расплатившись с хозяином. Эта история, как и многие ей подобные, в которых чувствовалась рука “красивой авантюристки” Анжелики Костровицкой, позволили позднее композитору Франсису Пуленку произнести сакраментальную фразу: “Аполлинер провел свои первые пятнадцать лет у фривольных юбок деспотичной мамаши”.

Известно, что Пуленк положил на музыку многие четверостишия из первой поэтической книги Аполлинера — “Бестиарий”. Вспоминая поэта, композитор вспоминал его голос — “такой своеобразный, полуироничный, полумеланхоличный”. “Голос чародея”, — говорила Мари Лорансен.

Они познакомились с легкой руки Пикассо в 1907 году, ей — двадцать два, ему — двадцать семь. Она художница и немного поэтесса, за его плечами — крах сумасшедшей любви к англичанке Анни Плейден, значительный опыт работы журналистом и критиком, первые серьезные публикации стихов и прозы.

Они пробудут вместе пять лет, которые окажутся, возможно, самыми знаменательными в жизни поэта. Это время главных художественных открытий начала века — и у их истоков стоял Аполлинер: орфизм, кубизм, футуризм, Пикассо, Матисс, Таможенник Руссо. Это время прорывов в поэтическое будущее — и их ознаменовал своим присутствием Аполлинер. Но прежде чем стать певцом новой эстетики и нового лирического сознания, он станет великим завершителем классической эпохи французского стиха — и в этом тоже скажется его “двойственность”.

Сборник стихов Аполлинера “Алкоголи” вышел в апреле 1913 года. А за несколько месяцев до того — соответственно в декабре и ноябре 1912 года — были опубликованы два его стихотворения, открывших дорогу новейшей поэзии: “Зона” и “Вандемьер”. Работая над композицией “Алкоголей”, поэт именно ими начинает и завершает книгу. Вслед за “Зоной” он помещает “Мост Мирабо”, увидевший свет в феврале 1912 года. В “Алкоголях” Аполлинер использует прием обратной перспективы: за “Мостом Мирабо” он ставит прощание с ушедшим — “Песнь несчастного в любви”, затем “Безвременник”, “Дворец” и снова возвращается к настоящему, посвящая стихотворение “Сумерки” мадемуазель Мари Лорансен. Плавание по волнам времени и памяти начинается именно с “Моста Мирабо”, трагического прощания с Мари, вобравшего в себя горькую память о всех его прошлых отвергнутых любовях: и о “шепелявой” Линде Молина де Сильва, к которой в свое время были обращены “Любовные диктовки”, и об Анни Плейден, героине “Рейнских стихов” и “Песни несчастного в любви”, и о мимолетных увлечениях — об Иетте, которую вспомнит в “Калиграммах”, о Мариетте Грено, о Карола Стайн, о всех тех, кто, подобно Линде, мог спросить: “Неужели он в меня влюблен? Он очень горд и, думаю, очень страдает, видя, что я не могу ответить ему на это чувство...”

Попыталась ответить Мари Лорансен.

В еще не опубликованной по-русски “Автобиографии Алисы В. Токлас” Гертруда Стайн, рассказывая о знакомстве с Мари, дает ее примечательный портрет:

“Пикассо все называли Пабло, а Фернанду — Фернанда, и Гийома Аполлинера все называли Гийом, а Макса Жакоба — Макс, но Мари Лорансен все называли Мари Лорансен... Она была худая и угловатая, как средневековая француженка с французского примитива. Она говорила высоким голосом с красивыми модуляциями...

Ведя странную жизнь и создавая свои странные картины, Мари Лорансен продолжала жить с матерью, очень спокойной, очень приятной, исполненной достоинства женщиной, и их быт напоминал монастырский. В их небольшой квартирке всюду висели вышивки матери по рисункам Мари Лорансен. Мари относилась к матери в точности как молодая монашенка к более почтенной. Все было очень странно...”.

Странное пятилетие любви Гийома и Мари было восхитительным и чудовищным. Непохожесть Мари на друзей Аполлинера, подмеченная Гертрудой Стайн, постоянное столкновение жестких и самостоятельных характеров, несовместимые семейные традиции, убивающие, как и в прежних любовных историях Аполлинера, живое чувство, и все-таки, как прежде, как всегда, — надежда, что все можно вернуть, повернуть вспять, остановить мгновение...

Мари Лорансен тоже напишет прощальное стихотворение: короткое, на одном дыхании, одной фразой, но не про него, не про них — про себя. И назовет его “для себя” — “Успокоительное”:

Не просто печальная
А скорбящая
Не просто скорбящая
А несчастная
Не просто несчастная
А страдающая
Не просто страдающая
А покинутая
Не просто покинутая
А сирая
Не просто сирая
А изгнанная
Не просто изгнанная
А мертвая
Не просто мертвая
А забытая

В стихах же Аполлинера как раз забвения и не было.

С публикацией “Моста Мирабо” он завоевал верленовскую славу любовного лирика. Может быть, именно Верлена вспоминал он, когда десятки раз пересекал Сену по мосту Мирабо, спеша в тихий и буржуазный Отей — тогда еще почти пригород, — где жили мадам и мадемуазель Лорансен. Это был тот самый Отей, который воспел Верлен в “Записках вдовца”.

Для прощания с любовью и — подспудно — классической эпохой французской поэзии Аполлинер интуитивно выбрал такой же традиционный, как устоявшаяся жизнь Отея, и так же мало подверженный изменениям жанр — песню. Как за четверть века до того Верлен и поэты его круга черпали вдохновение в салонном музицировании, водевиле, музыкальном кабаре, так и в эпоху Аполлинера художественный быт Монмартра и Латинского квартала, отнюдь не чуждый серьезной музыке, больше тяготел к домашней и народной песне. Музыкальная стихия Парижа рождала “бардовскую” песню в современном толковании этого слова.

Знаменитый папаша Фреде, владелец “Проворного кролика”, играл на гитаре, а завсегдатаи этого монмартровского кабачка, среди которых наверняка бывал и Аполлинер, всласть распевали за столиками все что душе угодно. Мари Лорансен была по сердцу подобная атмосфера: ее мать часами напевала за рукоделием, и сама Мари осталась в памяти современников поющей красивым высоким голосом старинные нормандские песни. Не это ли сочетание домашнего шитья и народного пения вызвало в памяти Аполлинера ритмику старинной ткацкой песни тринадцатого века? При первой журнальной публикации он еще следует вплотную за народной мелодикой, выстраивая трехстрочный куплет песенного одиннадцатисложника:

Sous le pont Mirabeau coule la Seine
Et nos amours Fait-il qu’il m’en souvienne?
La joie venait toujours apres la peine.

Но в работе над книгой он уже смело делит вторую строку на две — по четыре и шесть слогов, — создавая необычный поэтический эффект образовавшимся нерифмованным и словно выбивающимся из ритма четырехсложником. Не менее удивительный эффект узнавания происходит и в рефрене. Тонкий знаток творчества Аполлинера Мишель Декоден указал на связь второй строки рефрена со строчкой из “Большого завещания” Франсуа Вийона: “Alle s’en est, et je demeure” — “Оно (время юности) ушло, а я продолжаю жить”. Во французском “je demeure” — “я остаюсь, живу, пребываю в настоящем” анаграммировано “je meurs” — “я умираю, исчезаю, гибну”. Эта игра на антитезе, борьбе жизни и смерти, воплощенной в одном слове, вдвойне важна и как жест высокой печали, и как символ высокой поэзии.

Автор “Моста Мирабо” не просто созерцает, как река жизни уносит от него любовь, превращая судьбу в перечень утрат и несбывшихся надежд. Поэтическое мышление ищет аналогии увиденному, и этот поиск роднит Аполлинера с Бодлером, для которого было непреходящей мукой чувство ускользающего времени. “Нас ежеминутно гнетут идея и ощущение времени”, — записывал Бодлер в дневнике. “Изменился Париж мой, но грусть неизменна”, — говорил он в стихах. Аполлинер ощущает ту же “психологическую симультанность” и создает шедевр лирической поэзии.

Русскому читателю “Мост Мирабо” стал известен сравнительно поздно.

Одним из первых Аполлинера начал переводить Бенедикт Лившиц, но “Мост Мирабо” оказался за границами его переводческих интересов. Потребовалось полвека, чтобы в русской поэзии появились возможности для усвоения и интерпретации аполлинеровской поэтики. Соглашусь с А. Гелескулом, который писал: “Для перевода неподатливей всего песни: у них слишком глубокие корни и при пересадке легко обрываются” (“ИЛ”, 1995, № 7).

И все же “Мост Мирабо” привлекает как раз сложностью задачи: сохранить эти песенные корни и в искусстве потерь, которым является художественный перевод, достичь максимальной гармонии между утратами и обретениями.

Михаил Яснов

http://magazines.russ.ru/inostran/1998/4/apoliner.html

Серия сообщений "Париж и парижане":