Один отставник попросил своего знакомого, который нигде не числился, с армией и силовиками никогда связан не был, да к тому же ни работы, ни прописки не имел, ПРОСЛЕДИТЬ за неким господином. Задание своё отставник оформил таким образом, что парень ухватился за него как утопающий за соломинку: шутка ли, получить почти полторы тыщи евро за  две недели непыльного времяпровождения? Отметим в скобках, что дело было во Франции, а господин, за которым парню предназначалось присматривать, французом-то не являлся, то ли серб, то ли хорват какой-то -- из русскоговорящих. Со слов отставника выходило, что вряд ли полиция станет всеръёз относиться к  жалобам этого хорвата, ежели он разоблачит или заподозрит слежку. Когда же парень усомнился в своей профпригодности, бравый отставник заверил его, что задача наблюдения сводится не столько к сбору информации, сколько к некоему психологическому давлению на клиента, который чего-то там не поделил с бригадой строителей-нелегалов. Парню было строго предписано напоказ себя не выставлять и ни под каким видом в общение с объектом не вступать. Раз в три дня парень будет приходить в автоматическую камеру хранения на Лионский вокзал и забирать свой гонорар, триста евро. В той же ячейке будет лежать и записка с номером телефона, по которому он должен наговаривать на автоответчик десятиминутный отчёт о проделанной работе. Его, впрочем,  несколько обеспокоило то обстоятельство, что отставник с первого же дня считает необходимым "шифроваться"  и прекращает все личные контакты со своим подчинённым, не оставив тому никаких концов (на протяжении двух лет они виделись иногда в русском клубе, выпивали вместе, но ни адресами, ни телефонами так и не обменялись...).  Парень  попытался  было обсудить это с работодателем,  но тот лишь отшутился, дескать, не надо  делать из мухи слона. И добавил: "Когда понадобишься, я сам тебя найду". Что ж, ударили они по рукам, и парень с энтузиазмом приступил к исполнению своих новых обязанностей. Первый день прошёл без приключений: господин много ходил пешком и ни с кем не встречался. Но уже на второй день с парнем нашим стали твориться странные вещи... Проторчав  битых три часа на улице перед подъездом дома, где жил хорват, парень собрался уж было уходить на обед, как вдруг увидел своего подопечного. Тот вышел из дверей, огляделся по сторонам, быстро пересёк  проезжую часть и скрылся в доме напротив, выронив по пути какой-то свёрток. Выждав минут десять, парень завладел находкой, развернул упаковку и обнаружил пучок человеческих волос... А хорват тот по указанному адресу так и не появился. Сначала парень приходил туда регулярно: триста евро, вынутые из ячейки камеры хранения, его очень приободрили. Потом стал появляться всё реже и реже... К тому же отставник-то, работодатель, тоже исчез, как в воду канул, и обещания своего не выполнил: первый гонорар оказался последним. В течении десяти дней парень периодически названивал по телефону и общался с автоответчиком. Поначалу он был вежлив, потом ругал отставника, докатился до площадной брани, костерил его на чём свет стоит. Бесполезно. Ответом ему было лишь механическое шуршание звукозаписывающего устройства. Тогда он отнёс свою находку -- свёрток с волосами -- в камеру хранения и закрыл их в ячейку. Вернулся через сутки, проверил. Волосы на месте. Он снова бросил монеты в щель, захлопнул дверцу. Вернулся через двое суток. Ячейка заблокирована, и чтобы её открыть, нужно обращаться к администрации. Этого парень делать не стал, плюнул на всё и пошёл восвояси.  И что, скажите на милость, что  же это такое было?

В начале прошлого века футуристы сообща ставили оперу «Победа над солнцем», написанную на музыку Матюшина. Размышляя о слабостях рода человеческого, я часто с негодованием вспоминаю название этого произведения. Какая такая победа над солнцем, будь она неладна, когда мы и самих себя-то победить не в состоянии, когда прихоти, слабости и изъяны продолжают руководить нашими душами? И вот, как бы иллюстрируя перманентное поражение в невидимой брани, предстаёт перед мысленным взором ряд вещей, неровных и куцых, начиная от обоев, подклеенных жевательной резинкой и заканчивая нелепой эссеистикой, написанной чисто внешне, формально, при явной недоношенности содержания. Вот если бы застила взгляд некая «победа над солнцем», тогда пренебрежение «мелочами» ещё можно было бы списать под общий баланс высокой цели. Но как быть, когда пелена ослепления вдруг сошла, и среди мелочей, среди всего сора, низверженного и отринутого, обнаружилась печальная фигура жизни, так и не прожитой по-человечески?

У Леонида  Андреева в «Рассказе о семи повешенных» есть персонаж, который  клеит коробки в клинике для душевнобольных. Он доволен созерцанием плодов своего творчества, ибо НЕ ЗНАЕТ о том, что они бесформенны и корявы. Именно это счастливое неведение и роднит его с представителями так называемого «озорного искусства» и артистами первой волны art contemporain. Вторая волна ознаменована торжеством кича, и здесь уже нет места ни кустарям-одиночкам, ни наивным изобретателям велосипеда.

Пластическое искусство, маркированное как «современное», имеет свою более чем тридатилетнюю историю. Послевоенный всплеск абстракционизма завершил эпоху модерна (отметим в скобках, что искусствоведческая терминология тавтологична, ведь и «modern», и «contemporaine» обозначают одно и то же) а затем, пережевав и выплюнув постмодерн, поп-арта и прочая иже с ними, налилась соками «современность» искусствоведческая, терминологическая. Причём термин сей сродни хамелеону, он до краёв напитан той окраской и температурой, которые потребны рынку.

Некоторые по инерции  ещё продолжают причислять к современникам и Василия Кандинского, и Хуана Миро, но для подавляющего большинства активных со-деятелей современности «новой формации» это уже архаика. Эстетику сегодня выводят на сцену под видом падчерицы супермаркета.  Никаких лабиринтов и борхесов с их ветвящимися насаждениями. Никакого релятивизма. Всё сводится к эксплуатации одной-единственной идеи. Даже оборотни стали линейными, одномерными и односторонними, начисто вытеснив нелинейных оборотней-симулякров образца 70-ых годов прошлого века. Впрочем принцип провокационности сохранился в прежнем значении, разве что рычаги задействованы другие.  Нынче вот балом правит примитив, ацефал. Единица прописью = единица в уме.

Внедрение элементов кича в ещё неосвоенный кичем классический контекст (в качестве такового зачастую выступает архитектурно-экспозиционный уклад). Матрёшка изымается с витрины сувенирной лавки и помещается на крышу Бастилии. Такова, увы, тенденция, которую  подхватили уже и китайцы.  Им позволили разместить гигантских пластиковых мики-маусо-подобных монстров едва ли не на Красной Площади. А вот американский дизайнер и предприниматель Джеф Кунц сумел пробить себе выставку кича в Версальском дворце. Потомок Людовика 14-го принц Шарль-Эмманэль де Бурбон отправил Николя Саркози гневное письмо с требованием очистить сей памятник архитектуры от "скандалёзных объектов", кои и язык-то не поворачивается назвать произведениями искусства. А Кунц прямо-таки трясся от радости: любая огласка ему на руку, вот уж теперь-то, дескать, публика хлынет ко мне рекой! И действительно, с сентября по декабрь сего года выставку посетили 500 000 человек.       

 

 

 

И вот однажды Алиса заявляет своему Эрику, что уходит от него к Жилю-инвалиду. Ну, то что она «уходит», это было, пожалуй, преувеличением. Эрик-панк просто перебрался с супружеского ложа на пол, оставаясь в той же комнате, а его место занял Жиль. Тем не менее, Эрик очень страдал, сидя по вечерам в обнимку с Мосье Томом, у которого непрестанно слезились глаза от сопереживания. 

Трагедия Эрика и Алисы прошла почти незамеченной на общем фоне коллективно-бытового надлома. Базиль с Дельфиной к тому времени уже расстались и съехали от нас, каждый в своем направлении. Анатолий с Ириной влачили тяжелое бремя существования в «предбаннике»  все той же пресловутой комнаты панков, их отношения балансировали на грани разрыва. Я выписался из госпиталя «Эскироль»  (где лежал, по слухам, на том самом нервном отделении, где когда-то побывал знаменитый Антонен Арто) и зажил одной ногой на заброшенной лодочной станции в Леваллуа, а другой – у своих, на улице Тэна, в атмосфере, мягко говоря, посттравматической...  

(Ирина Карпинская) ...Был у нас еще один коммунар, Эрик-не-панк, по фамилии, кажется, Летаконню. Его мама танцевала в балетах Мориса Бежара и никогда его не навещала в сквате. Эрик-не-панк ходил в широченных шароварах, а на шею повязывал цветастый платок. Когда коммунары, после падения сквата, захватив с собой Иру и Толю, перебрались, под предводительством Жиля-инвалида, в пустующий дом на соседней улице, у Эрика-не-панка случился жестокий конфликт с Эриком-панком. Они схватились как некие «я»  и «не-я», закоренелый холостяк (не-панк: нож) и холостяк новоявленный (панк: велосипедная цепь), но в итоге проломили голову ни в чем не повинной Ирине, кинувшейся их разнимать. Анатолий при разбирательстве не присутствовал, он, как обычно, продавал газеты в метро, и бедная Ира с сотрясением мозга вынуждена была исколесить пол-Парижа в поисках врача: она ведь была неучтенной человеческой единицей, без вида на жительство, и, соответственно, без тех минимальных прав, которыми обладает даже клошар-француз. По-моему, именно тогда Ирина начала писать загадочные пан-бихевиористические речевки («Когда отряд смеется в ряд, И солнце не встает...»  и постмодернистские вариации на темы Есенина: «Поправившись, Я тоже стал в желаньях...»). Нас с Ольгой в тот момент, из сочувствия к детям, приютила левоэкстремистская организация «Право на жилище»  (Droit au logement), в которую мы автоматически вступили, получив комнату в социальном (т.е., не артистическом, не «экстремальном») сквате при Комитете Бездомных, неподалеку от Итальянской Площади в 13-ом округе Парижа. Ирина же с Анатолием, уже после конфликта, вынуждены были еще какое-то время обретаться в полузапуганном состоянии «у Жиля-инвалида»  (потом Толя снял-таки чердачную комнатку на улице Маргеритт, и они покинули движение скваттеров). Я виделся с Ириной урывками, в кафе, и меня почему-то сильно раздражали ее стихотворные опыты (может быть, я просто не умел выразить ей свою жалость, сочувствие?).  

В раздражении своем я дошел до того, что категорически запретил ей писать (словно бы имел на то какое-то право?!). Кстати, года через два, на олиной квартире в Монтрее, в присутствии московского мэтра Дмитрия Пригова, представляя друг другу участников чтений, я процитировал этот запрет иронически: «вот, дескать, как ее ни отваживай, она продолжает писать, ни на что не взирая». По прошествии еще лет пяти, когда у Ирины уже были документы (она сделалась «выездной», смогла видеться с сыном) и статус учащейся (в аспирантуре), мы все очень надеялись, что она защитит в Сорбонне докторскую диссертацию по современной французской поэзии. Однако на последнем году аспирантуры Ира – совершенно по-цветаевски – устроилась работать на полную ставку подавальщицей в привокзальном кафе, и защита как-то пошла по боку... 

После первого, кое-как отбитого при пассивной поддержке полиции, нападения на наш скват бандитов-легионеров, нанятых владельцем помещения (по слухам, дом принадлежал тогдашнему министру внутренних дел Эдуарду Балладюру), основным занятием коммунаров сделалась самооборона. Мы жили в атмосфере коллективного психоза, с установкой как можно реже покидать территорию, с баррикадами, ночными дежурствами на крыше (чаще других там сидел Яша), с заготовкой бутылок с горючей смесью... К этому приплюсовывались отсутствие воды и бытовая разруха: нападавшие оставили нам разломанные унитазы, пробитую в нескольких местах кувалдой крышу... Коммунары мечтали расслабиться, забыться. Скват захлестнули психостимуляторы (ЛСД), катастрофически увеличилось потребление гашиша и алкоголя. ...Кстати, из того, что я пишу об опьянении и о «кайфе»  в сквате как о чем-то само-собой разумеющемся, может сложиться неверное впечатление, дескать, все скваттеры – люди «зависимые». Тем не менее, ни Толя с Ирой, ни, тем более, Ольга с девочками не были ни токсикоманами, ни алкоголиками. Собственно, за «связь с коллективом»  от имени всей группы русских отвечал только я, и в основном – по части выпивки...

Катя Каврайская, которой довольно часто приходилось в тот период менять жилье, кочуя по многочисленным знакомым между Версалем и Греноблем, хранила в сквате свои вещи, а зачастую и ночевала сама, прикорнув на груде чемоданов и узлов в комнате Эрика-панка. Однажды, готовясь ко сну, Катя слышит дикий крик Анатолия, только что вернувшегося из метро и, по-видимому, недостаточно внимательно встреченного Ириной. Анатолий затрясся, как-то неловко подпрыгнул на пороге и кубарем покатился по деревянной лестнице, ведущей во внутренний двор. Катя выходит на площадку и опасливо заглядывает за перила. Разбуженный Жиль-инвалид тем временем выкатывается на двухколесной коляске из нижней комнаты. Эрик-не-панк, потирая подбитый глаз, опасливо выходит из туалета. Стучит костылями на первом этаже маленькая квадратная девица по кличке Гребуй. Несколько пар трясущихся рук тянутся к Толику и заботливо ощупывают его плечи, голову и позвоночник. Анатолия вносят в комнату, но он, несмотря на увещевания Ирины, никак не может успокоиться. «Э! Э! Э!» – кричит он. Мысленно обозначив разворачивающееся вокруг нее действо как «парад уродов», Катя, скрипя зубами, прячется с головою под одеяло. В восемь утра ей надо идти на работу, присматривать за малыми детьми... 

(фестиваль скульптуры в Гренобле)  У нас неожиданно наметился профессиональный взлёт в области художественной. Из диванных пружин и пучков соломы мы накрутили с Ольгой какие-то фантастические фигуры, сделали серию фотографий этих объектов на фоне камней и заумных надписей на табличках (типа: «После того, как ты сказал обо мне то, что ты сказал, реальность вокруг меня уплотнилась») и отослали сей проект в Гренобль, на конкурс фестиваля современной скульптуры. Проект сей, пролежав несколько месяцев в архивах, неожиданно выиграл конкурс, причем, произошло это в тот момент, когда мы о нем уже и думать перестали: пружины куда-то затерялись, надписи стерлись... Итак, нужно было готовить все заново. И вот, в состоянии неземного активизма, в таком накале, какого у меня ни до, ни после не возникало, я принялся вырезать кухонным ножом барельефы из гипсовых плит, позаимствованных на какой-то стройке. Временами, не умея справиться с переполнявшей меня энергией, я выбегал на улицу, в ночь, в ливень, ложился, раскинув руки, прямо на асфальт и лежал подолгу, не обращая внимания на случайных прохожих. Когда же из галереи пришел грузовик, и вся наша инсталляция (она называлась «Глаза и уши первопроходцев») – под опись – была сдана гренобльским перевозчикам (художнику Ю.Вишневскому), сознание мое померкло...  

В прежние годы, культивируя в себе натуру чувствительную, самозабвенную и неуемную, я слишком долго козырял подобными воспоминаниями как знаками отличия... приметами самобытности... Нынче мне отчетливо видно, что возобретение индивидуальности за счет мифопоэтизации собственных психических изъянов и страданий – дело вредное и опасное. Это был очень сильный морок, при котором любые формы продвижения к добру и свету рисовались как нечто «не свое», чужое, неинтересное и «неумное»... Так почему же я этого не понимал в писательстве своем? Вероятно, надеялся на то, что в процессе болезни, в любовании им может быть заключено всецелое оправдание больного.

(Марья Васильевна Розанова)  Тем временем писатель и интеллектуал Андрей Лебедев представил нас с Ольгой Марье Васильевне Розановой, супруге диссидента А.Синявского. На ряд лет мы приобрели не только помощницу и покровительницу, но также и некоторую, если можно так выразиться, материальную базу. Конечно, нужно было быть чудаками, обладать завидным запасом наивности, немотивированного активизма и гордости, чтобы верить в то, что изготовленные на стареньком ксероксе Марьи Васильевны двузначные тиражи нашего «Стетоскопа»  способны как-то влиять на русскую культуру.

Помнится, Ольга спрашивала у Марьи Васильевны разрешения заплатить за порошкообразную тушь для «ксерокса»  (предполагалось, что мы всю купленную тушь и изведем на свои тиражи, так что логично было бы не вводить в расход М.В., тем более, что бумагу она нам предоставляла бесплатно).
             – Скажите, Оля, а зачем это вам нужно? – с некоторым подозрением спросила М.В.

      – А для независимости, Марья Васильевна, – нашлась Ольга.
             – Ну, нет, независимость стоит гораздо дороже, чем коробка туши, – не согласилась М.В.

(ЛЕБЕДЕВ. Формат и форма 23 /03/ 2005)   Андрей Лебедев вечно мечется, все никак не может устояться, устаканиться. Как сетевой писатель-эссеист он взял псевдоним "анле_между" и расположился где-то между Андреем Битовым (тоже Андрей) и Сашей Соколовым (тут фамилия анималистическая, перекликается с Лебедевым). Я намедни спросил у него: "Ну, как ты? По-прежнему в неоклассицистах себя числишь? По прежнему чистишь себя под брюхом новейшей классики?" "Ты знаешь, – вальяжно ответствовал Андрей, – в Москве есть модное слово "формат". Модные вопросы: "Ты в каком нынче формате работаешь? Не сменить ли формат?". Так вот, нынче самым перспективным считается формат психоделики"... Меня несколько покоробило такое отношение к идеологическим установкам как к одноразовым каучуковым перчаткам. Всякое сколько-нибудь серъезное творчество синонимично мировоззрению. При чем здесь смена форматов? "Ты что, в студенты снова записался, что ли, на пятом-то десятке лет?" – "Почему в студенты?" – "Ну, если не в студенты, так значит, литературную критику возводишь в ранг самой литературы, если не выше" – "Да почему же это?" – не понял Андрей. Так и не договорились насчет форматирования.

В возрасте уже довольно реалистическом (28-30 лет) мы с Ольгой вовсе не были взрослыми. Мы бессознательно старались следовать размытым ценностям так называемой «третьей волны эмиграции»,  развивая недоказуемый постулат о том, как тяжело, «подчиняясь законам отечества»  (см. Ямвлих. «О Пифагоровой жизни» VI), заниматься творчеством (и, в частности, свободным искусством). В 70-е годы, в  момент повышенного спроса на Россию десяток-другой имен сделались звучными, приобрели мировую известность... Неужели нам втайне хотелось того же? Волна схлынула, интерес поугас, да и спрос на соц-арт, равно как и на матрешку с профилем Сталина-Горбачёва в интуристовской Москве, кажется, сильно понизился со времен перестройки...

Эпоха продажи газет в метро (три года) завершилась как-то сама собой после того, как у меня появились ученики. Учительство стало для меня чем-то вроде «луча света в темном царстве», общение с детьми восстанавливало душу, облекало ее смыслом, теплом и ответственностью. Фантазии очищались от мрака, креативный хаос выстраивался в системы. Так, в занятиях с детьми впервые явственно наметилось противостояние жизнеутверждающих сил тому кольцу мрака, которым тесно опоясывались и мое нелегальное бытие-жизнетворчество, и личностный надлом. Церковь призывала к осуществлению непрерывного усилия над собой, усилия, призванного ограничить буйство страстей; я же в те времена был недостаточно сообразован с такими усилиями, то есть, конечно, я не мог не замечать импонирующего звучания аскетики, но знакомство это было по большей части теоретическое, почерпнутое из случайно прочитанных святоотеческих книг. Отец Димитрий оказал мне неоценимую услугу, связавшись с одним из православных монастырей и договорившись о том, чтобы меня приняли на месяц в качестве гостя. И я как слепой, наощупь, пошел в указанном направлении и оказался в начале долгого и тернистого пути обновления души.

          Незадолго до закрытия сквата «Альтернасьон» я через бюро по трудоустройству поступил-таки на курсы французского языка, за которыми гонялся не менее года. На четыре месяца мне была положена стипендия, что-то около 500 евро в месяц. Так что теперь я даже мог себе позволить расслабиться, например, впасть в лежку на неделю, поддавшись симптомам простуды, благо, что студенту-стажеру, в отличие от производственника, врачи относительно легко  выписывали открепление от  занятий. 

                    Заболев, я целыми днями  курил гашиш, приносимый Лукасом или Димой Че: папиросы сворачивались одна за другой, так что к вечеру действие травы уже не ощущалось. Тогда я переходил с папирос на кальяны, наскоро смонтированные из пластиковых «пепси-кольных» бутылок... Кстати, в то время я уже отказался от табакокурения, здесь посодействовали  мама (убеждением) и друг Леонид (личным примером)... так что «косяки» изготавливались из экологического безникотинового табака «NTB», приобретенного в аптеке. Несколько месяцев я был адептом миниатюрной трубки, позволявшей курить дурь чистоганом. Тут пример подавал наш перкуссионист Лукас, ухитрявшийся незаметно наяривать свою каменную трубочку даже в общих вагонах поездов дальнего следования. 

         В итоге по ночам меня выворачивал наизнанку кашель, а утром стоило большого труда не думать о зелье. Я, естественно, старался чем-то себя занять: разбирал какие-то вещи или перекладывал бесконечную вереницу бумаг. Но так или иначе в какой-то момент самоконтроль утрачивался, я опрометью срывался с места и начинал шарить под кроватью, надеясь отыскать выброшенную накануне пластиковую «бутылочку» с недобитым «кропалем». Сражаясь с самим собой, я прятал  от себя эти пожухлые от дыма кальяны повсеместно – на кухне, в саду, в шкафу, в туалетном бачке... В самых неожиданных местах могли также оказаться и «кропали» – маленькие, похожие на крысиный помет кусочки гашиша, расчитанные ровно на один прием. Иной раз, когда зелье было на исходе, удавалось дотянуть «на чистяке» и до вечера. В таких случаях все делалось словно бы под видом подготовки  некого события (например, написания стихов), однако в итоге так ничего не происходило. Подлинная задача такой «подготовки» в сознании не афишировалась, но я бы не побоялся связать ее с желанием «дотянуть на чистяке до вечера». Раскладываются листочки, затачиваются карандаши, даже ведутся какие-то предварительные записи... Но все эти действия носят подчеркнуто «нетворческий» характер. Зато потом, после глотка сивушного дыма, возможно, окажется, что это-то и было самим творением, что творческий акт застрял в только что отшелушившемся прошлом.  

          Борьба затрагивала и сферу общения. Иные дни проходили под девизом «не курить в одиночестве», и вот поздно ночью я возвращался из шумных гостей в скват пешком, по раскумарке похерив последний Романвилльский автобус.  Иные дни, напротив, имели своей целью «не курить в присутствии», и тогда, как назло, на горизонте вырисовывался Демьян с очередной порцией зелья, снятие пробы с которой – в замаскированной форме – выдавалось за репетицию (пение под гитару). Иногда принималось решение «не выносить гашиш из дому» (это когда привязанность к зелью принимала уже форму мании, когда хотелось все время иметь шматок дури при себе, где-нибудь в потайном кармане). И тогда я сначала находил на ступенях метро солидный, тянущий евро на пятнадцать, отрезок гашиша, а затем тотчас же попадал в полицейскую облаву. Наконец, однажды я сказал себе: «А что будет, если я не покурю один день?». Хоть и со скрипом, но получилось (это если не принимать во внимание того факта, что норма кодеиносодержащих таблеток подскочила с двух до шестнадцати). Захотелось развить успех, и вот срок увеличился сначала до двух, а там и до трех дней, по истечении которых, правда, у меня тряслись  все поджилки. Теперь первая, наспех собранная «козья ножка» доставляла сущую муку, а не облегчение и ослабу как после утренней, натощак, сигареты. Меня стало, как говорится,  «пробивать на измену». Вместо того, чтобы предаваться убаюкивающим фантазиям и легким «ментальным» галлюцинациям, я начинал плакать, лить крокодиловы слезы. Занятия французским языком на курсах и походы в церковь были лучами света в этом токсичном чаду. Впрочем, теперь я уже  мог помыслить свою волю не в рамках одного дня или двух-трех часов, но в пределах недели. Каждая неделя распадалась на два взаимовытесняющих временных и психологических промежутка: с гашишем и без него.

         ...Иногда мне удавалось поститься четыре дня, и это уже было победой, такую неделю я считал «чистой», то есть победившей...

        НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

 

НАЧАЛО...автобиографическое эссе         EDITIONS StetopAris2007

«Ну знаешь, Катя, это даже некрасиво с твоей стороны. Да кому вообще мы нужны-то? Тут бы радоваться надо что хоть кто-то что-то о тебе сказал, хотя бы в какой-то связи упомянули. Благодарить надо, а ты недовольна». – «Да... Но люди вот прочитают и скажут, что я  так вот и жила все эти годы... рядом с бездомными».  –  «А разве ты как-то иначе жила? Ну, как знаешь... Тебе виднее.  Одни и те же, казалось бы вещи можно увидеть по-разному... Знаешь, сколько нюансов между беззлобным любительством посудачить и нездоровым интересом к личной жизни окружающих? Оттенков – море. Да и написать об этом можно по-разному», – с вызовом отметил я. Но упрямую Катерину невозможно  было урезонить. Вместе с тем моё замечание её явно насторожило. «А что, интересно, обо мне можно написать такого... кроме хорошего? – неискренне удивилась она. – Я человек кристальный. На моей репутации нет ни единого пятнышка». –  «Ну да... – начал было иронизировать я,  да вовремя замкнул роток на замок. Того и гляди, разменяемся на ханжество, на наивную прямолинейность (сродни поклёпу), и получим две копейки сдачи... Однако молчать уже не получалось.  –   Вот и выходит, что если по доброму да по хорошему, то и сказать о тебе, Катя, нечего. Впрочем и ни о ком  ничего и не скажешь. Проще уж вести речь о придуманных людях».

Творческая натура во мне взыграла ещё сильнее, она вовсе не желала отмалчиваться. «А знаешь что? Отдавай-ка ты мне мою книгу назад. Нечего. Я за свои деньги делаю тираж, сшиваю, переплетаю, выскабливаю ошибки и потом на подносе тебе приношу. Между прочим, всё это я  делаю не для того, чтобы получать щелчки по носу. И терпеть щелчков не буду. Так что отдавай книгу, и будем считать вопрос закрытым».  Но Катя вцепилась в книжку, и возвращать её явно не хотела. Тогда я, сославшись на занятость, срочно откланялся. А проходя мимо катиного почтового ящика, я не удержался, и забросил в него рекламу мужского стриптиза, подобранную накануне на улице. Пусть охает да ахает, созерцая татуированные чресла.

 

Выступление в "Островке" прошло хуже некуда. Я-то связался с гитаристом В. в надежде, что он займется рекламой, приведет публику... Ну, он и занялся, да только и сам он, и публика по большей части оказались целиком во власти нашей рассийской хронической слабости. Наверное, раньше я к таким вещам относился легче. Ну, балдеет народ, дело обычное. Есть ведь и интеллектуалы запойные, и идеология трех "Э": экзальтации, эпатажа и эйфории. Хотя, с другой-то стороны, что-то я не видел, чтобы, к примеру, на концертах классической музыки вдрызг пьяные "друзья" исполнителей лезли на сцену "помогать" музыкантам. Я по неразумию своему произнес даже вступительное слово о сущности импровизации. О том, что по взаимному договору в творческом коллективе вся деятельность оного до, скажем, 21-го часа, остается в ведении быта, а вот с 21.00 до 21.30 вся поведенческая активность исполнителей рассматривается как импровизация. Тут раздался щелчок микрофона, и я остался один, лицом к лицу с пьяным и неуправляемым довеском из трех человек, который ломал мне ритм, играл не те аккорды, подвывал, так что приходилось перекрикивать его на полную катушку. Они, вероятно, оправдывали себя тем, что ровно два года назад, день-в-день, умер Хвост (Алексей Хвостенко), из манеры поведения которого они старательно выкраивали плоскостные и плоскостопые копии... Я спел пролтора десятка своих песен и погрузился в тяжелую мизантропию. Во-первых, мне хотелось бежать оттуда сломя голову, чтобы только не слышать всепроникающего запаха браги и не видеть грязно-желтых седин пресловутого Алексея Александровича, "любимого ученика" Хвоста, который молотил кулаками по табуретке и выл. Во-вторых, образ русскости и всего русского болезненно и неказисто застрял во внутреннем взоре, усиленный воспоминанием о десятилетних скитаниях в замкнутом контуре маргинальных художеств русского Парижа, в просторечии - "сплошного дна". Мне показалось, что я заглядываю в миску, доверху наполненную мутной водой, из которой одно за другим всплывают скомканные лица классиков и современников.

Если человек - существо мыслящее, то образ, "мыслящего тростника", придуманный Блезом Паскалем, вполне соотносится либо с субъектом культурных трансляций (ну конечно, тростник - в одно ухо влетело, в другое вылетело), либо с личностью, оказавшейся в зоне действия эстетики беспамятства, несамостоятельности, психоделики, псевдоветротекучести и т.п. Во всех остальных случаях удобнее говорить о мыслящей единице в составе Целого, не забывая при этом о необходимости не только, так сказать, потреблять и развивать мысли, но и бороться с ними, поскольку от мысли до искушения - рукой подать.

Леонид получил мейл от каких-то вздорных и склочных парней, именующих себя "Изолятор". Парни, вероятно, вышли на наш сайт и обозлились, поскольку такового не имеют, хотя и ведут свое летоисчисление с 81-го года. Они злобно потребовали снять все ссылки и упоминания названия "Изолятор", а в случае, если это не будет сделано, угрожали штрафом в 250 тысяч евро по суду. Я успокаиваю Леонида: "До тех пор, пока мы не коммерциализированы, никто не вправе с нас ничего требовать. Я могу назваться хоть дип-перплом, хоть Аллой Пугачевой, это мое личное дело". Тут в разговор встревает скрипач Кузьма:"А может быть, написать им, не согласятся ли они на сотню?" "Сотню чего? евро или тысяч евро?"- спрашивает Леонид. "Да какая разница... - Смеется Кузьма. - Я уверен, что в каждой стране мира есть как минимум две-три группы "Изолятор", слишком уж название наше звучное и расхожее". "Ну да, и во всех этих группах сидят не музыканты, а пожилые склочники, les vieux conards, которые спят и во сне видят, как бы им сорвать куш с какой-нибудь подставы или мнимого плагиата"... Леонид неожиданно посеръезнел: "Но отвечать им ни в коем случае не надо. Пусть лают в пустоту, охаивают пустоту и судятся с пустотой". Тем не менее русскоязычную секцию сайта он закрыл на месяц на профилактику, окончательно растворив мои тексты, нашу поэзию, в пыльных гранулах отношенческих реакций и в музыкальных экспериментах...

Недавно были в паломничестве, в одном полузаброшенном скиту. Встретили группу паломников, приехавшую на автобусе, среди них –  пожилая поэтесса Наталья Горбаневская. Оля пригласила ее в гости к себе ( скит недалеко от Мелуна ), и Наталья предложила за чаем:  «Хотите, я почитаю вам свои новые стихи?».  У меня, надо признаться, совершенно особенное восприятие процесса чтения стихов, очень субъективное... замешанное на гротеске. Горбаневская, значит, читает, а мне чудится, что она прихлебывает пиво из большого бокала, типа   «формидабль». Строчка  –  глоточек, строчка  – глоточек... Частые, меленькие глотки.  Сосредоточенно и быстро поглощается пиво (действительности не бывает такого), в конце концов – как утка клювом, быстро-быстро: плюх-плюх-плюх!  В один момент поперхнулась,  среди высокого лексикона попалось нелепое сочетание  «я схавала», но быстро проглотила и это, и опять пошло как по-писанному:  «дадаизмы да измы... налоги на слоги». А когда закончила, шум в голове остался у слушателей, как будто это они ударили по пиву, а не Н.Г. ...

ГАЗЕТНЫЙ СОР, ПРИСЛАННЫЙ К.КАВРАЙСКОЙ
В Москве, в Третьяковке, проходит выставка известного французского художника Вильяма БРУЯ.

...Он явился на встречу с миллиардершей в джинсах с дырками, драном свитере, туфлях на босу ногу, в сопровождении беременной жены и голодного маленького сына Яшки. Ротшильдиха спросила: действительно ли он автор произведений, которые она видела в кафе. Вильям это подтвердил. Она сказала, что у нее есть намерение их приобрести, но их дальнейший разговор будет продолжаться после того, когда художник объявит их цену. Вильям, глядя в потолок неожиданно произнес:

- А мне все равно.
Ротшильдиха с недоумением спросила:

- Вы, наверное, не совсем хорошо поняли мой вопрос? Я могу заплатить за вашу работу один франк, а могу один миллион франков. Есть небольшая разница в нулях. На франк вы не сможете купить даже стакан воды, а за один миллион вы можете прекрасно устроить свою жизнь в городе Париже. Так что назовите реальную сумму.

На что Вильям заявил:

- Возможно, это вы, мадам, плохо меня понимаете. Мне совершенно все равно, сколько вы заплатите, потому что я работаю для вечности.

Тут в воздухе повисла пауза. Ротшильдиха привыкла к тому, что все окружающие только и думают, как бы вытащить из нее побольше наличности. И она впервые столкнулась с тем, что человек не вымогает у нее деньги, а даже наоборот, как бы подталкивает к тому, чтобы она за копейки приобрела бесценные произведения искусства. Это настолько ее поразило, что миллионерша предложила цену гораздо более высокую, чем ту, за которую первоначально рассчитывала эти картины купить. И Вильям заработал свои первые и по тем временам довольно приличные деньги.

Но на этом дело не кончилось. Ротшильдиха позвонила своим приятельницам - Морганихе, Вандербильдихе и Рокфеллерихе. И сказала:

- Вот вы покупаете в Париже картины у разных аферистов, которые втюхивают вам их за миллионы, а я нашла великого художника, который работает для вечности.

"Свободный художник Вильям Бруй" - oзорные рассказы Александра Стефановича
7 Октября 2005
online газета

(по случаю появления второго Митрича - lj_Mitrich - когда и с первым-то не знали, что делать)

Исчерпывающая оценка Павича (равно как и Андрея Тарковского, фильм "Зеркало", например) - имажинизм. Тарковский до символизма не дотягивает из-за какого-то хронического отсутствия подоплеки, концепции, так что его "имажинизм" (читай - череда образов) замешан на бесконечной тоскливости, на страсти по интеллектуальному жесту. У Павича же имажинизм затрагивает глубинную сущность цитаты, сущность самого процесса цитирования, нацеленного на отыскание выхода в абсолютный полисемантизм, в этакий неоплатонический космос, в котором все перекликается со всем. Однако имажинитивный голоморфизм Павича, как и всякое техническое изобретение, принципиально не может содержать в себе полноты бытия. Это гротеск, маньеризм, может быть не столь занудный и претенциозный как кинематограф Тарковского, но столь же плоский - и тем более плоский, чем больше он старается быть многомерным.

А вот как иллюстрирует Павича ("Пейзаж, нарисованный чаем") один молодой московский дизайнер...

Notre genre – c’est une mélange de la musique et la parole en sens ethnique très mal demandée : les chansons complètement inconnues en langue russe et la musique « libre », abstraite, comme une grande pause (lacune) entre les mots.

При отсутствии профессионального подхода к создаваемому эстетическому продукту (в профессионализм включаются цеховая этика, промоутивная политика и дисциплина, связанная с финансированием проекта), приходится мириться с двумя характерными изъянами, присущими вакуумной, безвоздушной среде невостребованности. Это установка на репродуктивность (психотический повтор одних и тех же, набивших оскомину «базисных» форм и установка на серъезное балбесничанье, т.е., чистый идеализм, ожидающий, что все как-нибудь само по себе решится, «на авось». Каждый индивидуум творческого коллектива напоминает личинку, внедренную не в «мясо» общего дела, а в собственную скорлупу, из которой он что-то насвистывает, зажав уши и закрыв глаза.
(анализ выступления "Изолятора" на празднике музыки, 23.06.2005)

Окинешь взглядом активность Елсукова, и руки опускаются. Сами, видать, виноваты, сами выпестовали беспредельщика, запустили его в теремок, а он поднатужился… да и выпихнул из теремка его создателей и участников. Набираю в поисковике Yandex’a слово stetoscop, и обнаруживаются 322 страницы, целиком заполненные одинаковой надписью : «Дизайнер Александр Евгеньевич Елсуков. Реклама... Упаковки... Графические концепции...» Денег он заплатил, что ли, чтобы всюду выскакивать ? С превеликим трудом продираюсь сквозь Елсуковские автопортреты и самовосхваления к оригиналу, к табличке «журнал Стетоскоп, Париж ». И что же ? Опять то же самое... Наверное, прилюдное самолюбование кажется Саше смешным, он не чувствует за всем этим душного привкуса отрыжки. И ни переубедить его невозможно, ни увещевать, он теперь будет ёрничать и паясничать на костях моего издания до потопа. Ай-яй-яй...

Лукас, улучив момент, взялся подсказывать Александру: «А я вот уверен, я знаю, что Саша не умер. Многие люди, знаете ли, выносят наружу, на поверхность, ту или иную часть своей души, отталкивают ее...»
«Ничего подобного. Саша ушел от нас молодым. И оставил вот это:
...Комочек нервов сидит на лестнице...
...А он – жених марсианской помещицы».

Вот и понимайте, как знаете!

Стихи же о смерти (и не только о ней), написанные Антоном Козловым прозвучали так, словно бы прошелестела стайка ящериц.

Ну, а под конец чтений К. Каврайская, разогревшись парой-тройкой стаканов вина, приступилась к Александру: «Так это Вы – Саша Рижанин?»
«Нет», – ответствовал АЕ Елсуков.
«Как же не Вы, если это Вы?» – не унималась Катя, указывая пальцем то на портрет, то на АЕ.
«И все-таки это НЕ Я» – строго повторил Александр.

Редкая, если не сказать, исчезающая из нашего быта форма культурного присутствия. «И больно, и смешно…», прав был Пушкин. И Ирина Карпинская тоже права («наша Ирочка» в бытность скватских и околоскватских скитаний 1994-99 г.г., а ныне - виртуальный вороненок kaarla, успевающий «проворонить» десяток-другой строчек не-стихов в месяц ): писать НЕ О ЧЕМ.
Вероятно, сознание не успевает считывать – поэлементно сканнировать – самое себя.
«Поэтому и потому поэт, что это слишком неэтично» ? (*образчик-обрывок афазической фразеологии). Ты ему чтения, так сказать, на блюдечке подносишь, а он выискивает все более диковинные оправдания своему отсутствию и воротит нос.

appl: Из Питера приехал друг, «виртуальный худ. редактор и масштабов командир» Елсуков А.Е. Все более художественный, судя по сноровистости обращения с фотоаппаратурой, и, похоже, все менее редактор, судя по устрашающей мега-тавтологичности пресс-релизов для журнала AEsthetoscope (*шпилька). Полтора дня готовили мы с ним на пару поэтические чтения памяти Саши Рижанина, почившего лет этак двадцать тому назад где-то на периферии автобиографического елсуковского микрокосма.

Двигаясь и размышляя на редкость синхронно и мягко, словно бы в стиле Акутагавы Рюноске, обустроили зрительный зал в ассоциации Альтернативных наций « Alternation 1921» и даже усадили в первом ряду поролоновую – в человеческий рост – куклу, на случай неявки публики. Помнится, в Питере, двадцать лет назад (*прочитав эту цифру, невольно вздрагиваю и задумываюсь о цикличности времени и судбы), тоже поздней осенью, мы прокрались в актовый зал общаги Технологического института, и Александр вдохновенно зачитал квазипоэму «Я князь, а это конь мой белый» сообществу пустых стульев. Поэтому можно полагать, что допустимый минимум публичности уже был однажды исследован нами досконально!
Александр, похоже, и теперь склонялся к репродукции нулевого уровня публичности, по крайней мере, при обсуждении возможных сценариев перформанса, он отдавал предпочтение «латеральному», то есть, максимально удаленному от реакций и предпочтений публики, развитию событий.
И ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, чтения начались с задержкой на полчаса из-за отсутствия публики и поэтов-чтецов. Переводчик Олег Белоконь, которому Александр прочил роль коня, застрял в Романвилле, даже не зная о своей миссии. Антон задержался в Бейруте. Ольга застряла в пробке. Д.Чернов не пришел. Ирочка не смогла добраться. Бард и сказочник Слава Ардашев заблудился в окрестностях. И т.д., и т.п.

Зато появился ветеран андеграунда художник Тиль-Мария-Смирнов. Посмотрел на плакат с изображением двадцатилетнего Саши Рижанина, приложился лбом к стене и зашептал что-то на упокой души. Вот тут мне, действительно, стало неловко, страшно.
Александр же и бровью не повел.
«Умер вот, понимаешь ли» - пояснил он, ни к кому, собственно, не обращаясь.
Как только Смирнов вышел за дверь, и зал на три четверти заполнился пустотой, мы начали читать.

«О поэзии Саши Рижанина сам Саша – случись ему быть среди нас – скорее всего, сказал бы: «Да какая уж тут поэзия, когда меня и самого-то нет!»»...............Признаюсь честно, дальше этой фразы дело у меня не пошло. Затрезвонила мобила. Возник бард Слава в своем неизменном леопардовом кепи. Впрочем, будучи человеком совестливым, он извинился за опоздание и тут же учинил со слов Александра АЕ Елсукова спонтанный перевод на французский язык биографии Саши Рижанина. Общая атмосфера запаздывания причудливым образом удвоилось и уплотнилась, так как на тот момент аудитория состояла из двух человек – уроженца Йоханнесбурга, уличного клоуна Джона и бродячей студентки-заочницы из Иерусалима, изъяснявшихся только по-английски и не понимавших ни французского, ни уж тем более русского языка.

Фотографии, сделанные Александром / 7 и 8 окт.2004/ :


1. Bogatyr (пение)



2. Лукас Иззагуир (философия перкуссий)



3. Кузьма Игнатенков (скрипка, эхолалии)




4. Леонид Бредихин

48. Гиперличность, то есть, тот довесок сверхчеловека в человеке, который истолковывался Ницше с позиций всеобщей мифологии "реала", и центр тяжести которого был смещен Фрейдом в сторону индивидуальной мифологии (точнее - мифопаталогии), в современности все больше обрастает чертами информационной структуры. Сегодняшний мета-человек легко укладывается в простую формулу "прожективного форматирования" на интернете, в виртуальных дневниках и форумах.

Например:
Форум на лайф-журнале; частный архив в ЖЖ.
Или:
Записи в ЖЖ зашифрованы, зато планнинг открыт для широкого доступа.
Или:
Подробный перечень интересов и предпочтений, вывешенный в портале знакомств на ICQ.

Наблюдатели отмечают также случаи столкновения с так называемым Кочующим Словарем, автоматически перебрасывающим слова (как если бы это был невнимательный суфлер!) из Ящика неотправленных писем в поисковое окошечко Рамблера, оживающее сразу после набора какой-нибудь буквы.

И мета-человек - даже в попытке осуществить серъезное научное изыскание - оказывается пленником того словаря, который - по умолчанию - описывал его частную жизнь.