Выкладываю рецензии, размещать которые на МаскБуке без альтернативных мнений было бы несправедливо по отношению к нашим замечательным номинантам. А со своим блоговом что хочу, то и делаю, к тому же ведь ругаюсь я любя)

Замена счастию она

Трейси Леттс, автор уже знакомой московскому зрителю пьесы «Киллер Джо», в своей более поздней премированной пьесе «Август» продолжил убеждать свою аудиторию в том, что кровное родство – самое страшное, что только может произойти с человеком, причём чем больше родственников, тем хуже. Рискну предположить, что у автора имела место быть некая детская психологическая травма, - недаром действие пьесы происходит в Оклахоме, на родине драматурга. Для удивившихся, откуда в американской глубинке графья: Осэйдж – на самом деле округ, а русских переводчиков за такие перлы стоит гнать метлой из профессии.
Сложносочинённая двухэтажная конструкция на классическом поворотном круге сцены – старый дом на бесплодной земле, в котором даже попугаи дохнут, а формальный глава семейства Вестонов уходит в ночь и топится в реке. Существование в этом пространстве делает невыносимым присутствие властного матриарха. У неё рак горла, но она явно намерена пережить всех, пока есть чью кровь пить. Она сидит на таблетках и время от времени идёт вразнос, но при этом остаётся хитрым манипулятором, умело давящим на чувства вины и долга, вызывающим жалость к себе и использующим все уязвимые места своих жертв. По случаю пропажи мужа она собирает в доме всю семью для того только, чтобы объявить всем, как она их ненавидит и что от завещания покойного они не получат ни гроша. Позже выясняется, что ради этих денег она не только не остановила самоубийцу, но и подтолкнула его своим бездействием.
Матушка Вестон на протяжении всего спектакля сталкивает лбами суетящихся вокруг неё домочадцев, словно вся цель её жизни – сломать жизнь ближнему. Это сильное и многоопытное чудовище страшнее любой нашей Вассы Железновой в квадрате, её также невозможно одолеть, пока она сама не надорвётся. Но и все те люди, над которыми она довлеет, - та ещё банка со скорпионами, где каждый копошится в своих проблемах, в которые непременно лезут чужие клешни. Одна из её дочерей влюбилась в своего кузена-инфантила, в его сорок называемого «малышом» - конечно, он оказался не кузеном, а родным братом, что крайне встревожило остальных несмотря на то, что она физически неспособна иметь детей. Вторая обрела иллюзию счастья с бизнесменом, попытавшимся совратить её несовершеннолетнюю племянницу. Третья долго не могла развестись с подкаблучником мужем, повышающим либидо со своей студенткой. Внучка же нашей героини курит траву, как и полагается всему молодому поколению в современной драматургии.
Впрочем, «современной» эту пьесу делают лишь некоторые детали. Подобная история могла быть написана и век назад с тем же набором типажей. Леттс немало гордится своей причастностью к чеховской линии, вот только его «три сестры» - ещё более жалки и несоразмерно более примитивны. Героями «Августа» не движет практически никаких мотивов, кроме женского и мужского климакса, комплексов, зависти, детских обид и страхов. Они – достойные отпрыски госпожи Вестон: интриганы, истерики, лицемеры, предатели. Для чего же обыватель три часа смотрит на этот шабаш буйнопомешанных, если утверждает при этом, что театр – это «отдушина»? В жизни редко где достигается подобная концентрация всех человеческих мерзостей. О чём этот спектакль? О «разрушении семьи»? Помилуйте, ведь рушить было нечего. Там не было ни одного родного человека. Сплошь чужие, равнодушные или озлобленные, превращающие поминки в балаган и фарс и спасающиеся бегством из отчего дома при первой же возможности.
Старый добрый «русский психологический театр»… оскомина, набитая этой формулировкой, уже больше смахивает на кариес, но именно эти три слова точнее всего характеризуют игру омских актёров. Выясняя отношения, они кричат старательно и убедительно, и не их вина, что сам материал не даёт им возможности сыграть нечто более тонкое, более глубокое, более сложное.

Ах, оставьте

В далёком, хоть и отнюдь не провинциальном Екатеринбурге играют Островского, как не рискнули б даже во всех Больших и Малых. В исторических костюмах и универсальной обстановке «двенадцать стульев», разбавленной намёками на театральную жизнь: старинными закулисными шумовыми машинами, отвечавшими в старину за ветер, дождь и гром. Говорят с придыханиями, заламывают руки в предсказуемом наборе жестов, то и дело ударяются то в хохот, то в слёзные всхлипы, бросаются к воображаемому окну на авансцене, декламируют монологи в зал и нарываются на аплодисменты, замирая в картинных позах и пританцовывая под музыку. И это касается только актёров, играющих простых людей. А актриса, играющая актрису, - Светлана Замараева, - выглядит штампом в квадрате.
Иногда это смотрится смешно, хоть и непонятно, нарочно ли она добивается комического эффекта. Но чаще за ней просто наблюдаешь со сдержанным любопытством, как на ожившую иллюстрацию «актёрское мастерство XIX века». Её Кручинина только и делает, что вскрикивает, бегает по сцене восьмёркой, а в моменты наивысшего эмоционального напряжения округляет глаза и, словно её душат, срывается на беззвучный сип, пока не начинает попросту молча шевелить губами, как рыба. В ней нет ни нотки искренности, естественности – сплошные наигрыш и фальшь, это не похоже на обещанную «актрису, играющую и в жизни»: скорее, на бездарную мещаночку, прикидывающуюся «странной», чтобы скрыть свою простоту. Её самая яркая эмоция – зависть к дорогому платью подруги во флэшбэке, «страдания» же о потерянном сыне – привычное притворство от начала до счастливого конца, способ привлечь к себе внимание. Она сама провоцирует сплетни, наслаждается ими и дожидается своей минуты триумфа.
Смешит, правда, не одна только Кручинина – остальные тоже заслуживают упоминания. Незнамов с телячьей нежностью во взоре обнимается со стулом. Муровых так и вовсе двое: один – молодой стройный инфантил, второй – упитанный вдовец, и именно он, обливаясь крокодиловыми слезами, звучно стукается плешью о подмостки. Иногда речь актёров звучит слишком тихо – из партера не расслышишь, и, видимо зная за труппой такой грех, режиссёр заставил всех героев без исключения во втором действии карабкаться по деревянным стремянкам, как бы играя в «царя горы». Чего же ради столько усилий? Допустим, не все зрители читали пьесу Островского. И даже не все смотрели экранизации. Но не нужно обладать сильно развитой интуицией, чтобы после первой же сцены догадаться, что Незнамов окажется чудесно спасшимся сыном Кручининой. Логично предположить, что если сюжетная интрига сама по себе не способна увлечь, нужно взглянуть на неё с неожиданной точки зрения. Однако никакой оригинальной режиссёрской концепции Григорий Дитятковский нам не предоставляет. Текст классика, не мудрствуя лукаво, прочитан со сцены от доски до доски.
Три часа такого чтения в лучших традициях музейной реконструкции – это не просто смертельно скучно. Это летально скучно. В сравнении с этой «комедией» самые древние постановки во МХАТе Горького веселы как пенная вечеринка. Единственный луч света в вышеописанной дискредитации знаменитого жизнеподобия произведений Островского – живой оркестр в лице трио «музицирующих гимназисток». А единственные без вины виноватые – зрители, вынужденные за собственные деньги терпеть незаслуженное наказание консервированным театром.