Во время фестиваля мне было не до покупок, но сегодня я решила наконец немного потратиться в Кантате. «Хочу что-нибудь с апельсинкой», - подумала я и в итоге выбрала «Долгожданную встречу». Наклейки кончились, но сорт не новый, и мне, хоть и не без труда, удалось нагуглить состав: это китайский зелёный и белый чай, цукаты манго, красная смородина, кусочки лимона, апельсина и клубники. Запах меня сразу покорил яркой и сочной фруктовой свежестью, в которой есть и кислинка, и сладость, и горьковатые нотки – напоминает манго в окружении цитрусов и нежного сливочного крема. В общем, многогранный, интересный и возбуждающий аппетит аромат. Заварка пахнет тяжелее, насыщенно-густым и вяжущим ароматом мокрого лесного полога из трав и ягод, но сладкая нотка манго – если поднести ложку к самому носу - неистребима. Пробуем, пока не простыла. Вкус оказывается неожиданно мягким, невесомым, с чуть терпким послевкусием, которое, накапливаясь, приятно обволакивает и создаёт настоящую мультифруктовую мелодию для вкусовых рецепторов. Можно представить себе и ананас, и папайю, и прочую экзотику, но она ни капельки не агрессивна, а очень обаятельна, ненавязчива и пьётся легко. Удачный выбор для начала фруктового сезона, когда вяжущее свойство чая можно заедать, например, клубникой и медовой сливой, как я.
А для чтения за чаем – последний текст, не попавший на МаскБук, торжественно закрывшийся до следующего фестиваля. Чуть не забыла об этом отзыве) всё-таки опера – не мой конёк.

Люди и искушения

Есть оперная классика. А есть классика в опере – например, две одноактные оперы по повестям Гоголя. Объединив их, режиссёр Александр Петров, с одной стороны, сыграл на контрасте, а с другой – ярко выделил общую для таких разных произведений тему: власть, которую вещь приобретает над человеком. Читать дальше!

Выкладываю рецензии, размещать которые на МаскБуке без альтернативных мнений было бы несправедливо по отношению к нашим замечательным номинантам. А со своим блоговом что хочу, то и делаю, к тому же ведь ругаюсь я любя)

Замена счастию она

Трейси Леттс, автор уже знакомой московскому зрителю пьесы «Киллер Джо», в своей более поздней премированной пьесе «Август» продолжил убеждать свою аудиторию в том, что кровное родство – самое страшное, что только может произойти с человеком, причём чем больше родственников, тем хуже. Рискну предположить, что у автора имела место быть некая детская психологическая травма, - недаром действие пьесы происходит в Оклахоме, на родине драматурга. Для удивившихся, откуда в американской глубинке графья: Осэйдж – на самом деле округ, а русских переводчиков за такие перлы стоит гнать метлой из профессии. Читать дальше

Ах, оставьте

В далёком, хоть и отнюдь не провинциальном Екатеринбурге играют Островского, как не рискнули б даже во всех Больших и Малых. В исторических костюмах и универсальной обстановке «двенадцать стульев», разбавленной намёками на театральную жизнь: старинными закулисными шумовыми машинами, отвечавшими в старину за ветер, дождь и гром. Говорят с придыханиями, заламывают руки в предсказуемом наборе жестов, то и дело ударяются то в хохот, то в слёзные всхлипы, бросаются к воображаемому окну на авансцене, декламируют монологи в зал и нарываются на аплодисменты, замирая в картинных позах и пританцовывая под музыку. И это касается только актёров, играющих простых людей. А актриса, играющая актрису, - Светлана Замараева, - выглядит штампом в квадрате. Читать дальше

Персона. Жертва

Она называет себя подкидышем. Ее настоящее имя, ее настоящая личность – как нелюбимая падчерица, навечно останутся в тени мифического образа Мэрилин Монро. Сексапильную блондинку породила сама культура, и этот персонаж идеален – живые люди такими не бывают. Норме Джин Бейкер никогда не дотянуться до той высоты, на которую вознесли сияющий кумир Мэрилин, никогда не оправдать возложенных на нее ожиданий. «Невозможно удовлетворить всех», - говорит героиня Сандры Коженяк, - «ведь у каждого – своя мечта». Но публика требует удовлетворения, она не оставит мечту в покое, пока она не сбудется. И Мэрилин в спектакле Кристиана Люпы сражается за право быть не иконой, а человеком, быть самой собой. Читать дальше

Персона. Ученица

Год спустя после первой «Персоны» Кристиан Люпа вернулся к проведению в жизнь уорхоловского кредо – изображению не истории, а личности. Но если сначала мы открывали для себя реального человека – Мэрилин Монро – через персонаж, Грушеньку, то теперь человек, Симона Вейль, проявляется в вымышленной героине, бергмановской Элизабет Фоглер. И если Мэрилин человечество принесло в жертву, в оправдание этому объявляя ее божеством, то Симона приносит себя в жертву сама, пытаясь достичь божественного уровня.
Ее аскеза – крайность, находящаяся вне категорий добра и зла. В такой святости, когда ты сосредоточен на себе самом, нет пользы тебе и миру – только эгоизм. Симона была бы нужнее людям живой, но она предпочла заморить себя голодом. Протагонист спектакля, режиссер Артур, отмечает похожую ситуацию с Александром Македонским, которой восхищалась Вейль: во время засухи выплеснуть воду, не дав напиться ни себе, ни умирающим от жажды. При этом страдания придают ей ореол величия, в который верят и она, и окружающие. Сталкиваясь с добровольной жертвой, принесенной ему, когда он о том не просил, человек испытывает стыд от невозможности ответить тем же и часто стремится подражать святому. Растет цепная реакция стыда и страданий… Читать дальше!

МаскБук обновляется, а я по-прежнему приглашаю всех туда, а сюда сбрасываю отзывы, которые, судя по хронологическому порядку, туда уже не попадут.

…Теперь мы вместе – это плюс

«Плюс-минус двадцать» - это не погода, как было в спектакле «Малыш». Это возрастной «разброс» респондентов, отловленных создателями спектакля едва ли не по всему Узбекистану. Ближний восток для отечественного зрителя – дело тонкое, некоторые обыватели даже точно не знают, что Дагестан, например, - часть России, а Узбекистан – независимое государство и с Россией даже не граничит. Спектакль, правда, начинается с рассказа о Дне независимости, но вскоре выясняется, что при всех прочих сходствах и различиях по обе стороны этой воображаемой границы verbatim практически одинаков. Он приносит несомненную пользу и опрашиваемым, получающим возможность излить душу. И драматургам, находящим богатый материал для обработки и использования. И актёрам, учащимся читать нехудожественный текст по бумажке с определённой интонацией. Но для чего это нужно зрителю?.. Читать дальше!

В защиту Послера

Если для театра достаточно одного играющего человека, то лекция, которая к тому же подразумевает ещё и зрителя, является спектаклем. Если искусством считать любое оригинальное творческое самовыражение, то и ничто может быть искусством. Если некоторых художников не существует, то их, несомненно, стоило бы выдумать. Читать дальше!

На сайте МаскБук регулярно появляются новые отзывы на спектакли, репортажи и фотографии, так что не забываем заходить, гости дорогие, и чувствовать себя как дома. А я выкладываю сюда тексты, которые там не публикуются во избежание монополии меня)
Европа из Photoshop'а

Ура, мы открылись! Мы - это MaskBook, живой проект фестиваля "Золотая Маска" для рецензий, репортажей, интервью, фотоблогов и видео. Там уже можно найти мой отзыв на спектакль "Малыш" и оставить комментарий с фейсбука или вконтакта. Читайте, смотрите, рассказывайте другим!) А под катом - моя рецензия на спектакль "LOL (Lots of Love)", который, по всей видимости, на сайте не появится. Остальные тексты, пока редакция не вынесет свой вердикт, не публикую. Не потому, что нельзя, а потому что интригую =Р Следите за обновлениями сайта! И этого полудохлого блога. И всё такое.)
Любовь идёт по проводам

В ШДИ я вчера сходила не зря не только потому, что спектакль, но и потому, что Кантата на Цветном. Поэтому сегодня – новый чай, «Праздник в джунглях», купаж чёрного и зелёного с цукатами ананаса, папайи и киви, лепестками календулы, сафлора и василька. Острый, яркий аромат заварки не внушил мне уверенности в том, что этот чай мне понравится, но уж больно захотелось киви, и вот чашка с отчётливо различимыми кусочками оного – передо мной. И далеко распространяет сладковато-кисловато-горьковатые ароматы экзотических фруктов – всякой папайи, маракуйи, ананаса, канталупы, киви, манго и иже с ними. Чем ближе к носу – тем более насыщенный, объёмный и интригующий запах: и мёд, и душистый цитрус, и чего только в нём нет. Не менее аппетитным получился вкус – сочно-фруктовый, не тяжёлый и при этом достаточно ощутимый, с мягким послевкусием. В общем, на сей раз с приятным вкусным чаем я не просчиталась. Под него и приступим к такому выдающемуся событию, как «Гамлет» Някрошюса.
Някрошюсовское пространство, как всегда, в глубине сцены обрывается в непроглядную пустую темноту, так что кажется, что Эльсинор со всех четырёх сторон окружён бесконечностью. А ещё кажется, что в нём постоянно протекает крыша – не то дождём, не то снегом из-под колосников течёт мельчайшая не то водяная пыль, не то мука, - нечто, не оставляющее, однако, видимых следов нигде, кроме воздуха, а в воздухе будучи сродни монохромной живописи. В качестве светила на цепях с крюком висит зазубренный металлический диск вроде лезвия огромной циркулярной пилы, отражая идущий откуда-то снизу свет неровными отблесками. Мебель – грубая, деревянная, не бросающаяся в глаза и только подчёркивающая, увеличивающая пустоту. Человек в огромной бурой шубе шагает нам навстречу, неся караул, и вдруг распадается на двоих дозорных, один из которых – шут Горацио (Рамунас Родакас), которого недаром любит Гамлет за весёлый нрав: кукарекая, он способен отпугивать нечисть. Как, например, сейчас, когда какой-то невидимый дух проходит перед ними: слышны только шаги – звук капающей на барабан воды сквозь туманную дымку, колышущейся завесой ниспадающую сверху. Как ни бегай дозорные вокруг, ни окликай призрака, ни пытайся остановить, протягивая руку в поток, - рука, конечно, проходит насквозь, и им нет ответа. Наступает день, и солдаты обращаются в верных псов, а Горацио рассаживается на тройном троне, в котором больше нет нужды: семья разрушена, государство разрушено, гармония разрушена – потому и не сидится призраку в могиле. Клавдий (Витаутас Румшас) и Гертруда (Далия Закувине-Сторик) садятся по противоположным концам залы, словно боятся того, что совершают; король от страха преувеличенно энергичен и весел, он пьёт из кубка, от которого его зубы становятся золотыми, предлагает невесте и бесхитростному бугаю Лаэрту (Кестис Якштас), отбывающему во Францию. Гамлет (Андриус Мамонтовас) явно давно дорос до того, чтобы стать королём, и при этом в нём много инфантильного, ребяческого: седые волосы растрёпаны, из-под мешковатого чёрного свитера торчат ворот и манжеты белой рубашки, он подпрыгивает, чтобы выразить свои обиду и возмущение, с него сваливаются штаны, и Гертруда заботливо их подтягивает. Он из тех Гамлетов, которым бремя мести окажется не под силу, но которые читают свои монологи под красивую музыку, замерев и глядя в зал – так, что ты понимаешь, насколько для них это важно, и все остальные это тоже понимают с самого начала, включая Клавдия, потому он так и напуган. Понимает и Горацио, что одно убийство уже приблизило Эльсинор к бездне, а Гамлет, любящий своего отца, уже в эту бездну заглянул, - но он выбирает охранять его от падения и тем самым допустить то, что он столкнёт туда всё королевство. Эта бездна – смерть, и с первого же монолога Гамлета очевидно, что она манит, прельщает его, как никого другого больше, - так манит ребёнка любая страна, куда ни уехал бы его любимый родитель; но её печать лежит и на других. Читать ещё много-много, почти курсач

Свежий аромат связанных сердечек – травы, полевых цветов, сладкого прополиса. Это мой второй подаренный на день рождения зелёный чай ручной работы – «Мелодия флейты». Покачиваясь в воде, сердечко распространяет насыщенный травяной запах и постепенно раскрывается, а из его центра светится малиновый цветок красного клевера в окружении венка жасминовых бутонов. Аромат чая – тонкий, еле уловимый, вкус – терпкий травяной настой, уже знакомый мне «дикий», с такими же еле уловимыми древесными нотками. Не такой интересный, как у «Затаившегося дракона», но определённо приятный и более лёгкий, возбуждающий аппетит. А теперь отправимся на фестиваль NET.
Гора белого мусора – типичные отходы цивилизации: газовая плита, покрышка, древний принтер. Из духовки и из какого-то торчащего из груды бака показываются звериные морды, также сделанные из мусора, - оленья и волчья. Эти маски надеты на головы людей, чьи лица, тела и руки замотаны драными бинтами, не считая потрёпанных спортивных штанов. Пока они медленно перемещаются и приближаются, словно оттаивая, появляются жители этого сурового края, сиречь чукчи – разговаривают они так же, как и герои анекдотов, одеты так же, как герои Чехова. Чукча Миша – в бежевом костюме, при пенсне, его серые волосы, бакенбарды, усы и борода вылеплены не то из папье-маше, не то из гипса; на голове его жены Маши (Масеньки) – такая же неподвижная, цельная серая конструкция причёски, закреплённой на косточку. Миша – вроде как чукотский акын, только более продвинутый: всё происходящее с ним фиксирует на печатной машинке. Сегодня в его жизни – радостное событие: нашёл в тайге гамак, потерянный лесником, принёс жене, чтобы в нём качаться и заниматься любовью; гамак оказывается крошечной детской ванночкой. Семья садится пить чай из изящных сервизных чашечек, Маша берёт микроскопические прянички и, немного размотав бинт на голове одного из безмолвных слуг просцениума, открывает в ней крышечку и макает пряничек туда, во что-то красное. Вся радость Миши в том и состоит, чтобы жена хорошо ела – ради этого он ездит на собаках в тайгу, пасёт стадо оленей, добывает пушного зверя, защищается от волков, бегает за вертолётом с большой земли, чтобы выпросить у лётчика мёда. После трапезы хитрым способом употребляется водка – воображаемая жидкость, пройдя через множество всевозможных ёмкостей, наконец оказывается в канистре и оттуда наливается в спортивный кубок, который Маша с поклоном подаёт супругу. Она рассказывает ему, как провела без него день, с неохотой добавляя новые подробности всякий раз, когда он с подозрением задаёт один и тот же вопрос: «И всё?» Так она признаётся, что к ней в гости приходили Степан и Виталий, играли в нарды, пили водку. «Чукча не дурак, чукча всё понимает!» - Миша приходит в ярость и чуть было не рвёт такими трудами добытый гамак, но успокаивается и на следующий день снова уходит в тайгу, а романтическая Маша берётся за гитару и поёт «Отцвели уж давно Хризантемы в саду», и безликие – должно быть, собаки, лучшие друзья чукчей – прислушиваются к ней и ей прислуживают. На арьерсцене, на возвышении, застеленном белым косматым мехом, медленно шагает солдат в серой дырявой плащ-палатке, в серой каске, с серым лицом и серыми руками, похожий на оживший памятник; одна рука неожиданно со стуком падает – у него два протеза. Это Степан – он бодро садится на велотренажёр и крутит педали, вырабатывая электричество, и тоже говорит о том, как хорошо жить, - вот только иногда ему вспоминается Афган, жена постоянно тяжело болеет, а детей, похоже, Бог прибрал. Он явно влюблён в Машу, но никаких поползновений в её сторону не совершает – искренне завидуя Мише, он только хвалит хозяйку, разговаривает с ней, рассказывает об учёных с большой земли, которые «делают тесты», включает радио и, не одобрив музыки, сам пытается петь. Этого Миша уже не выдерживает и появляется – читать дальше

Персонаж на сцене – нелеп и комичен: грязно-белая пижама перемазана чем-то физиологических расцветок и продрана, на заднице дырка, на голове – шапка с рогами, под подбородком болтается какая-то красная требуха, изображающая индюшачью бороду, к спине прикреплена табличка «Turkish cock», лицо неумытое. Шевеля губами, он что-то читает по бумажке, заявляет, что он не сумасшедший, а потом обращается к публике, которая в это заявление не верит и от души смеётся. Это пуританин Мальволио (режиссёр и актёр Тим Крауч) – объект насмешек из ранней шекспировской комедии «Двенадцатая ночь», и в продолжение часа он будет вести со зрителем самый непосредственный диалог. И начинает он с того, что обрушивается на зал с обвинениями в том, что мир погряз в пороке, хаосе и безумии: бросишь бумажку на пол – замусоришь всё вокруг и превратишь в зловонную свалку, надумаешь выпить кружечку пива – сам превратишься в опустившегося алкоголика и безнравственную скотину, посмеёшься над необычным человеком – и вот уже толпа забивает его камнями. Но чем больше он призывает слушателей по вечерам читать Библию, не ходить в полный разврата театр, требует выпрямить спину и убрать руки с промежности, а главное – не смеяться, тем дружнее хохот, хотя уже тогда сквозь его преувеличенные страхи, поучения и оскорбления слышно отчаянное одиночество, желание встретить понимание и обиду человека, поднятого на смех при серьёзном разговоре. Ему действительно несладко приходится – один против всех он противостоит веселью и развлечениям, которые буквально обрушились, как эпидемия, на его родную Иллирию, где всегда царили его, дворецкого, стараниями стабильность и покой: потеряв отца и брата, земли унаследовала прекрасная Оливия, и её приехавший на поминки дядя Тоби остался пировать со своими дружками – так начинается его история. Тоби со товарищи – такой же, как и зрители, пришедшие посмеяться над ним, уверен Мальволио, и именно в зал он неоднократно бросает своё сакраментальное: «Я отомщу всей вашей гнусной своре!». Чтобы окончательно доказать собравшимся, что смеются они на самом деле над трагедией, он выволакивает на сцену верёвку с петлёй, перебрасывает её через рею, встаёт на стул и вызывает двух зрителей, чтобы один выбил стул из-под его ног, а другой удерживал противоположный конец верёвки. Больше никто не смеётся, хотя Мальволио продолжает кого-то упрекать за смех, и когда он, всё приготовив для повешения, спрашивает, это ли хотят увидеть зрители, ответ однозначен: нет. Тогда Мальволио объясняет, почему его принимают за сумасшедшего: над ним, безнадёжно влюблённым в свою госпожу Оливию, шайка Тоби в отместку за запрет медвежьей травли собаками сыграли жестокую шутку. Бумажка, которую он читал и бросил, - подложное письмо, в котором Оливия якобы признаётся ему в любви и пишет, как ей хочется, чтобы он улыбался и носил жёлтые чулки. Прислуге улыбки не положены, а жёлтые чулки по моде того времени – обозначение страсти… и, объявив его психом, несчастного Мальволио заключают в тёмный сырой подвал, куда приходит шут, чтобы издеваться над ним. Поистине, настолько сурового наказания не заслуживает человек, который всего-навсего надоедал гулякам своей манией следить за порядком! Он так говорит о своём счастье любить и быть любимым, что почти вырастает до патетически-трагических высот, хотя нет-нет, да и промелькнёт ощущение, что перспектива сделаться графом обрадовала его больше, нежели завоевание сердца Оливии, чувства к которой пробуждают в нём отнюдь не сердце: хвастаясь, что впервые в жизни испытал физическое возбуждение, он взбегает по рядам, выставляя крайним зрителям свой гульфик. Добившись наконец от аудитории сочувствия, Мальволио постепенно преображается: стаскивает свой дурацкий рогатый колпак и бороду, накладывает белила на лицо, рисует поверх брови и усики, моментально преображаясь из корчащего гримасы малоприятного юродивого в оклеветанного светского человека. Стаскивает свой омерзительный костюм, позирует в стрингах тигровой расцветки и читать дальше

Сегодня медитировать на распускающиеся в чайке цветы некогда, зато у меня есть второй купленный в Кантате на Цветном… даже не чай. Не ройбош, не ханибуш, не мате и не каркаде, ну, и не кофе, само собой. А очень даже жареный цикорий с кусочками какао, кокосовыми чипсами, палочками корицы, молотой корицей, клевером, кардамоном и розовым перцем – всё под названием «Пряности Гоа». Перед ароматом корицы и горячего шоколада с пряностями я устоять не смогла – хотя после заварки этот запах начал немного подавлять своей интенсивностью. Однако вкус оказался деликатнее – гармоничный коричный настой с насыщенным, но лёгким вкусом и долгим, ярким, пряным послевкусием, очень объёмным и раздразнивающим аппетит кофейными и кисловатыми нотками. По мере того, как к «коричности» привыкаешь, раскрываются и другие стороны букета – необычного, на любителя, но определённо бодрящего. А теперь перенесёмся на фестиваль «Сезон Станиславского».
Свой новый спектакль Алвис Херманис поставил с итальянскими актёрами при помощи хореографа Аллы Сигаловой – и в спектакле этом привычный нам мещанский уют бабушкиных квартир сменился изысканным ретро простой и просторной европейской усадьбы. Вместо изобилия аутентичных деталей и деталек – строгий лаконизм панно и почти някрошюсовский вещный символизм, хотя до космогонических тем соседа по прибалтийскому театральному Олимпу Херманис дотягиваться не стал: он снова рассказывает сугубо личную, интимную историю одного ничем не примечательного, самого простого человека. Панно состоит из стогов настоящего сена под высокими окнами сцены-залы, прозрачных шкафчиков с десятками закатанных баночек варенья, пузатых, обёрнутых бумагой по крышкам, из грубой деревянной мебели – стол и лавка в усадьбе, что в твоём монастыре. Простого человека зовут Виктор, война не позволила ему окончить университет, а после войны жизнь закрутила, и, утомляясь после работы управляющим приюта для слепых, он уже не вспоминает о молодости – только по ночам иногда снится расстрелянный на поле солдат. Его мир ограничен кроватью и белой стеной, обклеенной плакатами с обнажёнными моделями, на обратной стороне которой – большой шкаф, как дверка… ну, не в Нарнию, конечно. И когда врач советует ему как средство от приходящих в негодность нервов выбраться подальше от рутины и отдохнуть, из этого шкафа одна за другой выходят героини из его прошлого – они тоже успели повзрослеть и измениться, эти шесть барышень из усадьбы Вилко, шесть сестёр, по-прежнему одевающихся в довоенные одноцветные платья. Многократно переодеваясь и меняя причёски на глазах у зрителя, они всё равно все – разного цвета и с разными волосами, как если бы мы могли их перепутать: так течёт жизнь в Вилко, размеренно и циклично, в беззаботных играх и домашних хлопотах. Возвращение Виктора после пятнадцатилетнего отсутствия – событие явно из ряда вон, сперва на него смотрят настороженно, потом окружают с рассказами: все успели выйти замуж, кто-то развёлся, у кого-то дети, а вот Феля умерла – говорят, «испанка». В серебристо-сером платье и такими же пепельными волосами, невесомо-худенькая Феля безобидным призраком появляется среди живых, как полноценный, но невидимый участник разворачивающихся событий – и где воспоминания, а где настоящее, уже невозможно понять. Резвящиеся девушки, словно молодея на глазах, подбрасывают в воздух не то муку, не то серую пыль – прах прошлого, и, подставляя ему голову, Виктор, напротив, становится седым: былого не вернёшь, но просыпаются былые чувства. Как в витрины, барышни встают в стеклянные шкафчики без полок, и он описывает их такими, какие они были тогда, пятнадцать лет назад, сравнивает с тем, какими они стали. Не выходя из залы, действующие лица памятных эпизодов разыгрывают их под бдительным присмотром всех сестёр, фраза за фразой, по очереди рассказывающих ту или иную легенду загадочной усадьбы Вилко. Читать дальше

Сегодня на день рождения я схлопотала стеклянные пиалушку и блюдечко, жестяную коробочку для чая и два сорта зелёного чая ручной работы, которые я буду дегустировать сегодня и завтра. "Затаившийся дракон" распускается цветком тибетской хризантемы и нитью из лотосов, потому сегодня, в день Лотоса, я его и выбрала. У круглого бутона - тонкий, пронзительно-свежий, сильный цветочный аромат. Пока лохматые чайные листья постепенно приоткрывают белые и розово-рыжие лепестки в сердцевине, всё вокруг благоухает терпким луговым разнотравьем, насушенным с лета. Настой разливается тёплым медовым вкусом, а долгое, насыщенное, вяжущее, густое и тяжёлое послевкусие - безумно вкусное и безумно вдохновляющее. Чувствуешь, что пьёшь настоящий "дикий" чай, так многое в себя впитавший, что его сложный, глубокий и при этом приятный и естественный вкус хочется открывать и открывать всё с новых и новых сторон. В общем, для чайного гурмана воистину ценный подарок.

А теперь коротко о спектакле.
Пьерик Сорен – не нуждающийся в представлении видеохудожник – поставил познавательный спектакль о себе самом при посредстве талантливого актёра Николя Сансье. Спектаклем в привычном нам смысле слова это назвать сложно – вжившись в роль своего режиссёра, Николя показывает и рассказывает, что делает художник в своей мастерской в течение дня. Строгий распорядок начинается с уборки, а потом… потом каждое действие вызывает художественную идею, и идея эта незамедлительно воплощается прямо перед глазами зрителя и на экране видеозадника, или только на экране. Например, можно заснять, как художник плюётся в стекло краской, запустить процесс в ускоренном темпе – а потом ещё и продемонстрировать получившийся клип сквозь дверной глазок случайному жителю некоей квартиры. Можно не отскребать от пола пятна краски, а заляпать его пятнами целиком, - а потом пофантазировать, как залить краской все стены художественной галереи. Можно натянуть на фен постиранный носок и обнаружить, что он поднимается фаллическим символом, напоминающим небоскрёбы. Конечно, все фантазии автора, выходящие за пределы сценического пространства и возможностей, отсняты заранее, и мастерство выдающегося инсталлятора и перформера так удивительно программирует камеры, спрятанные везде на сцене, что на экране могут одновременно находиться Сорен «настоящий» и он же «из прошлого», играющий роли других персонажей. Один из них, по велению самоиронии, - заторможенный психотерапевт, выслушивающий странные идеи художника и комментирующий их дурацкими вопросами и рекомендациями. Творчество в спектакле начинается с простых арт-объектов, где видео строится на повторяемости простых явлений: плевки, пятна, потёки краски, бесконечно накладываясь друг на друга, создают эффект живой, подвижной, ежесекундно обновляющейся картины. Но постепенно нас вводят ещё глубже на экспериментаторскую кухню нашего героя Сорена, приоткрывая некоторые тайны его впечатляющих произведений. Оказывается, для создания впечатляющих спецэффектов компьютерная графика не нужна: Сорен широко использует магию самого обычного зеркала. Всего двух зеркал достаточно, чтобы всё тот же носок в руках художника превратился во впечатляющую многомерную фигуру, перестраивающуюся и перетекающую сама в себе множеством фантастических симметричных комбинаций! Достаточно наклонного экрана, чтобы отражение видеопроекции появилось прямо в воздухе, словно автономная голограмма из научно-фантастического фильма: на настоящих дровах пляшут язычки ненастоящего пламени, по настоящей пластинке семенит ненастоящий человек… А что особенно удивительно – Сорен не открыл эти методы, ими пользовался ещё кинематограф XIX века для изображения призраков!.. Дочитать

Ну, вы знаете, с чего я начинаю, да? Я ведь вчера не один чай выбрала, а два. Второй выбирала между «Ведьминым лесом» и «Дикими ягодами» и сцапала пока первый, как более аппетитно пахнущий заваркой. Сам чай пахнет и того заманчивей: в составе, если мне не изменяет память, - зелёный ханибуш, кусочки яблока, бузина, листья малины, кусочки клубники, чёрная смородина. Можно сказать, что ягодный чай именно так и должен пахнуть – как лукошко свежих, влажных, только что собранных ягод вместе с помятыми листьями. И тем более удивительно, что при таком потрясающем и многообещающем аромате – почти никакого вкуса, почти никакого послевкусия. Только если долго во рту подержать-«пожевать», какая-то кислинка языком ощущается, - а в целом, смысла столько же, сколько в употреблении пакетикового фруктового чая. Впрочем, для ненавязчивого утоления жажды – вариант далеко не последний.
На сцене – классическое новоевропейское нагромождение знаков. Глухая деревянная стена, больше всего напоминающая загон-времянку для скота, аттракцион – симулятор родео в виде крутящегося быка с мигающим красной лампочкой глазом, включённый нетбук. Два человека в нарядах, подозрительно напоминающих черкизовский адидас, садятся у стены и раздеваются до белых алкоголичек и чёрных боксёров. Один из них засовывает нетбук под майку и разглаживает ткань на мониторе, на котором – мы видим это благодаря направленной на него камере, передающей изображение на экран задника – кричит какая-то женщина; быть может, она психически больна или испытывает сильную боль. Потом оба мужчины – их зовут Хуан Лориенте и Хуан Наварро – надевают глухие чёрные кожаные маски с бубенчиками, звенящими, стоит потрясти головой, как звенят колокольчики на шеях быков. Звона, правда, не слышно: громкая, очень громкая музыка ударяет зрителям в грудь, ковбои – а это именно они – катаются по полу, эпилептическими телодвижениями пытаясь «играть» всем телом на электрогитарах, иногда вдвоём. Долгое время мы можем слышать только какофонию и видеть только увлечённую возню – до эротики, впрочем, ещё далеко, это, скорее, пока совместное изнасилование инструмента. В перерыве – затишье, и ковбои с уморительной серьёзностью репетируют некие балетные экзерсисы, - а потом опять всё сначала, и вот уже один из них спускает трусы и напяливает на голову подушку. Другой его то обнимает, то бьёт и, наконец, обнажившись до костюма Адама, забирается в его одежду – одна майка и одни трусы растягиваются на двоих, это могло бы возбуждать, если бы не было так потешно, затем тряпки рвутся. Как ни в чём ни бывало одевшись, первый голый ковбой выносит закрытую коробку, - фонограмма многоголосо щебечет с самого первого звонка, так что можно предположить, что внутри находятся птицы. Коробку встряхивают и несут через деревянную подсобку, оказывающуюся коридором, связывающим сцену с пространством, невидимым зрителю – но экран, благодаря камерам, показывает с разных ракурсов, как двое с коробкой протискиваются по узкому тоннелю, переворачиваясь вместе с ней. По тому, как её роняют, ни за что не догадаешься, что внутри – нечто хрупкое, но когда коробку открывают перед камерой, там обнаруживаются цыплята, загадившие все четыре стенки. На них сыплют пшено, подталкивают поближе к объективу, и жизнь цыплячья отныне будет прерывать репортаж из квадратной комнатки без окон. В центре восседает гейша (Марина Оснар), одетая по всем национальным японским канонам, и что-то говорит, чем весьма веселит ковбоев, и они принимаются бегать вокруг неё голышом, толкать её и заставлять присоединиться к своему веселью. Вернувшись обратно на сцену, они берутся уже за другую музыку: рог, который духовой инструмент, можно приставить к причинному месту и медитативно дудеть себе и друг другу. Читать дальше

Чай превыше всего, с него и начну. Ибо по рекомендации приобрела в Кантате «Ростки бамбука» - зелёный чай с листьями бамбука, цукатами ананаса и папайи, жареным рисом (да!), попкорном (да-да!) и лепестками розы. Аромат заварки заинтриговал своей необычностью, первый глоток оказался насыщенно-травяным с мгновенным резковато-кислым послевкусием, постепенно разливающимся по полости рта терпкой вязкостью – точь-в-точь как если берёшь в рот сорванную зелёную травинку и пережёвываешь, только интереснее. Потому что пьётся чай легко, приятно, аппетитно, очень душисто, в нём много разных ноток – цветочных, кислинок, горчинок. Именно такой вкус можно с чистой совестью назвать объёмным. А теперь про спектакль.
Норвежец Йо Стромгрен – хореограф. А хореографы тем выгодно отличаются от театральных режиссёров, что ищут и находят драматургию не в текстах, а в самой жизни. Нашего героя, например, интересуют замкнутые на себе сообщества – спортивные, этнические, профессиональные, религиозные etc. О них он и ставит спектакли, где слово и пластика уравнены в правах, словно чтобы доказать: особенность той или иной группы – не только и не столько в сленге, лежащем на поверхности. Короткий, часовой спектакль, названный попросту «Общество», и вовсе играется на «несуществующем языке» - смеси французского, английского и Бог знает какого ещё испано-итальянского, перевода нет, опознаваемы лишь некоторые фразы. Речь идёт об обществе любителей кофе в лице троих мужчин, в лучших традициях театра абсурда обитающих на собственном клочке пространства и времени. Ритуал распития почитаемого напитка знаком любому искушённому кофеману: брызги воды из пульверизатора, скрип замшевой тряпочки по гладкому боку чашки, шорох бумажного пакета с зёрнами, скрежет ручки деревянной кофемолки, изящный металлический кофейник – должно быть, прямиком с раскалённого песка! – и ты почти чувствуешь из зала аромат свежесваренного кофе и вкус первого горячего глотка. На вкус они способны определить сорт кофе, а что от передозировки кофеина случаются припадки – пустяки, дело привычное, ведь остальные двое всегда удержат за руки. У них есть всё необходимое – деревянный стеллаж с ячейками для одинаковых белоснежных чашек, уютное кожаное кресло, настольная лампа, электрообогреватель и старомодный радиоприёмник с изысканной музыкой. Время от времени звонит чёрный телефонный аппарат, и на английском языке с каким-то русским акцентом чудаковатый Луи (Тронд Фауса Эурвог) от лица всей Европы общается, по-видимому, с Америкой – отчитывается, что у них всё хорошо, и договаривается о доставке жевательной резинки «Стиморол». Однако вскоре выясняется, что отнюдь не всё хорошо в этом насквозь эстетском и сибаритском мире: после очередного кофепития, с глубокими вдохами, сладострастным мычанием и причмокиваниями, обнаруживается, что одна из чашек куда-то исчезла. Совместные поиски привели к обнаружению… использованного чайного пакетика! Улику водружают на табурет, и самый авторитетный кофеман Филипп (Халлвард Холмен) решает устроить дознание методом пыток – правда, благородно предлагает себя в качестве первой кандидатуры. Юмор в спектакле чёрный и бесхитростный, зато действенный: сперва Филипп блефует, предлагая прикасаться к себе телефонным проводом, выдернутым из розетки, и симулируя крики, но вот Луи втыкает провод в розетку – и не торопится вынимать. Жан-Клод (Стиан Исаакен) так отчаянно бьётся в истерике, что его мучить было бы после этого уже как-то негуманно. Зато Луи подвергается испытанию раскалённым обогревателем, водружённым на колени, и стоически переносит его, чтобы и далее бурно демонстрировать исключительную любовь и преданность кофе. Однако для пущей уверенности друзья предпочитают за ним проследить – и стоит им спрятаться, как Луи, трепетно принюхиваясь к чайному пакетику, вынимает из табуретки один из ящичков, а на нижней его стороне оказывается читать!

На первый взгляд голландец Иво ван Хове с набившей оскомину русской классикой обошёлся трепетно, как с девственницей. Горьковские «Дети солнца» на три часа размазались постным маслом, текст читается слово в слово, без сокращений, и, хотя из его массы с приятной неожиданностью для себя выхватываешь по-настоящему удачные шутки (хотя казалось бы!) и злободневные афоризмы, чаще из-за бесконечных диалогов и монологов в статичных мизансценах принимаешься клевать носом. Будят редкие выплески эмоций – лица багровеют, актёры в лучших традициях старой школы бурно жестикулируют, принимают эффектные позы и, побегав по сцене, выбегают за кулисы, не забыв хлопнуть дверью. Единственная сразу заметная перемена – в сценографии: персонажи Горького обитают в некоем подобии советской коммуналки, здесь и не пахнет обжитым, словно намоленным уютом Херманиса – только самое необходимые вещи, да и те смотрятся необязательно и неопрятно. Стол, стулья, чёрно-белый телевизор, экран которого наполовину прикрыт свисающей кружевной салфеткой-подзором, беспрестанно крутит то утреннюю зарядку, то детские мультики, то «Поле чудес», а то вдруг грянет гимн СССР. Единственное окно плотно закрыто жалюзи, узенькая лесенка на второй этаж вмещает только одного, двери мерцают матовым стеклом, ребристым, толстым и бутылочно-зеленоватым, - внешний мир, за пределами дома, не виден, хотя в область дома можно включить и сад, не виден и внутренний мир жителей комнатушек. Это предсказуемое пространство населяют предсказуемые и легко узнаваемые герои, каждый из которых исполняет свою раз и навсегда определённую функцию, настолько типичную для него, что ей соответствует всё, включая и внешность, и повадки, и манеру говорить. Лысеющий, небритый Павел Протасов (Якоб Дервих) – жалкий, беспомощный инфантил и эгоист, способный повысить голос только на домочадцев, а стоит чужому человеку на него прикрикнуть – бегущий жаловаться няне. Он беспрестанно суетится с химическими экспериментами, пытаясь убедить себя, что занят по-настоящему серьёзной работой и поэтому его жизнь имеет смысл, - пробирки дымятся, в его комнате то и дело что-то взрывается, и из неё валит зловонный дым. Его приятель-художник Дмитрий Вагин (Вим Опброук) – пустой ленивый сибарит, такой же трус и мечтатель, с нелепым усердием доказывающий себе и окружающим, что что-то делает и что-то значит. Ветеринар Борис Чепурной (Гейс Схолтен ван Асхат) – романтик во вполне романтической маске насмешливого скептика и мизантропа, прямолинейный, но такой же ложно-деятельный в своих философствованиях, как и остальные мужчины. Время от времени появляются энергичный молодой предприниматель Назар (Марван Чико Кензари) и вечно пьяный пролетарий Егор (Томас Рюкваерт), то отстаивающий своё право бить жену, то размазывающий кулаком слёзы, когда та заболела. Женские персонажи получились более яркими и колоритными, именно они не дают действию как таковому скатиться в банальность, будь то юная служанка Фима (Йесси Вилмс), не позволяющая господам помыкать собой, или старая нянька Антоновна (Фрида Питторс), строго следящая за порядком и так по-старушечьи обижающаяся. Или до комичного экзальтированная старая дева Меланья (Элси де Броув), чьё простодушное религиозное преклонение перед Павлом, с унизительным раболепным «умилением», вызывает и отторжение, и сочувствие. Или Елена (Хильде ван Миехем), сильная, решительная, волевая, независимая и мудрая – она приняла на себя обязанности кормильца семьи, бескорыстно заботясь о большом ребёнке Протасове, терпя его выходки и ничего не требуя взамен, желая вырваться от него, но не желая причинить ему боль. Главный же герой для ван Хове – «Кассандра» Лиза (Халина Рэйн), девушка, страдающая от нервной болезни, передвигающаяся по сцене подпрыгивающим, разболтанным шагом в мешковатой одежде и круглых очках. Читать!

«Искусство развлечения» - телевизионное шоу в прямом эфире. Его гости имеют уникальную возможность свести счёты с жизнью перед миллионами зрителей, жаждущих трагедий и комедий с одинаковым безразличием к их источнику, подобно пресытившимся гурманам, выбирающим между фуа-гра и чёрной икрой. «Барышня, знающая толк в развлечениях», - ведущая Лилиан Ван Мюнк (Вивиан де Мюнк), повар Джеймс Браун (Миша Дауни) должен приготовить последний обед, ему ассистирует посудомойщик мистер Душемп (Джульен Форе). Главное блюдо будет из Мяса. Мясо (Юмико Фуная) – японка, её зовут Ёко, но это никого не волнует. Доктор Джой (Бенуа Гоб) готовит для почётного гостя смертельный коктейль из трёх инъекций, которые пациент должен будет ввести себе сам, иначе это уже получится убийство. Ничего удивительного не происходит: у любой свободы рано или поздно может возникнуть оборотная сторона, цинично делающая на ней деньги на законном основании. Отчего бы не пофантазировать, что право человека на эвтаназию, процедура которой именно в Бельгии наиболее проста и доступна, выльется в возможность её осуществления под прицелом телекамер? Сегодняшний доброволец – немолодой актёр Дирк Руфтхуфт (Сэул Дж. Уонер) в сопровождении супруги Джины (Грейс Эллен Баркей) и Элизабет (Валэр), которая не то является чем-то вроде его секретарши, не то только играет её роль, - такая неуверенность простительна, ведь последнее желание Дирка, которое обязывается исполнить шоу, - сыграть его последний спектакль. Пьеса называется «Большая охота», и роль сильного охотника на крупных животных Дирк берёт на себя, поскольку в жизни разочаровался именно из-за комплексов – в частности, будучи несостоятельным как мужчина. Ему охотно подыгрывают остальные: доктор Джой, изображая застуканного любовника его жены, прячется под тигриной шкурой, Элизабет сопротивляется его попыткам её соблазнить, Ван Мюнк меняет белоснежный парик на накладную бороду и выступает в роли соседа мистера Янга, приведя с собой миссис Янг (Сильви Роре) – переодетого мужчину. Но игра не задалась, реплики не по его сценарию не нравятся Руфтхуфту, и он прерывает спектакль, а шоу продолжается. «В мире живых нет места тишине» - и Ван Мюнк заполняет паузы бесконечным несмешным анекдотом про Гитлера и короля Леопольда в аду, Джеймс Браун неустанно напоминает, что «Микеланджело был гомиком, Да Винчи был гомиком, и Лорка был гомиком», Элизабет расхаживает с камерой, передающей картинку на множество мониторов на заднике в режиме реального времени и таскающей за собой свисающие с потолка шнурки гигантского абажура, а мистер Душемп то и дело хватает, бесцеремонно хватает и всячески мучает кричащее и вырывающееся Мясо. Кто-то говорит по-английски, кто-то по-французски, а кто-то и по-бельгийски, может быть, иногда кого-то переводят, но чаще собеседники не понимают друг друга – да и не обращаются друг к другу, предпочитая повыгоднее представить себя камере. Ван Мюнк пытается выпытать у Руфтхуфта причины его желания покончить с собой, подначивает, провоцирует, насмехается над его нерешительностью, трусостью, ребячеством, а тот вдохновенно идёт вразнос – крушит, оскорбляет, темнит, стараясь казаться загадочным, но кажется всё более жалким и беспомощным. Но при этом до самого конца он кажется единственным живым, адекватным человеком, не понимающим смысла творящегося вокруг него балагана, развлекающего зрителя всеми доступными ему бородатыми комическими средствами и приёмами: несмешными шутками и примитивными анекдотами, падениями на ровном месте и нехитрыми танцевальными номерами между эпизодами, сплетнями и травестией, псевдофилософскими сентенциями и липовыми раздутыми «неожиданностями». Однако когда подают десерт, за который смертник по канону ритуала должен сесть в одиночестве, Руфтхуфт приступает к своей сольной партии – заявляет, что читать спойлеры дальше!

До На сцену выходит серьёзный человек с переводчиком и сообщает по-испански, что из-за технических неполадок спектакль задержится на час и зрителям предлагается провести время в буфете театра. Несколько купившихся, не дослушав, торопятся занять очередь за шампанским и бутербродами, но не успевают они пробраться к выходу, как всем становится ясно: Филипп Бланшар всех разыграл. Его балет называется Noodles – что может означать и «Лапша», и «Дураки». Речь серьёзного человека постепенно переходит в перечисление того, какие лишения он претерпел за последний, несомненно очень сложный год: «Я не ем больше шоколад, не занимаюсь любовью, не знаю, что такое айкидо»… позади него люди в разноцветных лосинах с разбега проезжаются по некоей гладкой поверхности. Музыка живого оркестра, написанная Филиппом Буа-Вивом, играет всё громче, и сцена превращается в танцплощадку, на которой мужчины и женщины одинаково старательно вертят задницами на полусогнутых и бьются в эротических или же наркотических конвульсиях, всё больше напоминающих эпилептические припадки. Снова разбегаются и падают, прыгают на руки друг другу и падают вместе, роняют друг друга, - а потом появляются тарелочки лапши и стаканы, которыми каждый по очереди занимает свой досуг как может, словно заключённые, работающие в кафе быстрого питания. Со стаканами можно танцевать, можно изображать Эйфелеву башню или делать зарядку… а лапша оказывается в руках девушки, которая читает монолог от её, да-да, лапши, лица, если у оной лицо может быть. За девушкой поспевает человек, подставляющий ей микрофон, а она разбрасывает лапшу по сцене и говорит, как ей снился человек, который бросал её в горячую воду и каким наслаждением было двигаться в ней, как она слышала, что когда-нибудь место, где она просыпается, откроют и всех бросят в горячую воду, и что их хотят уничтожить. И как у неё появился план сбежать по водопроводным трубам в океан и стать свободной лапшой. На танцполе снова начинается движение, но люди скорее перетаскивают друг друга с места на место и подхватывают новых, пары легко меняются партнёрами, и кажется, что этот бесконечный круговорот совершается бездумно, автоматически, и все участники уже устали, но с безразличием и скукой продолжают эти танцы до полного изнеможения. Лишь на одну девушку, стоящую в центре, никто не обращает внимания; она неловко мнётся, словно пытаясь спрятаться под своим голубым платьем и ярко-розовым париком. Но вот, когда остальные расходятся, один парень подходит к ней, решительно срывает парик и увлекает в танец… и их головы притягиваются друг к другу, словно магнитом. Не в силах оторваться друг от друга, они убегают и поневоле догоняют, и хотят оттолкнуться, но не могут отпустить, и отчаянно впиваются друг в друга, как вампиры, - а окружающие смотрят на эту пугающую борьбу с одобрением, как на страстный танец. Наконец, ему удаётся высвободиться, он уходит, возвращается на мгновение – и исчезает навсегда, покинув свою удивительную знакомую. Новый монолог с разбрасыванием лапши тоже апеллирует к данному продукту в конце: «Ты лишила меня моей девственности и даже моего чувства юмора, - вещает один из героев, - ты лишила меня всего, и у меня осталось только это». Добрую половину этой ретроспективы с лапшой, которую так и хочется называть спектаклем, а не балетом, занимает изящная игра троих танцовщиков на диване – пересаживая друг друга, пересаживаясь, порхая вокруг самого тривиального предмета мебели, они создают одновременно и гармоническую и беспокойную красоту. Заключительным номером – почти акробатика на упругой лонже, не позволяющей упасть, с помощью которой можно совершать поистине лунные прыжки из одного конца сцены в другой. Финальный монолог, на английском, прост и жизнеутверждающ: «Есть различные способы сходить с ума, танцевать, лететь, любить, ненавидеть»… Noodles оставляет двойственное впечатление: с одной стороны, вроде, шутка, с другой – Филипп Бланшар пишет в анонсе о работе над понятиями, сходящимися в подсознании: насилие (видимо, при падениях), притяжение (понятно какой эпизод), невесомость, левитация (последний эпизод), популярный танец (использование оного налицо) и творчество Фрэнсиса Бэкона (внезапно: в физиологичности Бланшара не обвинишь). А с третьей, - при чём здесь тогда лапша?.. Читать о втором балете

До В сопровождении одного человека-оркестра (Кальдуч) на видеозаднике вырастает схематичная пирамида, на ступенях которой появляется человек на разных этапах своей жизни. Взросление, начиная от младенца, поднимается вверх, старение опускается вниз, а в изображении могилы нет нужды: нам предстоит познакомиться с самой богиней смерти, Персефоной. Пока что её зовут Кора, она – Весна, поёт легкомысленную песенку о счастье и невинности, экран зарастает цветами… но стоит ей коснуться, как кнопки лифта, светящегося бутона, как она тут же проваливается в подземное царство. Сменив амплуа, богиня весны остаётся весёлой и изящной: смерть в алом вечернем платье, с изысканной короной на рыжей шевелюре, похоже, забавляется своими трудовыми буднями, благо есть над чем посмеяться: перемежаемый её философствованиями на грани самовосхваления и песнями, разыгрывается похоронный фарс. Вот комичные приплясывающие миньоны в круглых подводных очках выносят гроб и оставляют его возлежать на авансцене, а вот не менее забавные служащие похоронных бюро в песне нахваливают свои товары и услуги вплоть до плазменного телевидения в склепе. Могильщики в зелёных плащах пытаются петь хором скорбный хорал, но быстро сбиваются на шутки и принимаются развлекаться с венками, превращая церемонию в клоунский номер с жонглированием. Затем ко гробу тянется вереница гротескных карикатур-родственников в масках, и все как один строят свои маленькие выступления-анекдоты на том, что продолжают относиться к покойнику как к живому, например, как если бы навещали его в больнице; идея, мягко говоря, не нова, но не скучна. Старый брат умершего, которого, кстати, зовут Рафаэлем, предлагает ему тарелку любимых им спагетти, толстая барышня исполняет обещание сплясать на его могиле в отместку за невыполненные романтические обещания, деловая дама рассыпается в благодарностях за то, что его бизнес остался в её руках, и оставляет ему мобильник и деньги, которые забирает мальчик, посланный с ним проститься, дочь заводит ему музыку и танцует, жена безутешна и пытается оживить его рыданиями… Занятнее прочих сын в маске с длинным носом лгуна-Пиноккио, во всеуслышание сокрушающегося об отцовской смерти, но втихаря проклинающего. В отцовский гроб сынок бросает презерватив, отдавая единственный должок, - кроме жизни, отец ничего ему не дал, - и под неизбежный дождь произносит пафосную речь, а затем распечатывает завещание. Наследство богача осчастливило всех собравшихся причастных – брата, жену, дочь, и только сыну не оставило ни гроша, и тот требует у самой смерти воскресить зловредного папашу хоть ненадолго, чтобы поговорить с ним и изменить кажущееся ему несправедливым решение. Но Персефона непреклонна и, вынув из гроба тряпичную куклу мёртвого тела, срывает с него лицо-маску и вальсирует с ним к заднику, преодолев который, неподвижная бутафория оборачивается тенью живого человека, «входящей» в дурно нарисованный мультик с бородатым скелетом Хароном и туманным Стиксом, по берегам которого извергаются вулканы. Опасное плавание мертвеца с тряпичным лицом, лишённым земных черт, завершается во владениях Персефоны, и она по случаю прибытия дорогого гостя устраивает небольшое кабаре-шоу и предлагает ему выбрать тот вариант загробной жизни, где он проведёт остаток своей вечности. А поскольку старый Рафаэль, по-видимому, собственных представлений о райском бытии не заимел, она оказывается настолько щедра, что проводит ему небольшую экскурсию: на экране одна дверь открывается за другой, а такие же безликие, как и он, персонажи заманивают покойника в свои миры, как могут. В параде причудливых персонажей – ожившая тарелка спагетти, король и римский Папа, наперебой предлагающие свою корону и тиару, гоняющиеся за покойником мужчина с гигантским членом и женщина с гигантской грудью, - видимо, чревоугодие, гордыня и похоть во плоти, - а также читать рецензию дальше

До Московская студия SounDrama и американская Studio Six – Шестая студия, группа выпускников Школы-студии МХАТ – протянули между культурами изящный мостик, сложенный из «Истории города Нью-Йорка» Ирвинга с одной стороны и «Историей одного города» Салтыкова-Щедрина с другой, находя на стыке некий общий контекст. Сценографию не иначе как натуральным пейзажем не назовёшь: на американском берегу постелен зелёный искусственный газон, на русском – натуральная земля, разделяет их полоска воды, по которой актёры, по восемь человек с каждой стороны, шлёпают босиком или в ботинках – первому ряду для защиты от брызг выдали целлофановые плащи-дождевики. Согласно распространённым стереотипам двух народов друг о друге, русские – оголтелые нелогичные варвары в обносках, американцы – чопорные снобы в викторианских нарядах, много говорящие длинными заумными фразами, как правило, не несущими особого смысла. Повествование на русском ведёт эдакий монах Нестор, человек в чёрной рясе с капюшоном, описывающий апокалиптические видения с мрачной убеждённостью пророка; повествование на английском – бойкая экзальтированная барышня с темпом речи диктора на радиостанции. По реке сплавляются на плоту первые американцы – голландские колонисты, преисполненные энтузиазма осваивать новые земли, и принимают за англичан резво перебегающих от кулисы к кулисе соседей-славян, занятых перетаскиванием друг друга всей гурьбой. Строго говоря, это даже ещё не настоящие русские, а наши мифические предки – головотяпы и им сопутствующие племена, знакомые каждому со школьной программы. Они только и делают, что тяпают головами: об стену, друг об друга и об землю, когда богу молятся. Умирающие от любопытства, но побаивающиеся европейцы стараются понять, что им объясняют головотяпы – шаманским плясом и уморительной пантомимой, дело даже едва не доходит до перестрелки, но заканчивается миром – познакомившись, русские дружно перебираются на американскую сторону и танцуют с колонистами под House of Rising Sun. Вот только привычку тяпать не оставили и, как известно, с лёгкостью «перетяпали» гостеприимных хозяев. Только один американец прельстился головотяпской женщиной и остался с ней, единственной оставшейся на родном берегу, но вскоре взвыл от её второй привычки причитать, жалуясь на жизнь. Когда он, вконец раздражённый, хватает жену за волосы, один из глуповских гостей на том берегу незамедлительно повторяет его жест и направляет на американскую женщину ружьё. После обмена пленными, сиречь дамами, народы больше не смешивались, поставили на границе часовых с ружьями, отстреливающих перебежчиков, зато и задумались о «порядке» - всяк по-своему: американцы избрали губернатором самого беспомощного любителя пустопорожней болтовни и стали прославлять его как философа, а головотяпы и иже с ними, объединённые теперь в глуповцев, ищут князя поглупее. Быстро находится нужный дурачок – в тулупе и шапке-ушанке, играет на гармошке, бормочет неразборчивое-матерное, а как начали перед ним заискивать и преклоняться, выучил своё главное и единственно необходимое слово: «Запорю!». Отныне поротые глуповцы, выстроившись на коленях перед своими мисками, на радость своему царьку распевают всю ту же мелодию благоденствия, про Дом Восходящего солнца, - и их песню подхватывают на американском берегу колонисты, собравшиеся за столом помолиться: под патефон или под пианино, которым оказался перевёрнутый посреди реки плот. Но глупый князь, распевающий частушки, не продержался долго: пока его, вусмерть пьяного, отпаивают рассолом и успокаивают колыбельными, женское восстание поднимает «бездетная вдова с лицом коричневого цвета» - анархия, впрочем, выражается в весёлом прыгании на пружинах кровати. Вот американские женщины – совсем другое дело: читать рецензию дальше

До Три одноактных балета от Национального театра танца Испании: два – последний привет родине от легендарного Начо Дуато, пророка в чужом отечестве, один от Александра Экмана. И первый из них – Gnawa. Гнава – марокканская музыка мистического исламского культа, соединившая в себе африканские, арабские и берберские мотивы – удивительно тонко и точно сочетается с музыкой типично испанской, создавая изящный потрет Средиземноморья: два берега, две культуры словно разговаривают друг с другом через танец и через взаимоотношения людей, им выраженные. В сценической коробке, оплетённой широким золотым кантом, танцовщики в обтягивающих шоколадных трико похожи на пластичные фигуры, сошедшие со стенных панно и узоров на керамике, - каждое движение взвешенно, символично и напоено по-восточному терпким, пряным и тягучим эротизмом. В собственном ритме одни и те же движения повторяются у нескольких пар, и каждый раз – по-новому. Это балет с характером, балет живой, - он может быть чувственным, легкомысленным, страстным, дружелюбным или напряжённым, но никогда не бывает холодно-равнодушным, математически выверенным, распадающимся на отдельные осколки витража: в нём каждый жест, каждый шаг плавно и текуче рождается из предыдущего, предвосхищает следующий в гармонии кажущейся простоты. Меняется настроение музыки, настроение танца, количество участников танцевальных фигур и композиций, – и ты не устаёшь удивляться изобретательности хореографа, претворившего в балете психологию почти драматического театра, и наблюдать за этим разнообразием эмоций, образов и ситуаций не может наскучить. Arcangelo – второй балет, названный в честь барочного композитора Арканджело Корелли, чья музыка, как и музыка из оперы Скарлатти «Подношение тени» вместе с арией, легла в основу его партитуры, дополненной современными инструментами, шорохом ручья по гальке, огоньками подсвечников. Получилась причудливая музыка, похожая на мелодию заклинателя змей – музыка взнервленной медитации, с поступательными волнами темпа, барабан отсчитывает ровный пульс сердца, пока вьётся-тянется, истончаясь, долгий стон духового инструмента. И пластика приобретает зооморфные черты: змеиное покачивание, журавлиные крылья и ноги, взмывающие ввысь, обезьяньи перебежки боковыми прыжками на полусогнутых ногах. Кружатся хороводы и вольно бегут «ручейки» - то шаманским ритуальным плясом, то знакомой детской игрой, но всякий раз от глубины, открывающейся за музыкой и узором тел, захватывает дух. В обоих постановках Дуато очень много поддержек: хрупкие, невесомые девушки стремятся то бабочками оторваться от земли и воспарить, сложив крыльями руки и ноги, то замереть послушными куклами в сильных и бережных мужских руках, опереться, довериться изменчивой стихии мужского. В обоих особенно прекрасны и удивительны женские дуэты и мужские соло; и, конечно же, - в обоих уникальный, неповторимый стиль узнаваем и безупречен, черпая вдохновение из богатейшего комплекса материала народного фольклора, древних традиций: Дуато экспериментирует, держась корней, находит исток, чтобы двигаться вперёд по течению. Совсем иное у Экмана, обращающегося к темам современности с иронией и фантазией; Flockwork – ещё более повествовательный, ещё более «нестандартный» балет, близкий к развлекательному, но оттого не менее увлекательному перформансу. Слово flockwork образовано из слов «стадо» и «работа» по аналогии с clockwork – часовой механизм; несложно отгадать, что эта постановка исследует и интерпретирует механизм толпы, коллективных проявлений человека. Толпа перемещается по сцене из кулисы в кулису, всё увеличиваясь, комически мелкими, торопливыми шажками, глухим цыканьем проговаривая ритм своих движений: «ца-ца-ца-ца», как шестерёнки заведённой системы. Возглавляемая кем-то, она синхронно поворачивает, останавливается и так же синхронно смеётся над человеком вне толпы, лежавшим в обнимку с магнитофоном, а затем читать рецензию дальше

До Переливы северного сияния на экране видеозадника. На сцене – полотнище белой ткани, по которому проходят волны, как позёмка по снегу. Они становятся всё быстрее, рябь бежит от кулисы к кулисе, опережая сама себя, валы накатываются друг на друга, - ткань словно оживает, превращаясь в бурный водный поток на фоне палевой земли, окинутой взглядом с высоты птичьего полёта и зарастающей чёрными штрихами ёлочек. Одного этого зрелища уже достаточно, чтобы понять: спектакль Мозеса Пендлтона – то, что действительно достойно носить звание космического полотна и гимна жизни, а вовсе не фильм Терренса Малика, - и жизнь эта показана нам от начала творения, а идея человека присутствует в мире с самых его первых мгновений. Вот и из сухой воды начинают всё явственней проступать объёмные силуэты, рвущиеся против течения, стремящиеся вырваться, - но их уносит вода. Смена эпизодов не режет глаз, они перелистываются, как страницы, как монтаж кадров, сопровождаясь аплодисментами, - а в промежутках рождается только один вопрос: как это сделано – и технически, и физически? Вот на сцене вырастает зонтик анемона, его «шляпка», похожая на медузу, мерно «дышит», покачиваясь в невидимых подводных течениях, а вокруг него танцуют девушки в белом, как вокруг диковинной карусели или майского дерева с ленточками, и кажутся такими крошечными по сравнению с ним. Опускается чёрный занавес, и в темноте танцует в воздухе фосфоресцирующий зелёным планктон – расходятся и соединяются подвижные, юркие палочки и маленькие болотные огоньки, составляют фигуры, складываются то в сердце, то в улыбающуюся рожицу, то в пляшущее антропоморфное существо с четырьмя конечностями и глазами… не успеваешь понять и поверить, что за порхающим светящимся микромиром стоят руки ли, ноги ли танцоров, слаженность и точность действий которых, при том что двигаться приходится вслепую, уже потом, по размышлении, вызывают восхищение. Пендлтон с труппой легендарного Momix с каждым номером создают чудо – и не менее удивительно то, что все эти чудеса вдохновлены простейшими проявлениями бытия вокруг нас, апеллируют к ним напрямую, изображают их с предельной достоверностью и напоминают, что рождение мира происходит каждое мгновение в каждой капле воды, на малейшем участке почвы, в любой органической среде. Занавес раздвигается: новый цветовой фон, новая музыка, новая атмосфера и новый незабываемый образ – на сей раз всего лишь девушка, лежащая на наклонной зеркальной поверхности, но вот секрет чуда: отражение сливается с ней, продолжает её контуры, и девушка перестаёт быть девушкой. На наших глазах в горизонтальной плоскости разворачиваются симметричные химеры, внутри их обнажённых организмов происходит нескончаемое движение, сворачиваются и разворачиваются пробующие самое себя формы в предельном эротизме целомудренного слияния и поглощения. Тело исполнительницы превращено в калейдоскоп, где какая его часть – снова не уследишь, воспринимая возникающую живую картинку как целое и не замечая разделяющей границы между миром и зеркалом. Пендлтон совершил то, к чему всегда стремились все апологеты contemporary dance: он вернул плоти её изначальную изменчивость, непостоянность, текучесть, способность принимать любые формы, не застывая раз и навсегда в однажды найденной жёсткой схеме. Человек по-прежнему, как и на рассвете своей эволюции, подобен глине, как мутируя, совершенствуясь или перверсируя методом проб и ошибок, так и осваивая себя как материал для творческого самовыражения, для создания самого себя. На наших же глазах плоть истончается в ничто, исчезает, растворяется, - и новые герои выходят на сцену: девушка восседает на вышагивающем скелете огромного трицератопса. Послушный наезднице, динозавр поднимается на дыбы и опускается, позволяя ей сойти; затем расхаживает вокруг, и пластика куклы невероятно идентична пластике «живого» животного. Он начинает приставать к хозяйке, всё напористей и агрессивнее, читать рецензию дальше