В его жизни было много, очень много женщин. Они приходили и уходили через час, через день, месяц или несколько лет, оставляя после себя след губной помады на его подушке, отпечаток ладони на его щеке, а кое-кто даже чернильный штамп в его паспорте. И только очаровательная нескладеха Джейн оставила зарубку на его сердце.

Не будучи красивее или умнее прочих (рядом с ним всегда были только умницы и красавицы), отчего-то именно Джейн задержалась дольше других. Целых 12 лет они были вместе, 12 лучших лет в его долгой и беспорядочной жизни. Для нее он творил, из нее в песне Je t'aime... moi non plus («Я тебя люблю... я тоже нет») извлекал стоны и вздохи, которым внимал весь мир. «Я тебя люблю… – звенел тоненький девчачий голосок Джейн, – я тебя люблю». «…я тоже нет», – отвечал Серж. И то, что при жизни автора мыслилось как изящная любовная лирика, теперь, после его смерти звучит как манифест. Манифест окаянного циника, который мог, но не посмел стать счастливым.

Журналисты часто спрашивали его: «Почему у вас нет песен о счастье?» Действительно, почему? Песни о расставании есть, об одиночестве, о любви к деньгам и о любви к конфетам тоже, о маленьких одалисках в белых носочках, об уругвайских нацистах, о Каменеве и Зиновьеве, о Микки Маусе, наконец… Но ни одной о счастье! «Счастье? Я не в состоянии определить, что это такое. Поэтому не ищу счастья и не верю в него», – отвечал Генсбур.

Бог весть, откуда берет истоки эта его бесконечная печаль, плохо рифмующаяся с ролью триумфатора и культурного еретика. А еще хуже с «роллс-ройсами», шикарными женщинами, бриллиантами шокирующих размеров и прочей атрибутикой жизни обитателей седьмого округа Парижа. Возможно, все дело в пресловутых «русских корнях» – родители будущего культурного революционера Ольга и Иосиф Гинзбурги были выходцами из России, эмигрантами первой волны, бежавшими в семнадцатом году в Париж, подальше от ужасов белого и красного террора. Или виной тому страх и унижения, пережитые юным Гинзбургом во время немецкой оккупации, когда он, как и все евреи, был обязан носить на своей одежде желтую звезду. А может, и вовсе нелепая откровенность его матери, зачем-то рассказавшей сыну о том, что он и его сестра-близнец Лили появились на свет только потому, что она оказалась ужасной трусихой: пришла к врачу делать аборт и испугалась разложенных на столе инструментов. И хотя Ольга Гинзбург оказалась настоящей «идише мамэ», души не чаявшей в своих детках, впечатлительный Серж, по его признанию, всю жизнь чувствовал себя до некоторой степени рожденным случайно, по ошибке.

Даже имя Люсьен, данное родителями, казалось ему безвкусным и глупым, выбранным наспех. Поэтому по достижении 15 лет он стал Сержем, а заодно подправил орфографию фамилии – с Гинзбург на Генсбур, чтобы французы произносили ее, не коверкая. Последнее было важно: Серж Генсбур в ближайшее время собирался стать знаменитым.

Кем именно – не так уж важно. Художником, например! Годы учебы в парижской Школе изящных искусств, последовательное увлечение наби, кубизмом, абстракцией и, наконец, осознание того, что художника, по крайней мере, такого как Курбе, из него не выйдет. Тогда, может, стать поэтом? Генсбур писал стихи, кое-что даже публиковали в литературных альманахах. Но какой же мальчик из интеллигентной семьи не пишет стихов?! Выходило, что вернее всего искать себя в музыке. Тем более что отец был музыкантом. И Серж с сестрой выросли на Брамсе, Бартоке, Дебюсси. Правда, в Париже папа смог устроиться всего-навсего тапером. Нет, если уж быть музыкантом, то великим… композитором, например. Или все-таки лучше певцом?

Так и не решив для себя вопрос, кем же ему быть, он стал и поэтом, и певцом, и музыкантом, и актером. Да, соб¬ственно, так ли уж важно, кто ты! Гораздо важнее появиться в нужное время и в нужном месте. Франция на тот момент окончательно превратилась из нации мушкетеров в нацию галантерейщиков Бонасье. Войну проспала на печке. Евреев сдала без напоминаний со стороны оккупационной администрации. Колонии покидала с нервными ультиматумами. Образцом мужественности считался гомосексуалист Жан Маре. Ниша героя пустовала.

И тут появился он, Серж Генсбур. С непомерными амбициями, огромными ушами и длинным полишинелевским языком, которым он непрерывно молол, по большей части непристойности, но непристойности изящные, французские. Со спутанными лохмами, небритой физиономией, в туфлях на босу ногу и принципиально без нижнего белья, что, по всей видимости, демонстрировало его эстетический конфликт с миром.

Работал и пил одинаково – запоем. Творил и дурил. Мешал французский шансон с джазом, рок-н-роллом, классическими хоралами и африканскими ритмами. Мешал анисовую водку с мятным ликером. Пижонские ботинки Repetto с тряпьем, которое даже на клошаре выглядело бы чересчур живописно. Отчаянное донжуанство с не менее отчаянным женоненавистничеством. «Я отражаюсь в твоих глазах, поэтому ты выглядишь умнее», – пел Генсбур, и эти слова могла бы отнести на свой счет любая красавица, посещавшая номер 314 в отеле «Паризьен», обычном месте его любовных свиданий.

Сколько их там перебывало! Массажистки, парикмахерши, певички, шлюхи-профессионалки и самые роскошные женщины эпохи вроде Зизи Жанмер, Жюльетт Греко, Петулы Кларк и даже, представьте себе, самой великолепной ББ, Брижитт Бардо. Серж никогда не упускал возможности похвастаться количеством и качеством своих женщин. Охотно рассказывал журналистам о том, как поклонницы толпятся у дверей его номера, посвящал в интимные подробности своих романов, в общем, вел себя преотвратно.
Но вот ведь какая странность – женщины не обижались! Даже Брижитт Бардо, известная своим вздорным характером, комментировала гадкие выходки Сержа с почти материнской мудростью: «У него очень ранимая, очень нежная душа. И ему, бедняжке, кажется, что цинизм делает его неуязвимым».

Цинизм, однако, не мешал ему время от времени по-настоящему влюбляться и даже жениться. Но эти истории только укрепляли его худшие чувства к женскому полу. Первый брак с дочерью русских аристократов случился, когда ему было всего 20 лет, и продлился около трех месяцев. Серж даже вспоминать о нем не хотел: «Так, глупая история из богемной жизни».

Вторая жена была еще более голубых кровей – красавица Франсуаза Антуанетта Панкрацци, княжна Голицына. Этот семейный очаг он покинул через год по причине «слишком скандального характера княжны, которая устраивала дикие сцены ревности». Надо полагать, не на пустом месте устраивала. Поэтому Серж сам оплатил бракоразводный процесс и даже подарил княжне в утешение шикарный «роллс-ройс».

Обретя свободу, зажил по-прежнему: водил женщин в № 314, писал для них прекрасные песни и никогда не забывал напомнить, что он обо всех них думает. Так продолжалось до 11 мая 1968 года, то есть до того дня, как он встретил Джейн.

Если честно, то о Джейн Биркин образца 1968 года сказать особо нечего. Краси¬вая. Молодая – вдвое моложе Генсбура. Хорошая девочка из хорошей семьи. Папа – капитан Королевского флота Великобритании. И не солдафон, а просвещенный человек со склонно¬стью к изящным искусствам. Мама – довольно известная актриса Haymarket Theatre. Папа любит маму, мама любит папу, и оба души не чают в своей дочери. Даже когда дочь в неполные восемнадцать лет засобиралась замуж за композитора Джона Барри, родители отнеслись к ее решению уважительно, что в такой ситуации с родителями случается крайне редко.
Ну и Джейн оправдала доверие. Совершенно неожиданно для всех, включая ее родителей, она оказалась образцовой женой. То есть настолько, что журналист Newsweek, который прожил в их доме почти неделю, наблюдая бытоуклад известного композитора, озаглавил свою статью так: «Джон Барри, его образцовый «Ягуар» и его образцовая жена». Маленькая Джейн ловко руководила прислугой, следила за тем, чтобы в доме поддерживался безукоризненный ¬порядок, чтобы бульон, подаваемый композитору ровно в 12.00, был подогрет до 50 градусов, простыни подкрахмалены, корреспонденция рассортирована и т.д. Что касается развлечений, то здесь она тоже в большей степени ориентировалась на вкусы и желания супруга. ¬Супруг был домосед, но время от времени они все-таки выходили куда-нибудь – в Альберт-холл, например, послушать Малера в исполнении Ростроповича.
Бог весть, что там у них произошло! Почему Барри через два года после свадьбы все-таки бросил Джейн с маленькой дочкой на руках? Джейн никогда и никому не рассказывала об этом, предпочитая отшучиваться фразой: «Это был слишком идеальный брак для неидеальной девочки». Однако известно, что Джейн тяжело пережила развод. И родители даже опасались, как бы она от всех этих переживаний не прыгнула в Темзу. Поэтому отправили девочку за границу. Поезжай, мол, развейся, а о внучке мы позаботимся. В столь юном возрасте сердечные раны, как бы ни были они глубоки, заживают быстро. Спустя несколько месяцев Джейн уже снималась в «Фотоувеличении» у Антониони, где бесстрашно носилась в кадре голышом – Биркин, как и Генсбур, тоже была в некотором роде культурной революционеркой. Их обоих, Генсбура и Биркин, пригласил сниматься в фильме «Слоган» режиссер Пьер Гримбла. Играли они отвратительно. Известный донжуан Генсбур смотрел на Джейн так, будто она была дурно скроенной куклой. Он бесконечно изводил ее разного рода колкостями, смысл которых она не всегда понимала, зато тон был понятен ей вполне. Во время любовной сцены насмешливо мурлыкал в нежное розовое ухо: «С какой это стати вы решили сниматься во французском фильме, если не знаете ни слова по-французски, а, дорогуша?» Джейн бледнела и путала текст.

Несчастный Гримбла не знал, что ему делать с этими двумя. Единственное, что пришло ему в голову, – пригласить их в ресторан, якобы для обсуждения сценария, а самому не придти. Пусть Серж и Джейн поужинают вместе, пообщаются и, возможно, отношения между ними потеплеют. Не исключено, что завяжется любовная интрижка…

Вполне водевильная уловка, но результат превзошел все ожидания. Бог весть как, но в первый же вечер им удалось найти общий язык. Сложно предположить, о чем они вообще говорили, если она не понимала по-французски, а он не очень хорошо знал английский! Но как бы то ни было, она поняла, что тот, кто казался ей таким высокомерным и таким циничным, на самом деле стеснительный и ранимый, как подросток, и, кажется, очень одинок. Он же, в свою очередь, понял, что одна женщина – это, может быть, совсем не хуже, чем много. Даже лучше.

Известие о том, что Генсбур покупает апартаменты в престижном седьмом округе Парижа, рядом с Сен-Жермен-де-Пре, его друзья истолковали однозначно – Серж влюбился в маленькую англичанку, и, похоже, на этот раз дело обстоит серьезно. Иначе с чего бы это ему понадобилось соб¬ственное жилье! До 40 лет без претензий жил в родительском доме на avenue Bugeaud, пил и встречался с подружками в легендарном № 314.

Рассматривать вариант с № 314 даже в качестве временного приюта Джейн отказалась наотрез. Она прекрасно помнила первый их вечер, когда Серж привел ее в «Паризьен», и портье, окинув ее взглядом, сказал: «Вы с дамой, мсье Генсбур? Тогда, как обычно, № 314». Джейн ужасно разозлилась, но в ситуации, когда ты ночью приходишь в отель с малознакомым по сути человеком, глупо выказывать какие-то претензии. Хорошо, что тогда между ними так ничего и не случилось. Когда она вышла из ванной, Серж уже спал. А на следующий день он привез ее в квартиру своей приятельницы Петулы Кларк, и это тоже было свидетельством того, что он выделяет ее из сонма многочисленных девиц.

Его особое отношение к Джейн замечали все, но никто и не предполагал, что эти двое будут вместе целых 12 лет. Слишком многое было против такой перспективы. Например, привычки Генсбура, плохо совместимые с семейной жизнью. И то, что в сорок лет люди обычно эти привычки не меняют. И большая разница в возра¬сте – все-таки в двадцать и в сорок люди хотят от жизни разного. Языковой барьер – тоже не пустяк. Наконец, ей легко было найти кого-нибудь помоложе и посимпатичнее.

Последнее, похоже, тревожило Сержа больше всего. После того как съемки у Гримбла закончились, Джейн пригласили сниматься в «Бассейн» вместе с красавчиком Делоном. И Серж, взрослый серьезный мужик, целыми днями околачивался возле съемочной площадки, стоически переживая насмешливые взгляды коллег по цеху. Ну да, он ревновал! Боялся, что смазливый Делон уведет его маленькую Джейн: «Вы ведь, девушки, падки на все красивое. И того не понимаете, что уродство значительней красоты. И сохраняется дольше. Еще пару десятков лет, и Делон сморщится, как груша из компота. Он станет жалким и противным. А я останусь такой как есть, потому что хуже уже не бывает».
Как-то раз Генсбур взял напрокат роскошный лимузин и прикатил на нем на съемочную площадку – забрать Джейн. Они ехали в лимузине с откинутым верхом, пили шампанское прямо из бутылки, а за ними на своем «рейндж-ровере» поспешал Делон. «Смотри, – сказал Генсбур, указывая на Делона, – он похож на злую муху». Поэт, он знал силу слова.

Первый год их совместной жизни они почти не расставались. Генсбур даже забросил собственную карьеру. Зато они много выходили в свет, посещали модные клубы и рестораны. Генсбур обожал такие публичные выходы, и то, что его узнают, явно доставляло ему удовольствие, хотя он изо всех сил демонстрировал обратное. Эта его черта умиляла Джейн. Она попыталась стать его личным cтилистом, покупала ему какие-то вещи, придумывала прически. Ей казалось, что в своем стремлении к показной небрежности он зашел слишком далеко. Но Серж решительно отметал ее участие: «То, что я в 40 лет связался с маленькой дурочкой и строю с ней семью, – уже само по себе смешно. Но то, что ты пытаешься из старого облезлого волка сделать хорошенького котенка, навязав ему на шею дурацких бантиков – совсем уж нелепо».

Впрочем, равнодушие к соб¬ственной внешности тоже было скорее показным, демонстративным. Распахнутые на груди рубахи, продранные джинсы, галстуки, повязанные вокруг голой шеи, и трехдневная щетина, которую, кстати, именно Генсбур ввел в моду, – все это было тщательно продуманным имиджем левобережного пижона, который презирает систему, но прекрасно умеет ею пользоваться. Поэтому и туфли у него из кожи питона, а из кармана джинсов торчит портсигар, инкрустированный бриллиантами.

Зато Джейн он часто покупал очень дорогие, красивые вещи. «Лучше подари мне какую-нибудь песню», – однажда попросила она. И он подарил ей самую лучшую и самую честную песню о любви Je t'aime… moi non plus («Я тебя люблю… я тоже нет»).

Вообще-то Генсбур написал ее за полтора года до встречи с Джейн для блистательной Брижитт Бардо. На четверть песня состояла из страстных женских вздохов, остальное – весьма откровенный текст о взаимопроникновении, в самом что ни на есть физиологическом понимании этого слова. Серж и ББ даже сделали рабочую запись, но Брижитт вдруг застеснялась содеянного, сказала, что это слишком откровенно для нее, и уговорила Сержа запись не выпускать.

Так в 1969 году партию Бардо спела Джейн. Тоненьким слабеньким голосочком, несколько придушенным, как будто лицо ее прижато к подушке: «Я люблю тебя…» – «Я тебя тоже нет», – хриплым прокуренным голосом негодяя отвечал ей Серж. И это было прекрасно и кощунственно одновременно. Настолько, что в большинстве европейских стран песню запретили, а Римский Папа публично выразил свое неодобрение. Что, как это часто случается, послужило лучшей рекламой.
Диск разошелся тиражом в несколько миллионов. Генсбур в одночасье превратился в самого продаваемого музыканта. Его прошлый успех не шел с этим ни в какое сравнение. Фотографии на обложках глянцевых журналов, интервью для прессы, для радио и телевидения. И неизменный вопрос: «Почему «я тоже нет»? Что это значит, мсье Генсбур?» – «Это значит, что я предпочитаю убежать от счастья первым, пока счастье не убежало от меня».

Возможно, Джейн тогда не слишком хорошо знала французский, чтобы эта фраза могла как-то встревожить ее. А может, она просто толковала ее как обычный треп – нужно же что-то отвечать назойливым журналистам. В конце концов, их повседневная жизнь никак не свидетельствовала о том, что Серж пытается куда-то убежать от счастья. Как раз напротив. Похоже, в новом бытовании он чувствовал себя превосходно. Даже пить стал меньше. Прежде всякий его день начинался с «Пастис 51» – анисовой водки, которую он называл «сто второй» из-за перманентно удвоенной дозы, и продолжался прочими беспорядочными возлияниями.

Серж всегда почитал алкоголь естественным стимулятором творческого процесса, но теперь таким стимулятором стала его маленькая жена. Он почти перестал писать песни для других певиц. А если ему хотелось сказать миру что-то важное, он придумывал песню для Джейн. Или снимал фильм. Они часто ездили в Лондон. Джейн познакомила его с родителями и братом Эндрю, и Серж произвел на всех самое благоприятное впечатление. Особенно на маму, которая была франкофилкой и большой охотницей до поэзии, так что зять-француз, да еще поэт, пришелся ко двору.

Родители Сержа тоже полюбили Джейн. Про¬сто за то, что она была рядом с их сыном. И Кейт, дочку Джейн от первого брака, свекровь приняла как родную внучку, баловала без всякой меры. Словом, началась нормальная ¬семейная жизнь, в которой если чего и не доставало, так это детишек побольше. Но и за этим дело не ¬стало. На третий год их совместной жизни, а именно 21 июля 1971 года, на свет появилась Шарлотта.

В одном из интервью Джейн вспоминала: «Серж никогда не делал разницы между Кэт, которая жила с нами, и Шарлот¬той. Одинаково дурачился с обеими девчонками, и ту и другую учил играть на рояле… Более того, часто их дет¬ские споры разрешал в пользу Кэт. Но иногда я перехватывала его взгляд, который он останавливал на Шарль. В этом взгляде было такое бесконечное обожание, такая гордость, что у меня сдавливало сердце. Нет, на Кэт он никогда не смотрел так. Но ведь это естественно».

Конечно, это естественно! И вовсе не Шарлотта явилась причиной тому, что они с Джейн стали вдруг ссориться. Да так, что однажды, после очередного скандала, Джейн сиганула в Сену. Сейчас она уже и не помнит, в чем там было дело, но что-нибудь в этом роде случалось почти ежедневно. Может, он просто разлюбил Джейн? Но его близкий друг Этьен Дао категорически отрицает и эту версию: «И на пятый, и на десятый год брака Серж любил Джейн не меньше прежнего. Но этой любви ему было мало. Ему, как воздух, была потребна любовь всей Франции, а лучше – всего человечества. Вот с кем у Сержа продолжался роман всю жизнь».
Очень похоже на правду. Джейн никогда не давала Генсбуру повода усомниться в своей любви. И он довольно скоро привык к ней, как привыкают ко всему хорошему. Любил, может, и не меньше прежнего, но спокойнее. Что до французского народа, то тут оснований для спокойной уверенности попросту не было. Это был бурный роман с попеременными взлетами и падениями. От торжества обладания Генсбур переходил к бешеной ревности, которая сменялась черной меланхолией. Он заигрывал, паясничал, эпатировал, пускался во все тяжкие, вытворял такое, что не могло переварить общественное мнение даже самой свободной в мире страны. И все с единственной целью: еще раз обратить на себя внимание. Именно это желание нравиться всем – от антисемитов до десантников – побудило еврея Генсбура выдать целый альбом в стилистике наци-рок и потешно перепеть «Марсельезу».

Евреи жаловались в письменной форме, десантники ломились на концерты бить Сержу морду. Но ведь заметили! Не остались равнодушными! Кто там еще не охвачен? Сексменьшинства? Для них диск «Баллада о Мелоди Нельсон» про любовь с несовершеннолетней и песенка «Лимонный инцест», навеянная Шопеном и дочерью Шарлоттой. Несколько позже – одноименный фильм, настолько откровенный, что многие поверили в то, что за этим действительно что-то есть.

Серж читал статьи критиков, торжествовал и негодовал одновременно. Торжествовал потому, что о нем опять написали. Негодовал, ибо эти писаки выставили его каким-то извращенцем, маньяком. Неадекватная оценка очень его удручала. «Просто его внутренняя планка свободы была намного выше, чем у окружающих», – эту фразу Джейн скажет уже после его смерти.
При жизни все больше молчала, терпела. И не только потому, что терпения у нее было больше, чем у других женщин. Просто оба были ¬заняты делом. Джейн была почти так же известна и востребована, как и Серж. Так что им было не до выяснения отношений. Хотя, конечно, случалось всякое. Даже драки. Во хмелю Серж бывал буен. А во хмелю он с некоторых пор бывал постоянно.
Особенно стало плохо, когда Серж стал вести телешоу Droit de reponse. Для этого телешоу он придумал себе альтер эго по прозвищу Генсбарр, что-то вроде персонального мистера Хайда, который совершал в эфире разного рода непристойности, вслух размышлял о слепке с собственного члена и притворялся гомосексуалистом. Джейн тошнило от выходок Генсбарра, она ненавидела его. Но Генсбура любила по-прежнему...

Почему же ушла? Что еще должно было случиться, чтобы она вдруг в одночасье забрала детей и переехала жить в отель? Да ничего! Не было той пресловутой капли, которая переполнила чашу ее терпения. Наверное, она просто повзрослела. И поняла, что устала от эпатажных выходок своего мужа, что у нее двое детей, наконец, и она несет за них ответственность. Вопреки ожиданиям Серж к ее переезду отнесся довольно спокойно. Кажется, он воспринял это именно как переезд, а не как разрыв. В определенном смысле так и было. Они продолжали встречаться, говорили о музыке, о детях. Серж дарил подарки – всегда очень дорогие и эффектные. Однажды купил для нее «порше». Но Джейн отчего-то вдруг застеснялась, стала отказываться от подарка: «Ох, не знаю, Серж, прилично ли мне принимать от тебя такую машину. Я ведь на шестом месяце беременности. Отца ребенка зовут Жак Дуайон, он режиссер. Мы будем жить вместе…» И только тогда он понял: это конец.
Но, как всегда, погорячился. До конца оставалось еще целых десять лет. За это время он успел жениться на 19-летней внучке генерала фон Паулюса, родить с ней сына и написать много-много новых песен для Джейн. Последнюю, самую грустную, Amour des feintes ¬(«Смертельная любовь»), он написал за три месяца до смерти.

Источник: http://www.spletnik.ru/blogs/pro_zvezd/9223_love_story_serzh_gensbur_i_dzhejn_birkin