Под крышей Комитета Бездомных я провел три года, с 1995-го по 1997-й. В моем ведении были два помещения:  маленькая однокомнатная квартирка на втором этаже и ателье, тридцатиметровая комната с проваливающимся потолком и съеденными грибком стенами на первом. По моей инициативе ателье постоянно реконструировалось: то стены обклеивались картоном, который мгновенно отсыревал, то потолок камуфлировался черным шелком, через неделю начинавшим провисать под тяжестью скопившейся пыли... По ночам мне страшно засыпать: кажется, что шелк вот-вот прорвется над изголовьем кровати. Из соображений самозащиты приходится взрезать ножом эти черные набрякшие паруса и подставлять ведро под удушливую струю сыпучих отходов. Соседи за стеной постоянно кашляют; сквозь сон чудится, будто это лают собаки. 

            Нищета обостряет и без того натянутые взаимоотношения, а затяжная депрессия придает им оттенок невыносимости. На улице перемигиваются зеленые неоновые кресты аптек. Я устраиваюсь в Макдональдсе у метро Толбиак, заказываю водянистый американский кофе и мечтаю о таблетке кодолипрана. Непрекратимая головная боль, развал в груди. Макдональдс – своего рода публичный клуб для людей, не имеющих быта. Здесь читают, пишут, спят, просто сидят и смотрят в окно пустыми глазами. 

(«мыслящие свёртки») В 1997-ом году, силясь преодолеть унылое одиночество, я приютил полу-ослепшего старца, художника-мистика Юрия Васильевича Титова; о совместном с Ю.В. бытии и творчестве написано несколько очерков для нью-йоркского журнала «Черновик»  и нашего парижского «Стетоскопа». Я промывал ему гноящиеся, пораженные катарактой глаза и, усадив за стол, создавал условия для совместного творчества. Так мы нарисовали и сверстали десять пост-футуристических альбомов: «Троянский Конь», «Мыслящие Свертки», «Коробки»... «Троянский Конь»  замышлялся как проект памятника иностранным влияниям во французской культуре, это были эскизы огромных чугунных помостов, устанавливаемых на четырех главных площадях Парижа и представляющих из себя копыта Троянского коня, незримо возвышающегося над «столицей мира», превосходящего по высоте Эйфелеву башню. 

Альбомы эти, в полном соответствии с законом жанра, сгорели, когда я сидел в нантеррской депортационной тюрьме, а Юрий Васильевич, оставшись в ателье один, зажег ночью свечу, уронил ее и сослепу не справился с огнем. Сам он чудом остался жив, только очень обгорел... Но альбомы, альбомы... Впрочем, кое-какие материалы у меня сохранились, в частности, запись доклада-перформанса, посвященного «самодвижным архивам»  и феномену их воспламенения. Текст сей был обнародован в присутствие ведущего специалиста по русскому авангарду Жерара Коньо, а также писателя Павле Рака, эссеиста Андрея Лебедева и других. 

О природе фантазии, помнится, там было сказано вот что: «...Неужели же весь я, со всем своим человеческим многообразием, превратился в какую-то ячейку, в восковой пентадодекаэдр, в котором огромная, неряшливая пчела Бахуса складирует по крупицам свою дурманящую амброзию?...»   

(упала картина...) В левом крыле здания обретались семьи: супруги Абдер и Мина из Маррокко, многодетная колония курдов, какие-то массивные мусульманские тетки с руками, вечно измазанными йодом... В правом же крыле жили холостяки и экзотические перпиньянские нищие-собачники. По вечерам они разводили во дворе костер, пили пиво и жарили перченные колбаски, мергезы. Поздно ночью у них начинались языческие пляски, прыжки через костер, песни. Долгими летними ночами некоторые холостяки набирались до того, что засыпали во дворе, на голой земле. Наученный горьким опытом предыдущей коммуны, с соседями я общался весьма и весьма умеренно, осторожничал, стараясь со всеми поддерживать более-менее ровные, дипломатические отношения. Отсиживаясь в ателье, я писал песни-оратории и углубленно экспериментировал со звукозаписью. Леня Бредихин хранил у меня синтезатор, Саша Путов – электрогитару, Кирилл Тер-Амбарцумян – четырехканальную студию. Однажды, после сеанса музицирования с калмыцким шаманом Николаем, в ателье рухнул потолок. К счастью, никто не пострадал, однако инструменты пришли в негодность. Топчан, на котором собирался ночевать Кирилл, к полуночи переменивший решение и убежавший на последний поезд, оказался погребенным под грудой кирпича. Через несколько месяцев подобная история приключилась с другим нашим гостем, немцем Видеем, которого нам рекомендовали как просветленного, имеющего за плечами четыре года индийских ашрамов. Видей старался контролировать свои мысли даже во сне. Посреди ночи он проснулся в ателье и, рывком оторвав голову от подушки, сел на кровати. Через секунду, чудом не пробив Видею голову, на подушку приземлилась тяжеленная картина «Мексиканец», прежде висевшая под потолком. «Наверное, я подумал что-то не то», – сокрушался потом Видей в ответ на мои объяснения, что, дескать, картина упала из-за того, что прогнили и гвоздь, и стена.

    По утрам я по-прежнему спускался в метро продавать газеты, а днем посещал курсы французского в протестантском университете в Латинском квартале. Конечно, газеты – это не откровенный сбор милостыни, в них была, по крайней мере, некая внешняя атрибутика коммерческой деятельности, но временами труд сей мне не давался, и волна злобного богоборчества захлестывала меня с такой силой, что приходилось исповедоваться на автоответчик отца Дмитрия, ежели самого батюшки не было дома. 

(мадам Тома)  Второго декабря 1995-го года все в том же помещении протестантского университета преподавательница курсов восьмидесятилетняя аристократка мадам Тома де Сан-Маргерит устроила выставку наших с Ольгой картин. Помимо уроков французского эта изысканная пожилая дама, приятельница самого Алана  Роб-Грийе, вела занятия йоги, стояла на голове, так что,  думаю, ее лояльность по отношению к абстрактной живописи никого не удивила. На вернисаже присутствовал писатель Валя Воробьев, нарядившийся почему-то в костюм тирольского охотника. 

(D.A.L.) А однажды мне довелось  участвовать  в мероприятии Комитета Боздомных. Было это так.  Раннее утро. Всю ночь по крышам нудно накрапывал дождь, а утром на небо выкатился необъятный желток солнца, и улицы моментально просохли. На площади перед мэрией 20-го округа нас собралось человек сто, включая негритянских детишек и старух. Ждем, бесцельно слоняемся вокруг здания. Наконец, подъезжают руководители – все в форменной одежде: джинсы, кожаные куртки. Активист с желтым значком «D.A.L.»  на лацкане (droit au logement, право на жилище), раскрывает объемистую картонную папку и вынимает текст «Марсельезы». У меня захватывает дух. Неужели же здесь, во Франции, на 31-ом году жизни, после стольких лет нон-конформизма, мне придется участвовать в хоровом пении «Марсельезы» ... из страха потерять место в коммунальном сквате? Выбирать, однако, не приходится. Раз уж так вышло, что, оказавшись в Париже без документов и средств к существованию, я сдался на попечение левоэкстремистской организации, то нужно участвовать в массовке, содействовать программе «экспроприации жилого фонда в пользу люмпен-иностранцев». И грянула «Марсельеза» . Сразу же образовалось кольцо зевак: пенсионеры, случайные прохожие. Организаторы тем временем вступают в переговоры с представителями мэрии. На требование обеспечить всех (!) собравшихся бесплатным жильем те, естественно, отвечают категорическим отказом. Тогда до их сведения – тоже в категорической форме – доводится решение скваттировать (т.е., реквизировать) здание мэрии. Активист дает знак, и мы всей толпой врываемся внутрь. Деловитые бездомные по-цыгански расстилают на мраморном полу заранее припасенные одеяла, рассаживают детей. Звучат призывы ко всеобщему равенству, проклятия буржуазии. Центральную часть холла вместе с конторкой охранников активисты молниеносно задрапировывают желтым, намеренно изодранным лозунгом: «Право на жилище – всеобщее достояние!». Представитель администрации протискивается сквозь ряды митингующих: торопится вызвать жандармов. 

...Подъехавшие на нескольких автобусах военизированные полицейские с пластиковыми щитами перекрывают все выходы из мэрии. «Это мышеловка!..»  Я начинаю нервничать. Подбежав к пожилому магрибинцу (он поминутно поправляет пенсне, да и вообще держится с дружелюбной интеллигентностью), указываю на отрезанный от внешнего мира табор, на почтенных матерей семейств, застывших в позе лотоса, и в сердцах восклицаю: «Неужели они и впрямь надеются, что после затяжной сидячей забастовки каждому из них на блюдечке вынесут и жилье, и зарплату, и паспорт?»  – «Так деваться-то все равно некуда», – спокойно отвечает мне магрибинец и неторопливо, с достоинством уходит в сторону туалета. Впрочем, пройдя несколько шагов, он оборачивается и добавляет: «А вы с такими пораженческими настроениями ночевали бы себе под мостом и не совали нос в борьбу за права человека!».