Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.
Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.
Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...
Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом. Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...
Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.
Среди людей, которые не с нами уже есть те, которые не с ними, а с теми те, которые не с теми, и дальше, дальше вереница спин.
на цыпочках уходят по цепочке по тихо звякнувшей дверной цепочке и мы лежим, до боли сжав ресницы, чтобы не догадались, что не спим.
чтобы не догадались, как мы тотчас, как только лифт придет - чертовски точен, как только звук шагов все дальше, тоньше мы выбежим в предутренний ландшафт
и будем все глядеть, как застывая, уходит то, чем жили мы. в трамвае заплатит за проезд. поставит vale в конце письма. и прекратит дышать.
и прекратит дышать. и будет снимок с такими нами - жаркими, лесными среди людей, которые не с ними, не те, не мы, чужие из кино
и будет снимок, смазанный и мелкий, никто не различит - цвета померкли, что ты и я смеемся на скамейке и солнцем истекает эскимо.
Хвала тем, кто не с нами, храбрым вам, кто Терпел все наши глупости, повадки, и вряд ли тот и вправду виноват, кто решил, что с теми тоже по пути.
Как хорошо, что лето, ярки краски, Что ночи коротки, что ранний транспорт, Что ты так крепко спишь. И не напрасно,
Перед воротами очередь хуже рыночной, Тесно и потно, дети, пропойцы, бабищи. Это понятно - на стороне изнаночной нет уже смысла выглядеть подобающе. Топчутся - словно утром в метро на Бутово, словно в Новосибирске в момент затмения. десять веков до закрытья - а им как будто бы десять минут осталось, а то и менее.
Тошно и душно. Скоро там будет кровь или обмороки. Мария отходит в сторону, где посвободней, где веришь, что Райский сад. к хрупкой высокой девочке с тонким профилем, с косами цвета сажи и крыльев ворона и с серебряными нитками в волосах.
Смотрят оттуда на всё это злое варево И им просто приходится разговаривать.
Ты откуда? Я - из большого города, Я оттуда, где небо не помнит синего, Добраться до дома - разве что на троллейбусе. Ты будешь смеяться - родители шибко гордые, Имечко - Пенелопа, а мне - носи его Ладно, хорошо, что еще не Лесбией. А ты откуда? Я тоже, знаешь, из города, Мои родители были - напротив - лодыри. когда окликают - я не беру и в голову. Как Мюллер в Германии, Смит на задворках Лондона.
Но как бы то ни было - я сюда не хотела, вот если бы он не ушел тогда в злую небыль. Вот если бы мне хоть слово о нем, хоть тело. ..молчат и смотрят каждая в своё небо.
А мой я даже знаю, куда ушел. И мне бы - хоть знать, что там ему хорошо.
А в очереди предлагают кроссовки дешево И сувениры в виде ключей на пояс. ...Ты знаешь, как это бывает - вот так всё ждешь его, А после не замечаешь, что едет поезд. И ищешь силы в себе - потому что где ж еще, И давишь тревогу в объятиях серых пепельниц. ... или тебе говорят: "Ты держись". Ты держишься За поручень, за нож, за катетер капельниц.
А я была - и внешне так даже чистенько, Ходила на работу бугристой улочкой, В метро по вечерам набивалась плотненько. А муж мой сошел с ума и в конце бесчисленно Вырезывал колыбельки, игрушки, дудочки, Он, знаешь, был высококлассным плотником.
Да что я тебе говорю - ты уже ученая. Пенелопа гладит теплые кудри черные.
Говорит - послушай, но если бы что-то страшное, То как-нибудь ты узнала бы - кто-то выдал бы А значит, что есть надежда - минус на минус. - Мне снилось, что Иосиф ножом окрашенным На сердце моём его имя навечно выдолбил. - И мне, ты знаешь, тоже такое снилось.
Их накрывает тень от сухой оливы. Толпа грохочет, как камни в момент прилива.
Он мне говорил - ну, что со мной может статься-то, По морю хожу на цыпочках - аки посуху, В огне не горю, не знаю ни слёз, ни горя. Цитировал что-то из Цицерона с Тацитом, Помахивал дорожным истертым посохом. - Я знаю, Мария. Мой тоже ходил по морю
Мой тоже побеждал, говорил, подшучивал, Родился в рубашке - шелковой, тонкой, вышитой, И всё - убеждал - всегда по его веленью. А если не по его - то тогда по щучьему, Забрался на самый верх - ну куда уж выше-то, Не видел, что стою уже на коленях.
И вот еще - утешали меня порою, Что имя его гремит, словно звон набатный. Подсунули куклу, глянцевого героя Как Малышу - игрушечную собаку.
- Я знаю, знаю. Я слышала в шуме уличном, Что он, мол, бог - и, значит, на небе прямо. как будто не догадаюсь, как будто дурочка, как будто бы у богов не бывает мамы.
- Он всё говорил, что пути его бесконечны. - Конечно.
И гогот толпы - как будто в ушах отвертками, Как будто камнем в вымученный висок. Пенелопа нелепо курит подряд четвертую. В босоножки Марии забился теплый песок. Ну, что там? Доругались ли, доскандалили? А было похоже - снег заметал в сандалии, Волхвы бубнили в ритм нечетким систолам, какой-то зверь в колено дышал опасливо, И он был с ней неразрывно, больно, неистово, О Боже мой, как она тогда была счастлива.
- Да, что мы всё о них... Кстати, как спасаешься, Когда за окном такое, что не вдыхается, Сквозь рваный снег гриппозный фонарь мигает, Когда устало, слепо по дому шаришься И сердце - даже не бьется, а трепыхается? - А я вяжу. И знаешь ли, помогает.
Вяжешь - неважен цвет, наплевать на стиль, А потом нужно обязательно распустить.
И сразу веришь - он есть. Пусть он там, далекий, но Ест мягкое, пьет сладкое, курит легкие, И страх отступает и в муках тревоги корчатся. Но точно знаешь - когда-нибудь шерсть закончится.
Наверно просто быть кошкой, старушкой, дочерью Кем-нибудь таким беззаботным, маленьким.
- Эй, девушки, заходите. Тут ваша очередь! вы кажется, занимали тут.
Он смотрит на сутулую стать Мариину, на Пенелопин выученный апломб. И думает - слышишь, кто-нибудь, забери меня, Я буду сыном, бояться собак и пломб. Я буду мужем - намечтанным, наобещанным Я буду отцом - надежней стен городских. Вот только бы каждый раз когда вижу женщину - Не видеть в ее глазах неземной тоски
И стоит ли копошиться - когда в них канешь, как Будто сердце падает из груди,
Как будто вместо сердца теперь дыра. И он открывает дверь в их неброский рай
Где их паршивцы сидят на прибрежных камушках и никуда не думают уходить
Позови меня, брат, позови меня, ласковый брат, Мы пойдем по дороге туда, где пылает закат, Где лини и язи при поддержке язей и линей, Выясняют, какой из князей и который длинней.
Подожди меня, брат, подожди меня, ты терпелив. Там, должно быть, отлив, а быть может, и вовсе прилив, Там качаются сосны в сережках тягучей смолы, Под нежаркое солнце весь день подставляя стволы.
Приведи меня, брат, приведи меня, ибо туда В одиночку не ходит ни ветер, ни снег, ни вода. Даже реки, которые были знакомы едва, Прибывают туда, заплетаясь, как два рукава.
Так что смело шагай, предъявляй меня как аусвайс, И ныряй в этот вальс, ты ведь понял, что всё это вальс. На песочный паркет, на сосновый кудрявый шиньон То язи, то лини серебристой сорят чешуей.
А закат всё пылает, пылает, никак не сгорит. Не гони меня, брат, не гони, я впишусь в этот ритм, В этот круг. В этом кружеве всё невпопад в голове - То язей, то правей, то ли нет - то линей, то левей.
И прилив переходит в отлив или наоборот, И танцуют жуки среди мшистых лохматых бород, И Каспийское море в условно укромной тиши Торопливо впадает в раскрытую волжскую ширь.
И пылает закат, а потом догорает закат, Не кончается вальс, но кончается сила в руках, Потускневшая, но дорогая еще чешуя Возвращается, тихо вращаясь, на круги своя.
Пристрели меня, брат, пристрели, ты же дружишь с ружьем, Потому что отсюда никто не уходит вдвоем, Ни линя, ни язя. В одиночку уходят, скользя. И подолгу молчат. Потому что об этом нельзя.
eole-69 обратиться по имени
Четверг, 02 Сентября 2010 г. 13:50 (ссылка)
bertot обратиться по имени
Четверг, 02 Сентября 2010 г. 15:25 (ссылка)
