Картечь отсвистела уже над полями брани, и только ветер завывает над изломанными телами. В бреду тех, кто еще только ждет смерти, им видятся пикирующие сквозь тучи гарпии, которые терзают раненных и выклевывают им глаза, оставляя их в абсолютной тьме наедине с бесконечностью страдания.
Крови и внутренностей вокруг столько, что на них даже не обращают внимания.
Безумное лицо войны.
Руки у новобранцев трясутся, они не в силах вымолвить ни слова - кто-то утирает пот с лихорадочного лба, а кто-то кутается в грязное, насквозь промерзшее обмундирование, не в силах никуда деться от пронизывающего их холода. Кости продолжают гнить на полях брани.
Слышен истерический смех, бряцает оружие и сбруя, надсадно хрипит мелодия военного марша, въевшегося до самых костей, но с новыми словами, впорочем - с тем же смыслом. Сальные шуточки и клубы табачного дыма, и спирт в том или ином виде обжигающе скатывается по луженым глоткам.
Вдруг все суровеют, гасят и без того притянутый смех с нотками безумия - как по неслышной команде, поправляют аммуницию и курят, замолчав и глядя в пустоту остекленевшими глазами.
Повторяющийся мотив марша ведет их вперёд, искажая гримасами и без того обезумевшие лица. В плотно пригнанной и предназначенной для этого сбруе обезумевшие волны людей сходятся в свалке.
В конце концов, помимо выпивки и курева, остаются только товарищи. С которыми снова и снова вливаются в карнавал смерти, поющий и кричащий на разные лады одно и то же - Убей! Умри!
Вырваться из неё, сделать глоток воздуха, водки, тишины - и снова - Вперед! Навстречу смерти и славе!
В какой мы эпохе? Какие нынче в моде принадлежности к воинской касте? Баки, полубокс, форма прусского капрала? Получите. Вот винтовка и штык, будь любезен, руби, коли и стреляй, пока не перемелят в фарш артиллерийским огнём. Одни и те же цвета - кожа, металл, цвет земли, травы и песка. Одни и те же запахи - кожа, металл, запах сырой земли, перемешанной и вспаханной, пот, кровь и утробные, скользкие запахи самого нутра человека, вывернутого наизнанку. Об этом никто не говорит, но все это знают - хоть и замалчивают это рекрутёры и композиторы военных маршей.
Лица те же, но в другой униформе - Война не отпускает своих любовников, пока не выпьет досуха. Грубые крики ставят в строй, свои кричат на своих с ненавистью, которой вокруг столько, что никто не уйдёт обиженным. Любая мелочь задерживает новобранцев, мучительно тянущих секунды, в то время как ветераны рвутся в бой, лишь бы только не сидеть в оцепенении. Бегло охлопывают они свои карманы, убеждаясь, что всё необходимое у них есть, и понимают, что по сути, ничего необходимого на самом деле у них нет. Они не смотрят в зеркала, чтобы не увидеть там чего-то, спрятанного в том самом нутре, которое скоро будет гнить, удобряя поля брани, на которых когда-нибудь появятся всходы. Они смотрят в пустоту своими стеклянными глазами с горящими угольками зрачков, и цвет радужки всегда гармонирует с униформой. Сухими губами своими, истерзанными поцелуями Войны, прикасаются к знамени, или иконе, и чему-то, ради чего они идут на смерть.
Звенит патриотический призыв, лилии и львы извиваются на полях брани, щедро удобренных сынами своей земли.
Жуткая, неодолимая сила взмывает марш до небес, и гонит людей навстречу ветру и смерти, сквозь метель и визг шрапнели.
Пик напряжения проходит, и музыка спадает до полного затухания - пока не остаётся только вой ветра и гарпий, кружащих на полях ратной славы.

Храни меня Господь от девушек, любящих полевые цветы.

... Он пришел с запада, этот человек (человек ли?) в потасканном черном плаще и старомодной потертой шляпе. Клянусь, глядя на него легко было представить салун Дикого Запада или опиумный притон Нового Орлеана - впалые, почти черные глаза, щетина на живописно изуродованном шрамами лице, улыбка, как будто прорезанная ножом.
За всем этим чувствовалась некая тоска, впрочем, мало кто мог смотреть ему в глаза достаточно долго (и остаться в живых), чтобы понять это. Он часто доставал из внутреннего кармана плаща сложенный вчетверо листок бумажки с почти стершимся изображением некоей девушки - в одном месте этот листок был пробит пулей, так что во лбу, на плечах и на груди девушки зияли четыре пулевых раны. Он смотрел на него несколько секунд, и лишь на это время забывал вытирать со лба пот, дымить дешевой сигарой или наполнять стакан - в который уже раз за вечер.
Мал о кто мог похвастать длительным знакомством с ним. Честно говоря, думаю, я единственный живой, с кем Калеб был знаком дольше пятнадцати минут. Мы разговорились с ним в старом баре на задворках портового квартала - заведение испытывало не лучшие времена, и компанию нам составляли только угрюмый бармен и расплодившиеся во множестве насекомые. Стояла удушливая летняя ночь, и мой собеседник очень органично в неё вписывался, постоянно утирая испарину со лба и шеи, дымя огрызком вонючей сигары и снова и снова прикладываясь к бутылке. Глядя на него, не приходилось даже сомневаться в том, что под этим поношеном плащем скрываются на бедрах пара кольтов-миротворцев, которые означенный субьект был готов пустить в ход не раздумывая.
Ка к я оказался у него за столиком, останется загадкой для меня самого. Думаю, я был ровно на той грани, когда в человеке возникает стремление делать страшные, и потому столь соблазнительные вещи - и вдобавок силы его бренного организма не до конца покинули его. Итак, я плюхнулся на свободный стул и проницательным взглядом уставился в горящие притягательным огнем безумия глаза моего собеседника. Против ожиданий, вместо выстрелов я услышал слова. Калеб заговорил со мной.
Ви жу, мой рассказ кажется вам запутанным и непонятным. Не понимаю, для чего мне вообще делиться с кем-то событиями той ночи - не понимаю, и в то же время делюсь. Я буду делать это так, как получается, уж не взыщите. Итак, Калеб заговорил со мной. Голос оказался под стать владельцу - сухой, с хрипотцой, тяжелый, без малейших следов опьянения. Он спросил у меня, не видел ли я этой девушки (в очередной раз глянув на портрет). Я ответил, что в жизни не встречал её, но, если бы встретил, непременно бы запомнил - в тот момент я и впрямь готов был запомнить все, что угодно, лишь бы оказаться полезным ему.
Ан гел. Так он называл её - или моё богатое воображение само вложило это слово в его уста? Во всяком случае, он говорил о неё именно как об ангеле. Мы проговорили несколько часов, пока Калеб не поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. Он бросил на стойку россыпь мелочи, и пока я завороженно глядел на танец монеток по лакированному дереву, дверь открылась, выпуская Калеба в ночь. С тех пор я не слышал о нем.

Сегодня во многих смыслах значимая ночь.

Если случается так, что ломается зажигалка, кончается бензин, и последнюю сигарету ты сломал еще днем, отчаявшись найти огня в этом дождливом городе - вечером непременно нужно будет курить.
Но раз уж так повелось, чт омне хочется курить в те моменты, когда курить нечего - пожалуй, стоит выделить это в традицию.

В общем-то, записи в это брошенный Богом дневник помогают мне выраизть то, что я чувствую, когда курю ночью одну сигарету за другой.
Это - табак моих мыслей в бумаге, состоящей из программного кода.
Без фильтра.

*затяжка*

Человеку свойственно окружать себя паутиной обмана. Причем, когда ложь раскрывается, человек обижается.
Как матерый лжец, я прекрасно понимаю, как это работает, и поэтому мне становится просто смешно, когда меня пытаются обмануть.

Сегодня в очередной раз столкнулся с окружающей меня ложью.
Не скажу, что было больно. Было смешно и грустно одновременно.
Кажется, я разучился чувствовать эмоциональную боль.
Или нет.

В любом случае, алкоголь ни в коей мере не помогает.
Хочется курить.
А курить нечего.

merde

Живу в паутине лжи. Выбраться бы...

АПД:
ххх: Устал я от лжи...
yyy: воткни в глаза ножи!

Холодно...

в небо кровью харкнет закат
Из вспоротой глотки дня -
Пускай тогда протрубит Олифант
И вновь призовет меня!

Большинство моих знакомых по сложности личности не превосходят лом, или, в лучшем случае - безиновую зажигалку.
А ведь есть и такие, которые по устройству внутреннего мира подобны, скажем, новейшему микрокомпьютеру.

Но вся беда в том, что лом - и, в лучшем случае - бензиновая зажигалка выдерживают удары и неблагоприятные условия.
А компьютеры нет.

Некоторые съели слишком много сердец, чтобы их собственное перестало биться.