Выносил я как-то мусорный бак. Замерз. Опрокинул его метра за три до помойки. Минут через пятнадцать к нам явился дворник. Устроил скандал. Выяснилось, что он по мусору легко устанавливает жильца и номер квартиры.


В любой работе есть место творчеству.



- Напечатали рассказ?
- Напечатали.
- Деньги получил?
- Получил.
- Хорошие?
- Хорошие. Но мало.


Жена моего брата говорила:

- Боря в ужасном положении. Оба вы пьяницы. Но твое положение лучше. Ты можешь день пить. Три дня. Неделю. Затем ты месяц не пьешь. Занимаешься делами, пишешь. У Бори все по-другому. Он пьет ежедневно, и, кроме того, у него бывают запои.


Убийца пожелал остаться неизвестным.



- Как вас постричь?
- Молча.



У Ахматовой когда-то вышел сборник. Миша Юпп повстречал ее и говорит:

- Недавно прочел вашу книгу.
Затем добавил:
- Многое понравилось.
Это "многое понравилось" Ахматова, говорят, вспоминала до смерти.



Как известно, Лаврентию Берии поставляли на дом миловидных старшеклассниц. Затем его шофер вручал очередной жертве букет цветов. И отвозил ее домой. Такова была установленная церемония. Вдруг одна из девиц проявила строптивость. Она стала вырываться, царапаться. Короче, устояла и не поддалась обаянию министра внутренних дел. Берия сказал ей:

- Можешь уходить.

Барышня спустилась вниз по лестнице. Шофер, не ожидая такого поворота событий, вручил ей заготовленный букет. Девица, чуть успокоившись, обратилась к стоящему на балконе министру:

- Ну вот, Лаврентий Павлович! Ваш шофер оказался любезнее вас. Он подарил мне букет цветов.

Берия усмехнулся и вяло произнес:

- Ты ошибаешься. Это не букет. Это - венок.



Хармс говорил:

- Телефон у меня простой - 32-08. Запоминается легко: тридцать два зуба и восемь пальцев.



Дело было на лекции профессора Макогоненко. Саша Фомушкин увидел, что Макогоненко принимает таблетку. Он взглянул на профессора с жалостью и говорит:

- Георгий Пантелеймонович, а вдруг они не тают? Вдруг они так и лежат на дне желудка? Год, два, три, а кучка все растет, растет...

Профессору стало дурно.



Женя Рейн оказался в Москве. Поселился в чьей-то отдельной квартире. Пригласил молодую женщину в гости. Сказал:

- У меня есть бутылка водки и 400 гр. сервелата.

Женщина обещала зайти. Спросила адрес. Рейн продиктовал и добавил:

- Я тебя увижу из окна.

Стал взволнованно ждать. Молодая женщина направилась к нему. Повстречала Сергея Вольфа. "Пойдем, - говорит ему, - со мной. У Рейна есть бутылка водки и 400 гр. сервелата". Пошли.

Рейн увидел их в окно. Страшно рассердился. Бросился к столу. Выпил бутылку спиртного. Съел 400 гр. твердокопченой колбасы. Это он успел сделать пока, пока гости ехали в лифте.



Моя жена спросила Арьева:

- Андрей, я не пойму, ты куришь?

- Понимаешь, - сказал Андрей, - я закуриваю, только когда выпью. А выпиваю я беспрерывно. Поэтому многие ошибочно думают, что я курю.



Чирсков принес в редакцию рукопись.

- Вот, - сказал он редактору, - моя новая повесть. Пожалуйста, ознакомьтесь. Хотелось бы узнать ваше мнение. Может, надо что-то исправить, переделать?

- Да, да, - задумчиво ответил редактор, - конечно. Переделайте, молодой человек, переделайте.

И протянул Чирскову рукопись обратно.



Однажды меня приняли за Куприна. Дело было так.

Выпил я лишнего. Сел тем не менее в автобус. Еду по делам.

Рядом сидела девушка. И вот я заговорил с ней. Просто чтобы уберечься от распада. И тут автобус наш минует ресторан "Приморский", бывший "Чванова".

Я сказал:

- Любимый ресторан Куприна!

Девушка отодвинулась и говорит:

- Оно и видно, молодой человек. Оно и видно.



Поэт Охапкин надумал жениться. Затем невесту выгнал. Мотивы:

- Она, понимаешь, медленно ходит, а главное - ежедневно жрет!



Битов и Цыбин поссорились в одной компании. Битов говорит:

- Я тебе, сволочь, морду набью!

Цыбин отвечает:

- Это исключено. Потому что я - толстовец. Если ты меня ударишь, я подставлю другую щеку.

Гости слегка успокоились. Видят, что драка едва ли состоится. Вышли курить на балкон.

Вдруг слышал грохот. Забегают в комнату. Видят - на полу лежит окровавленный Битов. А толстовец Цыбин, сидя на Битове верхом, молотит пудовыми кулаками.



Беседовали мы с Пановой.

- Конечно, - говорю, - я против антисемитизма. Но ключевые должности в российском государстве имеют право занимать русские люди.

- Это и есть антисемитизм, - сказала Панова.

- ?

- То, что вы говорите, - это и есть антисемитизм. Ключевые должности в российском государстве имеют право занимать ДОСТОЙНЫЕ люди.



Найман и Губин долго спорили, кто из них более одинок.

Рейн с Вольфом чуть не подрались из-за того, кто опаснее болен. Ну, а Шигашов с Горбовским вообще перестали здороваться. Поспорили о том, кто из них менее вменяемый. То есть менее нормальный.



Найман и Бродский шли по Ленинграду. Дело было ночью.

- Интересно, где Южный Крест? - спросил вдруг Бродский.

(Как известно, Южный Крест находится в соответствующем полушарии.)

Найман сказал:

- Иосиф! Откройте словарь Брокгауза и Эфрона. Найдите там букву "А". Поищите слово "Астрономия".

Бродский ответил:

- Вы тоже откройте словарь на букву "А". И поищите там слово "Астроумие".



Писателя Воскобойникова обидели американские туристы. Непунктуально вроде бы себя повели. Не явились в гости. Что-то в этом роде.

Воскобойников надулся:

- Я, - говорит, - напишу Джону Кеннеди письмо. Мол, что это за люди, даже не позвонили.

А Бродский ему и говорит:

- Ты напиши "до востребования". А то Кеннеди ежедневно бегает на почту и все жалуется: "Снова от Воскобойникова ни звука!.."



Володя Губин был человеком не светским.

Он говорил:

- До чего красивые жены у моих приятелей! У Вахтина - красавица! У Марамзина - красавица! А у Довлатова жена - это вообще что-то необыкновенное! Я таких, признаться, даже в метро не встречал!



Грубин с похмелья декламировал:

"Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, очнись и поддадим!..."



У Иосифа Бродского есть такие строчки:

"Ни страны, ни погоста,

Не хочу выбирать,

На Васильевский остров

Я приду умирать..."

Так вот, знакомый спросил у Грубина:

- Не знаешь, где живет Иосиф Бродский?

Грубин ответил:

- Где живет, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров.



Валерий Грубин - Тане Юдиной:

- Как ни позвоню, вечно ты сердишься. Вечно говоришь, что уже половина третьего ночи.



Оказались мы как-то в ресторане Союза журналистов. Подружились с официанткой. Угостили ее коньяком. Даже вроде бы мило ухаживали за ней. А она нас потом обсчитала. Если мне не изменяет память, рублей на семь.

Я возмутился, но мой приятель Грубин сказал:

- Официант как жаворонок. Жаворонок поет не оттого, что ему весело. Пение - это функция организма. Так устроена его гортань. Официант ворует не потому, что хочет тебе зла. Официант ворует даже не из корысти. Воровство для него - это функция. Физиологическая потребность организма.



Пришел к нам Грубин с тортом. Я ему говорю:

- Зачем? Какие-то старомодные манеры. Грубин отвечает:

- В следующий раз принесу марихуану.



Как-то раз отец сказал мне:

- Я старый человек. Прожил долгую творческую жизнь. У меня сохранились богатейшие архивы. Я хочу завещать их тебе. Там есть уникальные материалы. Переписка с Мейерхольдом, Толубеевым, Шостаковичем.

Я спросил:

- Ты переписывался с Шостаковичем?

- Естественно, - сказал мой отец, - а как же?! У нас была творческая переписка. Мы обменивались идеями, суждениями.

- При каких обстоятельствах? - спрашиваю.

- Я как-то ставил в эвакуации, а Шостакович писал музыку. Мы обсуждали в письмах различные нюансы. Показать?

Мой отец долго рылся в шкафу. Наконец он вытащил стандартного размера папку. Достал из нее узкий белый листок. Я благоговейно прочел:

"Телеграмма. С вашими замечаниями категорически не согласен. Шостакович".



- Что ты думаешь насчет евреев?

- А что, евреи тоже люди. К там в МТС прислали одного. Все думали - еврей, а оказался пьющим человеком.



Костя Беляков считался преуспевающим журналистом. Раз его послали на конференцию обкома партии. Костя появился в зале слегка навеселе. Он поискал глазами самого невзрачного из участников конференции. Затем отозвал его в сторонку и говорит:

- Але, мужик, есть дело. Я дыхну, а ты мне скажешь - пахнет или нет...

Невзрачный оказался вторым секретарем обкома. Костю уволили из редакции.



Журналиста Костю Белякова увольняли из редакции за пьянство. Шло собрание. Друзья хотели ему помочь. Они сказали:

- Костя, ты ведь решил больше не пить?

- Да, я решил больше не пить.

- Обещаешь?

- Обещаю.

- Значит, больше - никогда?

- Больше - никогда!

Костя помолчал и добавил:

- И меньше - никогда!



Я спросила у восьмилетней дочки:

- Без окон, без дверей - полна горница людей. Что это?

- Тюрьма, - ответила Катя.



Наша маленькая дочка говорила:

- Поеду с тетей Женей в Москву. Зайду в Мавзолей. И увижу наконец живого Ленина!



Сосед-полковник говорил о ком-то:

- Простите мне грубое русское выражение, но он - типичный ловелас.



Случилось это в Таллине. Понадобилась мне застежка. Из тех, что называются "молнии". Захожу в лавку:

- "Молнии" есть?

- Нет.

- А где ближайший магазин, в котором они продаются?

Продавец ответил:

- В Хельсинки.



Некий Баринов из Военно-медицинской академии сидел пятнадцать лет. После реабилитации читал донос одного из сослуживцев. Бумагу пятнадцатилетней давности. Документ, в силу которого он был арестован.

В доносе говорилось среди прочего:

"Товарищ Баринов считает, что он умнее других. Между тем в Академии работают люди, которые старше его по званию..."

И дальше:

"По циничному утверждению товарища Баринова, мозг человека состоит из серого вещества. Причем мозг любого человека. Независимо от занимаемого положения. Включая членов партии..."



Я был на третьем курсе ЛГУ. Зашел по делу к Мануйлову. А он как раз принимает экзамены. Сидят первокурсники. На доске указана тема:

"Образ лишнего человека у Пушкина".

Первокурсники строчат. Я беседую с Мануйловым. И вдруг он спрашивает:

- Сколько необходимо времени, чтобы раскрыть эту тему?

- Мне?

- Вам.

- Недели три. А что?

- Так, говорит Мануйлов, - интересно получается. Вам трех недель достаточно. Мне трех лет не хватило бы. А эти дураки за три часа все напишут.



- Какой у него телефон?

- Не помню.

- Ну, хотя бы приблизительно?



Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.

Однако похожим быть хочется только на Чехова.



Семья - не ячейка государства. Семья - это государство и есть. Борьба за власть, экономические, творческие и культурные проблемы. Эксплуатация, мечты о свободе, революционные настроения. И тому подобное. Вот это и есть семья.



Понадобился мне железнодорожный билет до Москвы. Кассы пустые. Праздничный день. Иду к начальнику вокзала. Начальник говорит:

- Нет у меня билетов. Нету. Ни единого. Сам верхом езжу.



Рожденный ползать летать... не хочет!



Лида Потапова говорила:

- Мой Игорь утверждает, что литература должна быть орудием партии. А я утверждаю, что литература не должна быть орудием партии. Кто же из нас прав?

Бобышев рассердился:

- Нет такой проблемы! Что тут обсуждать?! Может, еще обсудим - красть или не красть в гостях серебряные ложки?!



Мой армянский дедушка был знаменит весьма суровым нравом. Даже на Кавказе его считали безумно вспыльчивым человеком. От любой мелочи дед приходил в ярость и страшным голосом кричал: "Абанамат!"

Мама и ее сестры очень боялись дедушку. Таинственное слово "абанамат" приводило их в ужас. Значения этого слова мать так и не узнала до преклонных лет.

Она рассказывала мне про деда. Четко выговаривала его любимое слово "абанамат", похожее на заклинание. Говорила, что не знает его смысла.

А затем я вырос. Окончил школу. Поступил в университет. И лишь тогда вдруг понял, как расшифровать это слово.

Однако маме не сказал. Зачем?



Отправил я как-то рукопись в "литературную газету". Получил такой фантастический ответ:

"Ваш рассказ нам очень понравился. Используем в апреле нынешнего года. Хотя надежды мало. С приветом - Цитриняк".



Однажды я техреда Льва Захаровича назвал случайно Львом Абрамовичем. И тот вдруг смертельно обиделся. А я все думал, что же могло показаться ему столь уж оскорбительным? Наконец я понял ход его мыслей:

"Сволочь! Моего отчества ты не запомнил. А запомнил только, гад, что я - еврей!.."



Ольга Форш перелистывала жалобную книгу. Обнаружила такую запись: "В каше то и дело попадаются лесные насекомые. Недавно встретился мне за ужином жук-короед".

- Как вы думаете, - спросила Форш, - это жалоба или благодарность?



Это было в семидесятые годы. Булату Окуджаве исполнилось 50 лет. Он пребывал в немилости. "Литературная газета" его не поздравила.

Я решил отправить незнакомому поэту телеграмму. Придумал нестандартный текст, а именно: "Будь здоров, школяр!" Так называлась одна его ранняя повесть.

Через год мне удалось познакомиться с Окуджавой. И я напомнил ему о телеграмме. Я был уверен, что ее нестандартная форма запомнилась поэту.

Выяснилось, что Окуджава получил в юбилейные дни более ста телеграмм. Восемьдесят пять из них гласили: "Будь здоров, школяр!"



Как-то мне довелось беседовать со Шкловским. В ответ на мои идейные претензии Шкловский заметил:

- Да, я не говорю читателям всей правды. И не потому, что боюсь. Я старый человек. У меня было три инфаркта. Мне нечего бояться. Однако я действительно не говорю всей правды. Потому что это бессмысленно...

И затем он произнес дословно следующее:

- Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки...



Молодого Евтушенко представили Ахматовой. Евтушенко был в модном свитере и заграничном пиджаке. В нагрудном кармане поблескивала авторучка.

Ахматова спросила:

- А где ваша зубная щетка?



Мой двоюродный брат Илья Костаков руководил небольшим танцевальным ансамблем. Играл в ресторане "Олень". Однажды зашли мы туда с приятелем. Сели обедать.

В антракте Илья подсел к нам и говорит:

- Завидую я вам, ребята. Едите, пьете, ухаживаете за женщинами, и для вас это радость. А для меня - суровые трудовые будни!



Голявкин часто наведывался в рюмочную у Исаакиевского собора. Звонил оттуда жене. Жена его спрашивала:

- Где ты находишься?

- Да так, у Исаакиевского собора.

Однажды жена не выдержала:

- Что ты делаешь у Исаакиевского собора?! Подумаешь - Монферран!



Цуриков, парень огромного роста, ухаживал в гостях за миниатюрной девицей. Шаблинский увещевал его:

- Не смей! Это плохо кончится!

- А что такое?

- Ты кончишь, она лопнет.



Этот случай произошел зимой в окрестностях Караганды. Терпел аварию огромный пассажирский самолет. В результате спасся единственный человек. Он как-то ловко распахнул пальто и спланировал. Повис на сосновых ветках. Затем упал в глубокий сугроб. Короче, выжил.

Его фото поместила всесоюзная газета. Через сутки в редакцию явилась женщина. Она кричала:

- Где этот подлец?! У меня от него четверо детей! Я его двенадцатый год разыскиваю с исполнительным листом!

Ей дали телефон и адрес. Она тут же села звонить в милицию.



В Ленинград приехал Марк Шагал. Его повели в театр имени Горького. Там его увидел в зале художник Ковенчук.

Он быстро нарисовал Шагала. В антракте подошел к нему и говорит:

- Этот шарж на вас, Марк Захарович.

Шагал в ответ:

- Не похоже.

Ковенчук:

- А вы поправьте.

Шагал подумал, улыбнулся и ответил:

- Это вам будет слишком дорого стоить.



Шло какое-то ученое заседание. Выступал Макогоненко. Бялый перебил его:

- Долго не кончать - преимущество мужчины! Мужчины, а не оратора!



Шла как-то раз моя тетка по улице. Встретила Зощенко. Для писателя уже наступили тяжелые времена. Зощенко, отвернувшись, быстро прошел мимо.

Тетка догнала его и спрашивает:

- Отчего вы со мной не поздоровались?

Зощенко ответил:

- Извините, я помогаю друзьям не здороваться со мной.



Умер Алексей Толстой. Коллеги собрались на похороны. Моя тетка спросила писателя Чумандрина:

- Миша, вы идете на похороны Толстого?

Чумандрин ответил:

- Я так прикинул. Допустим, умер не Толстой, а я, Чумандрин. Явился бы Толстой на мои похороны? Вряд ли. Вот и я не пойду.



Писатель Чумандрин страдал запорами. В своей уборной он повесил транспарант:

"Трудно - не означает: невозможно!"



Академик Козырев сидел лет десять. Обвиняли его в попытке угнать реку Волгу. То есть буквально угнать из России - на Запад.

Козырев потом рассказывал:

- Я уже был тогда грамотным физиком. Поэтому, когда сформулировали обвинение, я рассмеялся. Зато, когда объявили приговор, мне было не до смеха.



Случилось это в Пушкинских Горах. Шел я мимо почтового отделения. Слышу женский голос - барышня разговаривает по междугородному телефону:

- Клара! Ты меня слышишь?! Ехать не советую! Тут абсолютно нет мужиков! Многие девушки уезжают так и не отдохнув!



Указ:

"За успехи в деле многократного награждения товарища Брежнева орденом Ленина наградить орден Ленина - орденом Ленина!"

В советских фильмах, я заметил, очень много лишнего шума. Радио орет, транспорт грохочет, дети плачут, собаки лают, воробьи чирикают. Не слышно, что там произносят герои. Довольно странное предрасположение к шуму.

Что-то подобное я ощущал в ресторанах на Брайтоне. Где больше шума, там и собирается народ. Может, в шуме легче быть никем?



Рассуждения Гессе о Достоевском. Гессе считает, что все темное, бессознательное, неразборчивое и хаотическое - это Азия. Наоборот, самосознание, культура, ответственность, ясное разделение дозволенного и запрещенного - это Европа. Короче, бессознательное - это Азия, зло. А все сознательное - Европа и благо.

Гессе был наивным человеком прошлого столетия. Ему и в голову не приходило, что зло может быть абсолютно сознательным. И даже - принципиальным.


Всякая литературная материя делится на три сферы:

1. То, что автор хотел выразить.

2. То, что он сумел выразить.

3. То, что он выразил, сам этого не желая.

Третья сфера - наиболее интересная. У Генри Миллера, например, самое захватывающее - драматический, выстраданный оптимизм.



США: Все, что не запрещено - разрешено.

СССР: Все, что не разрешено - запрещено.



Рассказчик действует на уровне голоса и слуха. Прозаик - на уровне сердца, ума и души. Писатель - на космическом уровне.

Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик - о том, как должны жить люди. Писатель - о том, ради чего живут люди.


Окружающие любят не честных, а добрых. Не смелых, а чутких. Не принципиальных, а снисходительных. Иначе говоря - беспринципных.



Россия - единственная в мире страна, где литератору платят за объем написанного. Не за количество проданных экземпляров. И тем более - не за качество. А за объем. В этом тайная, бессознательная причина нашего катастрофического российского многословья.

Допустим, автор хочет вычеркнуть какую-нибудь фразу. А внутренний голос ему подсказывает:

"Ненормальный! Это же пять рублей! Кило говядины на рынке..."



Персонажи неизменно выше своего творца. Хотя бы уже потому, что не он ими распоряжается. Наоборот, они им командуют.

Семья - это если по звуку угадываешь, кто именно моется в душе.

Гений - это бессмертный вариант простого человека.

Когда мы что-то смутно ощущаем, писать, вроде бы, рановато. А когда нам все ясно, остается только молчать. Так что нет для литературы подходящего момента. Она всегда некстати.


Бог дал мне то, о чем я всю жизнь просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят.


В искусстве нет прогресса. Есть спираль. Поразительно, что это утверждали такие разные люди, как Бурлюк и Ходасевич.


Мой отец - человек поразительного жизнелюбия. Смотрели мы, помню, телевизор. Показывали 80-летнего Боба Хоупа. Я сказал:

- Какой развязный старик!

Отец меня поправил:

- Почему старик? Примерно моего возраста.



Встретил я экономиста Фельдмана. Он говорит:

- Вашу жену зовут Софа?

- Нет, - говорю, - Лена.

- Знаю. Я пошутил. У вас нет чувства юмора. Вы, наверное, латыш?

- Почему латыш?

- Да я же пошутил. У вас совершенно отсутствует чувство юмора. Может, к логопеду обратитесь?

- Почему к логопеду?

- Шучу, шучу. Где ваше чувство юмора?


Мы не лучше коренных американцев. И уж, конечно, не умнее. Мы всего лишь побывали на конечной остановке уходящего троллейбуса.



Логика эмигрантского бизнеса. Начинается он, как правило, в русском шалмане. Заканчивается - в американском суде.



Любая подпись хочет, чтобы ее считали автографом.



Известный диссидент угрожал сотруднику госбезопастности:

- Я требую вернуть мне конфискованные рукописи. Иначе я организую публичное самосожжение моей жены Галины!



В каждом районе есть хоть один человек с лицом, покрытым незаживающими царапинами.


Талант - это как похоть. Трудно утаить. Еще труднее - симулировать.



Самые яркие персонажи в литературе - неудавшиеся отрицательные герои. (Митя Карамазов.) Самые тусклые - неудавшиеся положительные. (Олег Кошевой.)



Один наш приятель всю жизнь мечтал стать землевладельцем. Он восклицал:

- Как это прекрасно - иметь хотя бы горсточку собственной земли!

В результате друзья подарили ему на юбилей горшок с цветами.



Дело было в кулуарах лиссабонской конференции. Помню, Энн Гетти сбросила мне на руки шубу. Несу я эту шубу в гардероб и думаю:

"Продать бы отсюда ворсинок шесть. И потом лет шесть не работать".


О многих я слышал:

"Под напускной его грубостью скрывалась доброта..."

Зачем ее скрывать? Да еще так упорно?



Божий дар как сокровище. То есть буквально - как деньги. Или ценные бумаги. А может, ювелирное изделие. Отсюда - боязнь лишиться. Страх, что украдут. Тревога, что обесценится со временем. И еще - что умрешь, так и не потратив.



Мещане - это люди, которые уверены, что им должно быть хорошо.


Юмор - инверсия жизни. Лучше так: юмор - инверсия здравого смысла. Улыбка разума.



У любого животного есть сексуальные признаки. (Это помимо органов). У рыб-самцов - какие-то чешуйки на брюхе. У насекомых - детали окраски. У обезьян - чудовищные мозоли на заду. У петуха, допустим, - хвост. Вот и приглядываешься к окружающим мужчинам - а где твой хвост? И без труда этот хвост обнаруживаешь.

У одного - это деньги. У другого - юмор. У третьего - учтивость, такт. У четвертого - приятная внешность. У пятого - душа. И лишь у самых беззаботных - просто фаллос. Член как таковой.



Либеральная точка зрения: "Родина - это свобода". Есть вариант: "Родина там, где человек находит себя".


Одного моего знакомого провожали друзья в эмиграцию. Кто-то сказал ему:
- Помни, старик! Где водка, там и родина!

Собственнический инстинкт выражается по-разному. Это может быть любовь к собственному добру. А может быть и ненависть к чужому.

Кто страдает, тот не грешит.


Легко не красть. Тем более - не убивать. Легко не вожделеть жены своего ближнего. Куда труднее - не судить. Может быть, это и есть самое трудное в христианстве. Именно потому, что греховность тут неощутима. Подумаешь - не суди! А между тем, "не суди" - это целая философия.


Творчество - как борьба со временем. Победа над временем. То есть победа над смертью. Пруст только этим и занимался.


Беседовал я как-то с представителем второй эмиграции. Речь шла о войне. Он сказал:

- Да, нелегко было под Сталинградом. Очень нелегко...

И добавил:

- Но и мы большевиков изрядно потрепали!

Я замолчал, потрясенный глубиной и разнообразием жизни.



Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым:

- В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый - это так, дань формализму...

Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!..


Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым.

Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были - за. Один Якобсон был - против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим.

Наконец коллеги сказали:

- Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель.

- Ну и что? - удивился Якобсон. - Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!



Высоцкий рассказывал:

"Не спалось мне как-то перед запоем. Вышел на улицу. Стою у фонаря. Направляется ко мне паренек. Смотрит как на икону:

"Дайте, пожалуйста автограф". А я злой, как черт. Иди ты, говорю...

Недавно был в Монреале. Жил в отеле "Хилтон". И опять-таки мне не спалось. Выхожу на балкон покурить. Вижу, стоит поодаль мой любимый киноактер Чарльз Бронсон. Я к нему. Говорю по-французски: "Вы мой любимый артист..." И так далее... А тот мне в ответ: "Гет лост..." И я сразу вспомнил того парнишку..."

Заканчивая эту историю, Высоцкий говорил:
- Все-таки Бог есть!


"Пока мама жива, я должна научиться готовить..."


Парамонов говорил о музыковеде Штейне:

- Вот, смотри. Гениальность, казалось бы, такая яркая вещь, а распознается не сразу. Убожество же из человека так и прет.



Дело происходило в газете "Новый американец". Рубин и Меттер страшно враждовали. Рубин обвинял Меттера в профнепригодности. (Не без основания). Я пытался быть миротворцем. Я внушал Рубину:

- Женя! Необходим компромисс. То есть система взаимных уступок ради общего дела.

Рубин отвечал:
- Я знаю, что такое компромисс. Мой компромисс таков. Меттер приползает на коленях из Джерси-Сити. Моет в редакции полы. Выносит мусор. Бегает за кофе. Тогда я его, может быть, и прощу.



Двадцать пять лет назад вышел сборник Галчинского. Четыре стихотворения в нем перевел Иосиф Бродский.

Раздобыл я эту книжку. Встретил Бродского. Попросил его сделать автограф.

Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения сочинил экспромт:

"Двести восемь польских строчек

Дарит Сержу переводчик".

Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное стихотворение.

Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает свой экземпляр. На первой странице читаю:

"Двести восемь польских строчек

Дарит Толе переводчик".

У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью:

"Двести восемь польских строчек

Дарит Жене переводчик".

Все равно он гений.



Помню, Иосиф Бродский высказывался следующим образом:

- Ирония есть нисходящая метафора.

Я удивился:

- Что значит нисходящая метафора?

- Объясняю, - сказал Иосиф, - вот послушайте. "Ее глаза как бирюза" - это восходящая метафора. А "ее глаза как тормоза" - это нисходящая метафора.


Иосиф Бродский говорил мне:

- Вкус бывает только у портных.



Врачи запретили Бродскому курить. Это его очень тяготило. Он говорил:

- Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем!



Иосиф Бродский любил повторять:

- Жизнь коротка и печальна. Ты заметил чем она вообще кончается?



О Бродском:

"Он не первый. Он, к сожалению, единственный".


Помню, раздобыл я книгу Бродского, 64 года. Уплатил как за библиографическую редкость приличные деньги. Долларов, если не ошибаюсь, пятьдесят. Сообщил об этом Иосифу. Слышу:

- А у меня такого сборника нет.

Я говорю:

- Хотите, подарю вам?

Иосиф удивился:

- Что же я с ним буду делать? Читать?!



Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал:

- Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского?

На что художник Бахчанян заметил:
- Пушкин жил, и ничего.



Бахчанян говорил мне:

- Ты - еврей армянского разлива.



Владимир Яковлев - один из самых талантливых московских художников. Бахчанян утверждает, что самый талантливый. Кстати, до определенного времени Бахчанян считал Яковлева абсолютно здоровым. Однажды Бахчанян сказал ему:

- Давайте я запишу номер вашего телефона:

- Записывайте. Один, два, три...

- Дальше.

- Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять...

И Яковлев сосчитал до пятидесяти.
- Достаточно, - прервал его Бахчанян, - созвонимся.




Как-то раз я спросил Бахчаняна:

- Ты армянин?

- Армянин.

- На сто процентов?

- Даже на сто пятьдесят.

- Как это?

- Мачеха у нас была армянка...



Генис написал передачу для радио "Либерти". Там было много научных слов - "аллюзия", "цензура", "консеквентный"... Редактор Генису сказал:

- Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их понимают лишь доценты МГУ.



Как-то Сашу Гениса обсчитали в бухгалтерии русскоязычной нью-йоркской газеты. Долларов на пятнадцать. Генис пошел выяснять недоразумение. Обратился к главному редактору. Тот укоризненно произнес:

- Ну что для вас пятнадцать долларов?.. А для нашей корпорации это солидные деньги.

Генис от потрясения извинился.



Алешковский рассказывал:

Эмигрант Фалькович вывез из России огромное количество сувениров. А вот обычной посуды не захватил. В результате семейство Фальковичей долго ело куриный бульон из палехских шкатулок.



Томас Венцлова договаривался о своей университетской лекции. За одну я беру триста долларов. За вторую - двести пятьдесят. За третью - сто. Но эту, третью я вам не рекомендую.



Сложное в литературе доступнее простого.



Сорок девятый год. Серман ожидает приговора. Беседует в камере с проворовавшимся евреем. Спрашивает его:

- Зачем вы столько крали? Есть ли смысл?

Еврей отвечает:

- Лучше умереть от страха, чем от голода!



Блок отличался крайней необщительностью. Достаточно сказать, что его ближайший друг носил фамилию - Иванов.



Меркантилизм - это замаскированная бездарность. Я, мол, пишу ради денег, халтурю и так далее. В действительности халтуры не существует. Существует, увы, наше творческое бессилие.

Я перелистывал "Дневники" Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно. Вот она, пагубная для зрения близость. Всем ясно, что у гениев должны быть знакомые. Но кто поверит, что его знакомый - гений?!.



Есть что-то ущербное в нумизматах, филателистах, заядлых путешественниках, любителях кактусов и аквариумных рыб.
Мне чуждо сонное долготерпение рыбака, безрезультатная немотивированная храбрость альпиниста, горделивая уверенность владельца королевского пуделя.



- Нужно как следует подготовиться. Проштудировать методичку. В жизни Пушкина еще так много неисследованного... Кое-что изменилось с прошлого года...

- В жизни Пушкина? - удивился я.



- Где вы остановились? Хотите, я позвоню в гостиницу? У нас их две, хорошая и плохая. Вы какую предпочитаете?



Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.

- Борька, хрен моржовый, - дико заорал он, - ты ли это?!

Я отозвался с неожиданным радушием. Еще один подонок застал меня врасплох. Вечно не успеваю сосредоточиться...



Я решил спокойно все обдумать. Попытаться рассеять ощущение катастрофы, тупика. Жизнь расстилалась вокруг необозримым минным полем. Я находился в центре. Следовало разбить это поле на участки и браться за дело. Разорвать цепь драматических обстоятельств. Проанализировать ощущение краха. Изучить каждый фактор в отдельности.



Оглядываясь, ты видишь руины? Этого можно было ожидать. Кто живет в мире слов, тот не ладит с вещами.



Во что ты превратил свою жену? Она была простодушной, кокетливой, любила веселиться. Ты сделал ее ревнивой, подозрительной и нервной. Ее неизменная фраза: "Что ты хочешь этим сказать?"- памятник твоей изворотливости...



Господи, думаю, здесь все ненормальные. Даже те, которые считают ненормальными всех остальных...



В стороне бродили одноцветные коровы, плоские, как театральные декорации.



- Какой же, - говорю, - без этого музей? Без нездорового-то интереса? Здоровый интерес бывает только к ветчине...



-Что же тебя в ней привлекало?
Михал Иваныч надолго задумался.
- Спала аккуратно, - выговорил он, - тихо, как гусеница...



- Сосед, выручи, дай пятерочку... Ну, трояк... Христом-Богом прошу... Сучара ты бацильная...



Первая же его курсовая работа осталась незавершенной. Более того, он написал лишь первую фразу. Вернее - начало первой фразы. A именно: "Как нам известно..." На этом гениально задуманная работа была прервана.



Митрофанов вырос фантастическим лентяем, если можно назвать лентяем человека, прочитавшего десять тысяч книг.



Рассказывать Митрофанов умел. Его экскурсии были насыщены внезапными параллелями, ослепительными гипотезами, редкими архивными справками и цитатами на шести языках.



... Ты как насчет этого?

- Насчет пленэра?

- Насчет портвейна.

Я замахал руками. Мне ведь - стоит только начать. Останавливаться я не умею. Самосвал без тормозов...



"Наконец после долгой и мучительной болезни великий гражданин России скончался. А Дантес все еще жив, товарищи..."



Хотя дней через пять я заучил текст экскурсии наизусть, мне ловко удавалось симулировать взволнованную импровизацию.



Слабые люди преодолевают жизнь, мужественные - осваивают...



Кто-то привел иностранного дипломата, оказавшегося греческим моряком.



Разговор становился многозначительным.



Далее Таня чуть слышно выговорила:

- Давайте беседовать, просто беседовать...

За три минуты до этого я незаметно снял ботинки.

- Теоретически, - говорю, - это возможно. Практически - нет...

А сам беззвучно проклинаю испорченную молнию на джемпере...

Тысячу раз буду падать в эту яму. И тысячу раз буду умирать от страха. Единственное утешение в том, что этот страх короче папиросы. Окурок еще дымится, а ты уже герой...



Как все легкомысленные мужчины, я был неочень злым человеком. Я начинал каяться или шутить.



Но где же любовь? Где ревность и бессонница? Где половодье чувств? Где неотправленные письма с расплывшимися чернилами? Где обморок при виде крошечной ступни? Где купидоны, амуры и прочие статисты этого захватывающего шоу? Где, наконец, букет цветов за рубль тридцать?!.



Однажды Таня позвонила мне сама. По собственной инициативе. С учетом ее характера это была почти диверсия.

- Ты свободен?

- К сожалению, нет, - говорю, - у меня телетайп...

Года три уже я встречаю отказом любое неожиданное предложение. Загадочное слово "телетайп" должно было прозвучать убедительно.



Таня была загадочной женщиной. Я так мало знал о ней, что постоянно удивлялся. Любой факт ее жизни производил на меня впечатление сенсации.

Однажды меня удивило ее неожиданно резкое политическое высказывание. До этого я понятия не имел о ее взглядах. Помню, увидев в кинохронике товарища Гришина, моя жена сказала:
- Его можно судить за одно лишь выражение лица...



Но ссориться было глупо .Ссорятся люди от полноты жизни



- Пойми, через десять лет я буду старухой. Мне все заранее известно. Каждый прожитый день - ступенька в будущее. И все ступеньки одинаковые. Серые, вытоптанные и крутые... Я хочу прожить еще одну жизнь, мечтаю о какой-то неожиданности. Пусть это будет драма, трагедия... Это будет неожиданная драма...



[Об эмиграции] Меня пугал такой серьезный и необратимый шаг. Ведь это как родиться заново. Да еще по собственной воле. Большинство людей и жениться-то как следует не могут...



- Что значит - "нажрался"? - возразил Потоцкий. - Да, я выпил. Да, я несколько раскрепощен. Взволнован обществом прекрасной дамы. Но идейно я трезв...



На водителе была красивая импортная рубашка. Вообще, шоферы экскурсионных автобусов сравнительно интеллигентны. Большинство из них могло бы с успехом заменить экскурсоводов. Только платили бы им значительно меньше...

Вдруг я заметил, что Таня беседует с Марианной Петровной. Я почему-то всегда беспокоюсь, если две женщины остаются наедине. Тем более что одна из них - моя жена.



Тане я звонил дважды. Оба раза возникало чувство неловкости. Ощущалось, что ее жизнь протекает в новом для меня ритме. Я чувствовал себя глуповато, как болельщик, выскочивший на футбольное поле.



Видно, я стал для нее мучительной проблемой, которую удалось разрешить. То есть пройденным этапом. Со всеми моими пороками и достоинствами. Которые теперь не имели значения...



Мишу звать не хотелось. Разговоры с Михал Иванычем требовали чересчур больших усилий. Они напоминали мои университетские беседы c профессором Лихачевым. Только с Лихачевым я пытался выглядеть как можно умнее. А с этим наоборот - как можно доступнее и проще.



Идти через монастырский двор я тоже побоялся. Сама атмосфера монастыря невыносима для похмельного человека.



Он был пьян, но и в этом чувствовалась какая-то хитрость...



Поразительно устроен российский алкаш.

Имея деньги - предпочитает отраву за рубль сорок. Сдачу не берет... Да я и сам такой...



- Взгляни на это прогрессивное человечество! На эти тупые рожи! На эти тени забытых предков!.. Живу здесь, как луч света в темном царстве...



А супруга у меня простая, из народа. Издевается. "Ты посмотри, - говорит, - на свою штрафную харю... Таких и в кино пускают неохотно. А он чего надумал - в Израиль?.."



Вера оказалась бледной, измученной женщиной с тяжелыми руками. Сварливой, как все без исключения жены алкоголиков. На лице ее запечатлелось выражение глубокой и окончательной скорби.



- Ты куда? - спросила Вера. -Опять?!.. Вы уж присмотрите за моим буратиной.



Леня попытался уйти в более широкую тему. Заговорил о царском режиме.
Но экзаменатор спросил:
- Вы читали "Повести Белкина"?
- Как-то не довелось, - ответил Леня. - Вы рекомендуете?
- Да, - сдержался Бялый, - я вам настоятельно рекомендую прочесть эту книгу...



А досье у тебя посильнее, чем "Фауст" Гете. Материала хватит лет на сорок... И помни, уголовное дело - это тебе не брюки с рантом. Уголовное дело шьется в пять минут. Раз - и ты уже на стройках коммунизма...



Перед этим я выпил, и мне стало легче. О вреде спиртного написаны десятки книг. О пользе его - ни единой брошюры. Мне кажется, зря...

-Это лысый такой?

- Каширин - опытный журналист. Человек довольно мягкий...

- Дерьмо, - говорю, - тоже мягкое.



- У тебя все действующие лица - подлецы. Если уж герой - подлец, ты должен логикой рассказа вести его к моральному краху. Или к возмездию. А у тебя подлецы - нечто естественное, как дождь или снег...



Я давно уже не разделяю людей на положительных и отрицательных. А литературных героев - тем более. Кроме того, я не уверен, что в жизни за преступлением неизбежно следует раскаяние, а за подвигом-блаженство.



Стала она врать. Я в таких случаях молчу - пусть. Бескорыстное вранье - это не ложь, это поэзия.



Алле я сказал только одну фразу: "Хотите, незаметно исчезнем?" Я всем говорю эту фразу. (Женщинам, разумеется.) Или почти всем. На всякий случай. Фраза недвусмысленная и безобидная при этом.



В конце спектакля началась такая жуткая пальба, что я ушел, не дожидаясь оваций. Город у нас добродушный, все спектакли кончаются бурными аплодисментами...



- Слушайте, - говорю, - это любопытно. Вырисовывается интернационализм. Дружба народов... Они зарегистрированы?

- Разумеется. Он ей каждый день записки пишет. И подписывается: "Твой соевый батончик".



- Разрешите мне позвонить?
- Сделайте одолжение.

Звоню в редакцию. Подходит Туронок.

- Слушаю вас... Туронок.
- Генрих Францевич, только что родился мальчик.
- В чем дело? Кто говорит?
- Это Довлатов. Из родильного дома. Вы мне задание дали...
- А, помню, помню.
- Так вот, родился мальчик. Большой, здоровый... Пятьдесят восемь сантиметров. Вес - четыре двести... Отец - эфиоп.

Возникла тягостная пауза.

- Не понял, - сказал Туронок.
- Эфиоп, - говорю, - родом из Эфиопии... Учится здесь... Марксист, - зачем-то добавил я.
- Вы пьяны? - резко спросил Туронок.
- Откуда?! Я же на задании.
- На задании... Когда вас это останавливало?! Кто в декабре облевал районный партактив?..
- Гнрих Францевич, мне неловко подолгу занимать телефон... Только что родился мальчик. Его отец - дружественный нам эфиоп.
- Вы хотите сказать - черный?
- Шоколадный.
- То есть - негр?
- Естественно.
- Что же тут естественного?
- По-вашему, эфиоп не человек?
- Довлатов, - исполненным муки голосом произнес Туронок, - Довлатов, я вас уволю... За попытки дискредитировать все самое лучшее... Оставьте в покое своего засранного эфиопа! Дождитесь нормального - вы слышите меня? - нормального человеческого ребенка!..
- Ладно, - говорю, - я ведь только спросил...

Раздались частые гудки. Теппе сочувственно поглядел на меня.

- Не подходит, - говорю.
- У меня сразу же возникли сомнения, но я промолчал.



Алиханов встретил ее на пороге. Это был огромный молодой человек с низким лбом и вялым подбородком. В глазах его мерцало что-то фальшиво неаполитанское


Я вчера напился! У меня долги и алименты!


Сын - Таинственная личность. Шесть лет уклоняется от воинской повинности. Шесть лет симулирует попеременно - неврозы, язву желудка и хронический артрит.
Превзошел легендарного революционера Камо.
За эти годы действительно стал нервным, испортил желудок и приобрел хронический артрит.
Что касается медицинских знаний, то Игорь давно оставил позади любого участкового врача. Кроме того, разбирается в джазе и свободно говорит по-английски... В общем, человек довольно интересный, только не работает...



- Это я беру на себя. Мне нужен твой...
- Цинизм? - подсказал я.
- Твой профессиональный опыт, - деликатно сформулировала Лида.



Назавтра вызывает меня редактор Туронок.
- Садитесь.
Сел.
-Разговор будет неприятный.
"Как все разговоры с тобой, идиот", - подумал я.



Приставал, думаю. Еще как приставал. Руку мне, журналисту, подал. То-то я удивился...



В любой газетной редакции есть человек, который не хочет, не может и не должен писать. И не пишет годами. Все к этому привыкли и не удивляются.



- И еще вот что, - попросил Жбанков, - ты слишком умных разговоров не заводи. Другой раз бухнете с Шаблинским, а потом целый вечер: "Ипостась, ипостась..." Ты уж что-нибудь полегче... Типа - Сергей Есенин, армянское радио...



- Вы - алкоголик?
- Да, - четко ответил Жбанков, - но в меру...



Поразительно устроен человек! Или я один такой?! Знаешь, что вранье, примитивное райкомовское вранье, и липа, да еще с голливудским налетом,- все знаешь и счастлив как мальчишка...



Машина остановилась возле сельмага. У прилавка толпился народ. Жбанков, вытянув кулак с шестью рублями, энергично прокладывал себе дорогу.

- На самолет опаздываю, мужики... Такси, понимаешь, ждет... Ребенок болен... Жена, сука, рожает...



...Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее. В ее покорной безотказности, обжорстве и равнодушии. Хотя, казалось бы, и габариты, и рога... Обыкновенная курица и та выглядит более независимо. А эта - чемодан, набитый говядиной и отрубями... Впрочем, я их совсем не знаю...



- Спроси ее чего-нибудь для понта, - шепнул мне Жбанков.
- Вот ты и спроси, - говорю.
Жбанков наклонился к Линде Пейпс и мрачно спросил:
- Который час?
- Переведите, - оттеснил я его, - как Линда добилась таких высоких результатов?



- У тебя есть машина?
- Ты спроси, есть ли у меня целые носки.



Я выпил и снова налил. Белла тащила Жбанкова в спальню. Ноги его волочились, как два увядших гладиолуса.



Как обычно, не хватило спиртного, и, как всегда, я предвидел это заранее. А вот с закуской не было проблем. Да и быть не могло. Какие могут быть проблемы, если Севастьянову удавалось разрезать обыкновенное яблоко на шестьдесят четыре дольки?!.



- А бабы-то умнее, чем я думал. Поели, выпили и ретировались.
- Ну и хорошо, - произнес Севастьянов, -давайте я картошки отварю.
- Ты бы еще нам каши предложил! - сказал Шаблинский.



Вообще я заметил, что человеческое обаяние истребить довольно трудно. Куда труднее, чем разум, принципы или убеждения.



В журналистике каждому разрешается делать что-то одно. В чем-то одном нарушать принципы социалистической морали.
То есть одному разрешается пить.
Другому - хулиганить.
Третьему - рассказывать политические анекдоты.
Четвертому - быть евреем.
Пятому - беспартийным.
Шестому - вести аморальную жизнь.
И так далее. Но каждому, повторяю, дозволено что-то одно. Нельзя быть одновременно евреем и пьяницей. Хулиганом и беспартийным...Я же был пагубно универсален. То есть разрешал себе всего понемногу.



После этого я не служил. Редактировал какие-то генеральские мемуары. Халтурил на радио. Написал брошюру "Коммунисты покорили тундру". Но даже и тут совершил грубую политическую ошибку. Речь в брошюре шла о строительстве Мончегорска. События происходили в начале тридцатых годов. Среди ответственных работников было много евреев. Припоминаю каких-то Шимкуса, Фельдмана, Рапопорта... В горкоме ознакомились и сказали:

- Что это за сионистская прокламация: Что это за мифические евреи в тундре? Немедленно уничтожить весь тираж!..

Но гонорар я успел получить.



С продавленного дивана встал мужчина лет тридцати. У него было смуглое мужественное лицо американского киногероя. Лацкан добротного заграничного пиджака был украшен гвоздикой. Полуботинки сверкали. На фоне захламленного жилища Эрик Буш выглядел космическим пришельцем.



Бушу протянули стакан ликера. Буш охотно выпил и сказал:

- Мне нельзя. Я на задании.



Буш отдал статью машинисткам. Называлась она длинно и красиво: "Я вернусь, чтобы снова отведать ржаного хлеба!"




Как раз в эти дни Буш познакомился с Галиной. До этого его любила Марианна Викентьевна, крупный торговый работник. Она покупала Бушу сорочки и галстуки. Платила за него в ресторанах. Кормила его вкусной и здоровой пищей.
Но карманных денег Бушу не полагалось. Иначе Буш сразу принимался ухаживать за другими женщинами.



...И тут возникла Галина Аркадьевна. Практически из ничего. Может быть, под воздействием закона сохранения материи.



Буш целыми днями разгуливал в зеленом халате, который Галина сшила ему из оконной портьеры. Он готовил речь, которую произнесет, став Нобелевским лауреатом. Речь начиналась такими словами: "Леди и джентльмены! Благодарю за честь. Как говорится - лучше поздно, чем никогда..."


Редактор говорил мне:
- У вас потрясающее чувство юмора. Многие ваши афоризмы я помню наизусть. Например, вот это: "Когда храбрый молчит, трусливый помалкивает..."



Редактор "Советской Эстонии" был человеком добродушным. Разумеется, до той минуты, пока не становился жестоким и злым. Пока его не вынуждали к этому соответствующие инструкции. Известно, что порядочный человек тот, кто делает гадости без удовольствия...



И вот я должен, заменив Шаблинского, участвовать в похоронных торжествах, скорбеть и лицемерить. Звоню на телестудию:

- Кто занимается похоронами?
- Сам Ильвес.
Я чуть не упал со стула.
- Рандо Ильвес, сын покойного. И организационная комиссия.



- Отсебятины быть не должно.
Знаете, - говорю, - уж лучше отсебятина. чем отъеготина.
-Как? - спросила женщина.
- Ладно, - говорю, - все будет нормально.



Он был готов на все ради достижения цели. Пользовался любыми средствами.
Цель представлялась все туманнее. Жизнь превратилась в достижение средств. Альтернатива добра и зла переродилась в альтернативу успеха и неудачи. Активная жизнедеятельность затормозила нравственный рост.
Когда нас познакомили, это был типичный журналист с его раздвоенностью и цинизмом. О журналистах замечательно высказался Форд: "Честный газетчик продается один раз". Тем не менее я считаю это высказывание идеалистическим. В журналистике есть скупочные пункты, комиссионные магазины даже барахолка. То есть перепродажа идет вовсю.



С Мариной он расстался потому, что задумал жениться. Марина в жены не годилась. Было ей, повторяю, около тридцати, курящая и много знает. Мишу интересовал традиционный еврейский брачный вариант. Чистая девушка с хозяйственными наклонностями. Кто-то его познакомил. Действительно, милая Розочка усиками. Читает, разбирается. Торговый папа.



У хорошего человека отношения с женщинами всегда складываются трудно. А я человек хороший. Заявляю без тени смущения, потому что гордиться тут нечем. От хорошего человека ждут соответствующего поведения. К нему предъявляют высокие требования. Он тащит на себе ежедневный мучительный груз благородства, ума, прилежания, совести, юмора. А затем его бросают ради какого-нибудь отъявленного подонка

И этому подонку рассказывают, смеясь, о нудных добродетелях хорошего человека.

Женщины любят только мерзавцев, это всем известно. Однако быть мерзавцем не каждому дано. У меня был знакомый валютчик Акула. Избивал жену черенком лопаты. Подарил ее шампунь своей возлюбленной. Убил кота. Один раз в жизни приготовил ей бутерброд с сыром. Жена всю ночь рыдала от умиления и нежности. Консервы девять лет в Мордовию посылала. Ждала...
А хороший человек, кому он нужен, спрашивается?..



В толпе бесшумно сновали распорядители. Все они были мне незнакомы. Видимо, похоронные торжества нарушают обычную иерархическую систему. Безымянные люди оказываются на виду. Из тех, кто готов добровольно этим заниматься.



Редактор Туронок пытался настаивать:
- Там собираются узники, а вовсе не фронтовики.
- Как будто я не узник! - возвысил голос Жбанков.
- Вытрезвитель не считается, - едко заметил редактор.



Сама мысль о запое была его предвестием..



- Я буду еврейской нации. А вы, простите, какой нации будете?

Жбанков несколько растерялся. Подцепил ускользающий маринованный гриб.

- Я буду русской... еврейской нации, - миролюбиво сформулировал он.



Миша попался им на дороге. Вид у него был достаточно живописный. Глаза возбужденно сверкали. Галстук лежал на плече. Среди бывших узников концентрационных лагерей Жбанков выделялся истощенностью и трагизмом облика.

Знакомство

— Мы познакомились в одной компании в Ленинграде. Никакого впечатления на меня он тогда не произвел. Помню, выпивший и большой, — начала свой рассказ Тамара.

Лишившись работы в Ленинграде и разведясь с женой Еленой, Довлатов сел на попутку и отправился в Таллин. Здесь у него были друзья-журналисты Михаил Рогинский и Виталий Репецкий. Словом, ему было где остановиться, но он вспомнил о милой хрупкой блондинке, с которой познакомился в Ленинграде. Он вышел из машины, подошел к телефонной будке и набрал номер Тамары.

— Мне он сказал, что ему негде ночевать. Два телефона знакомых не отвечают, и у кого-то, с кем мы были в одной компании, он взял мой телефон. И лишь когда эстонцы сняли фильм про Довлатова «Интимный город», я узнала о том, о чем много лет даже не подозревала. Оказалось, что он приехал на попутной машине с Виталием Репецким, попросил подождать его у автомата, пояснив, что если все пройдет удачно, то к нему ночевать он не поедет.

Довлатов обосновался у Тамары и всем своим видом показывал, что съезжать не собирается. Пытался ухаживать и выпивал.

— Сергей был человеком обаятельным и безумно сложным, но он не был героем моего романа, — рассказывает Тамара. — Я была просто в трансе — он поставил меня в дурацкое положение. Выбор у меня был небольшой: или вызывать милицию и выселить Довлатова, или завести с ним роман.

Милиции Тамара предпочла вялотекущий роман. Сейчас на доме, где она жила с писателем, висит памятная табличка «Сергей Довлатов. Русский писатель жил в этом доме 1972-1975».

Она никогда не знала, какой сюжет разыграется у нее дома с утра. Будет ли она сегодня декабристкой, или сытой дочерью полковника.

— Он жил в литературе. Это была основная часть его жизни. И отношение ко мне зависело от того, какой он выбрал сегодня сюжет. У него они вечно были разные: то он бедный, несчастный, мать с отцом развелась, жили на маленькие деньги, и он начинал его раскручивать, искать оправдание своим поступкам, то я была подругой декабриста. Он меня буквально гипнотизировал. Рассказчик он был даже более яркий, чем писатель, и слушать его было во многом гораздо интересней, чем читать, — утверждает Тамара.

Газета как способ заработать

Прежде чем Довлатова взяли в газету «Моряк Эстонии», он работал в кочегарке. В те далекие советские годы в котельные уходила трудиться опальная интеллигенция. Кроме того что истопники обеспечивали теплом простых советских граждан, они еще множили произведения Солженицына.

— Таллин — город маленький, русским редактором в издательстве «Ээсти Раамат» была жена моего приятеля. Он показал ей какие-то свои рассказы, и она решила его публиковать. Пока эта книжка готовилась, Сережа очень редко пил. Больше всего на свете он любил работать, даже не общаться.

— О Довлатове ходит такая байка, будто у него слова в предложении никогда не начинаются на одну и ту же букву. И ведь это действительно так. Почему? — поинтересовался «Час».

— Его раздражало, если два слова подряд начинались на одну букву. Если он обнаруживал такой «дефект», то тут же его вытравливал. Один и тот же рассказ он мог перепечатывать по десять раз. Он переписывал абсолютно все свои произведения. К языку у Сережи были очень жесткие требования.

Работая в газете «Советская Эстония», Сергей Довлатов очень любил прогуляться с фотографом по городу. Он сам придумал рубрику «Гости Таллина». И если вначале в ней были реальные гости, то потом зачастили выдуманные персонажи.

— Он не был журналистом. Он просто рассматривал газету как возможность заработать на жизнь.

Своим мастерским пером он многим помог пробиться в жизни.

— Из Ленинграда в Таллин приехал художник, ученик Шемякина, хотел куда-то пристроиться. Переночевал у нас. Сережа написал о нем заметку в «Советскую Эстонию», сделал разворот в «Молодежке». Ученик Шемякина взял его статьи и отправился в Союз художников. В результате ему дали мастерскую.

Пьянство

Время от времени Довлатов впадал в тяжелое, беспросветное пьянство. Но, по утверждению Тамары, в Таллине он пил реже, нежели в Ленинграде, потому что здесь была работа, надежда, что в издательстве увидит свет книга «Пять углов».

— В Ленинграде Лена и Нора Сергеевна не давали ему возможности пьяным прийти домой. Выгоняли. И тогда у него начиналась черная пьянка, по две недели. Моя же мама его бульоном и манной кашей после запоя откармливала.

Поскольку опьянение по сути своей состояние весьма курьезное, то периодически Довлатов попадал в разные истории.

— Однажды позвонила дамочка и говорит: «Сереже плохо, не могли бы вы его забрать?» — «Я? Забрать?» Через минуту она позвонила снова: «А можно привезти?» — «А вот привезти можно», — со смехом вспоминает Тамара.

А отмечая день рождения дочери Александры, писатель чуть не утонул в городском фонтане.

— Пока я была в роддоме, он ежедневно отмечал рождение Саши. Моя мать приходила каждый день и убирала квартиру. Наутро история повторялась. Потом она поняла, что одного его дома оставлять нельзя, и забрала к себе. Ушла на работу к восьми вечера и строго наказала мужу: не смей его выпускать. А Довлатов сказал, что ему нужно позвонить, и был таков. На второй день она унесла его брюки на работу. Потом Довлатов чуть не утонул в фонтане. Он сел пьяный на его край, сидел, смотрел в окна роддома и перекувырнулся. Хорошо что мать с дедом пришли и его вытащили. Меня долго не хотели выписывать, врач говорил, что видел моего мужа, поэтому мне пока нельзя отсюда выходить. Я говорила: «Доктор, мне как раз надо, чтобы все это прекратить», — вспоминает Тамара.

Довлатову всю жизнь безумно хотелось быть благополучным. Он вырос в Ленинграде, родители его рано развелись. Лето он проводил на чужой даче, в роли бедного родственника. Неблагополучие и плохое материальное положение очень действовали на него.

— Это ощущение неполноценности у него осталось. Он на меня иногда кричал и упрекал в том, что я выросла в полной семье, нигде не прибеднялась, меня никуда не пристраивали. Ему безумно хотелось быть благополучным. Но в силу того, что он художник, это ему не удавалось. Он мне не раз писал и говорил: как я счастлив в твоем доме, такой порядок. Утренний кофе, спокойная первая сигарета, всегда самовар на столе, салфетки. Едим не на кухне, а в комнате.




Тамара Зибунова никогда не знала, будет ли она сегодня декабристкой, или сытой дочерью полковника.


Однако долго находиться в комнате Довлатов не мог. Срывался. Ему были просто необходимы другие впечатления. Он легко и быстро находил общий язык с представителями самого дна. С одной стороны это была почва для творчества, с другой — личная трагедия.

— В нашем доме был магазин, винный, и все его там знали и обожали. Довлатов в запое — это портвейн во дворе или посиделки с мужиками на складе. Он им байки рассказывал, они его слушали, раскрыв рот. Довлатова местные алкаши просто боготворили.

Реализация

Перед нами лежит практически готовая к публикации книга «Пять углов». Сегодня это раритет. В те годы она прошла две корректуры и должна была пойти в тираж в издательстве «Ээсти Раамат». Эта книга — невольное доказательство изощренного издевательства системы над Сергеем Довлатовым. Ведь многие понимали, что стоит книге появиться в магазинах, как писатель проснется знаменитым. И тогда «по просьбам трудящихся» придется публиковать другие произведения автора, принять его в Союз писателей. Похоже, что эта идея кому-то очень не нравилась.

— Я никогда не сомневалась, что его опубликуют и он станет известным. Но были люди из его окружения, которые честно говорили: «Не мог даже предположить, что Довлатов станет так знаменит и почитаем», — говорит Тамара. — В августе 1978-го он уехал в США, но весь 1978 год продолжалась бесконечная травля. Его пытались посадить, спровоцировать, КГБ искал различного рода свидетельства. Даже меня пытались использовать в качестве свидетеля. Мол, хулиганит, пьянствует. Потрепали мне нервы. Но у меня была позиция. Дескать, я сама заинтересована в том, чтобы он уехал. Если он будет здесь жить, то все время будет вмешиваться в мою жизнь. Во-вторых, зачем мне надо, чтобы отец моей дочери сидел?

Кстати, сейчас дочь Сергея Довлатова Александра работает редактором в Москве. Она филолог-американист.

— Саша очень талантливый редактор, — говорит Тамара. — Это, видимо, передалось ей по наследству. Она абсолютно грамотна, у нее природное чувство стиля.

С Александрой связана такая история. В августе 1990 года она с Тамарой была в Пскове и пожелала поставить свечку в одной из церквей на 9-й день с момента гибели Виктора Цоя. Когда она вошла в церковь, с ней произошла истерика. Тамаре даже пришлось отпаивать дочь таблетками. Когда они вернулись в Таллин, то узнали, что в США умер Сергей Довлатов. Тамара сопоставила два события — истерику дочери и смерть Сергея. Дочери стало плохо в тот самый момент, когда ее отец уходил из жизни.

Факт

10 ноября в Москве прошел премьерный показ документального фильма «Интимный город» эстонского режисера Кристины Давидянц о писателе Сергее Довлатове.

1979 - 1982 издавал либеральную эмигрантскую газету "Новый американец" на русском языке. Одна за другой вышли его произведения:

· 1978: "Невидимая книга"

· 1980: "Соло на ундервуде"

· 1981: "Компромисс"

· 1982: "Зона. Записки надзирателя"

· 1983: "Заповедник"

· 1983: "Рассказы"

· 1983: "Наши"

· 1985: "Ремесло"

· 1986: "Чемодан"

· 1989: "Филиал"

К середине 80-х годов добился большого читательского успеха, печатался в престижном журнале "New Yorker".

За двенадцать лет жизни в эмиграции издал двенадцать книг, которые выходили в США и Европе. В СССР писателя знали по самиздату и авторской передаче на радио "Свобода" в 1980-х.
Последние годы .
Сергей Довлатов умер от сердечной недостаточности. Похоронен на кладбище "Маунт Хеброн" (Mount Hebron Cemeteryангл.)