Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь – как взмах неощутимых крыл,
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он – вот, он есть, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые, трепетные руки,
Простёртые в текучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Ещё одно усилье для меня –
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.

ЛЮБИМЕЙШИЙ

14 июня 1939 года, 75 лет назад, в Париже скончался Владислав Ходасевич. Завтра в программе "Мифы и репутации" - часовой обзор "Ходасевич в звуковом архиве Свободы". (Вниманию постоянных слушателей: с ближайшего воскресенья первый выход программы в эфир перенесен на 10 вечера. Для интернетщиков это, разумеется, несущественно).
О Ходасевиче говорят: Нина Берберова (повеселитесь: она не знала, что по-русски существует слово джинсы и, слегка замешкавшись, произнесла "холщовые штаны"), Владимир Вейдле (верный оруженосец), Александр Галич (с детства увлеченный поэтом). В качестве курьеза я даю отрывок из ходасевичевского "Дома искусств" в чтении Гайто Газданова. Это примерно как выживший Лермонтов в 1871 году читал бы, скажем, у Панаевой "Капитанскую дочку". Будет и голос самого Владислава Фелициановича.
А пока - вот небольшой отзыв на книгу Ирины Муравьевой. Книга хорошая, но... Взгляните, я постарался, чтобы недлинно.

  Есть люди, умудряющиеся читать новинки. Мне редко удается открыть книгу – с огня, с ветки, из-под курицы. Предпочитаю легкую обветренность. И чтобы все ахи отшумели. Впрочем, в данном случае ахов и не было, и не предусматривалось. Автор – петербуржский, интеллигентный, плечо не раззудится. 

Владислав Ходасевич (1886-1939)

«Жизнь Владислава Ходасевича» – прямо, без выкрутасов названа книга Ирины Муравьевой, выпущенная издательством «Крига» к минувшей ярмарке Нон-фикшн. Я привез ее тогда же из Москвы, положил и все не открывал, старался вычислить, какая она.
 
За последние полтора десятилетия уже и московский четырехтомник вышел, и новое собрание (Малмстад и Хьюз) стартовало, и Роберт Хьюз в Калифорнии выпускает трехтомник одной только пушкинистики, и «Камер-фурьерский журнал» напечатан, и большое исследование Валерия Шубинского (подносной вариант – в “Vita Nova” и демократический – в ЖЗЛ).

Что теперь скажет Ирина Муравьева?  

  На переплете – самый унылый из возможных петербургских рисунков: двор Дома Искусств, выполненный Мстиславом Добужинским в 1921 году. Приезжему впору повеситься, а у нас, местных, – привычная депрессивная радость. 

Формат книги небольшой, под Academi’ю. Сложись история иначе, именно в этом издательстве такая книга и появилась бы.
 
Традиция, аккуратность, сдержанность. Пожалуй, застегнутость. Ирина Муравьева разворачивает не эссе (чего ожидаешь после упомянутых первопоходников), а биографический очерк – отменно длинный, слегка приглушенный, именно что петербуржский. Автору любезно полнофразие, прописывание всех членов предложения, аккуратное раскрытие скобок и вытравливание красивостей: «Нужно ли скрупулезно изучать биографию писателя, копаться в его письмах, уточнять и проверять даты, что-то выискивать?» Это первая фраза книги. Пришел сон из семи сёл.
 
Недостаток ли это? В случае с Ходасевичем, пожалуй, даже достоинство. Муравьева верно почувствовала то крепление, которым ее слабый здоровьем герой держится за русскую литературу. Державин, Пушкин, Блок, Гумилев, классичность форм, туберкулезное дыханье. Именно здесь, в Петербурге, в считанные месяцы агонии старого уклада стал застегнутый москвич Ходасевич несомненным классиком, и ничего важнее 1921-1922 годов в его наследии не найти.
 
Ходасевичевская Москва разваливается в своей форме, она еще непропеченная (и у предыдущих биографов тоже не очень получалась), Петербург же взят резцом и камнем. Город и сам герой помогают их соединению. У Ирины Муравьевой это сделано элегантно и без нажима. Эту скуку, холод и гранит поэт заберет с собой и в изгнание, и именно петербургская мера чуть ли не во всем станет для него эстетическим критерием. Ею он будет разить и защищаться в так и не полюбленном Париже.
 
Петербург и Пушкин - два слившихся полюса, – это в Ходасевиче узрел Набоков, оставивший на страницах «Дара» сдержанную и полную достоинства декларацию: «Так уж повелось, что мерой для степени чутья, ума, даровитости русского критика служит его отношение к Пушкину. Так будет покуда литературная критика не отложит вовсе свои социологические, религиозные, философские и прочие пособия, лишь помогающие бездарности уважать самое себя. Тогда, пожалуйста, вы свободны: можете критиковать Пушкина за любые измены его взыскательной музе и сохранить при этом и талант свой и честь».
 
Как почти все в «Даре», слова эти звучали, что называется, в присутствии Ходасевича. Именно его Набоков назвал «литературным потомком Пушкина по тютчевской линии».
 
Профессионал в пушкинистике Ирина Муравьева выбрала наиболее подходящего себе героя. И ни в чем не пережала, ничего существенного не упустила.
 
У автора ясный и недвусмысленный взгляд на историю культуры – либеральный, человечный, уважительный. Очень сбалансированный. На мой вкус, излишне воспитанный, неспособный царапнуть. Отказывающийся от слишком самостоятельных оценок. Немного музейный.
 
Выпишу для примера образцы ровного голоса Ирины Аркадьевны:«Позже пришлось смириться с неизбежным»; «Первый номер журнала (…) содержателен и разнообразен»; «Но бывает и по-другому».
 
По такой книге надо водить школьников. Они с почтением познакомятся с жизнью и творчеством выдающейся литературной фигуры.
 
Но если кто-то в подобном музее вдруг шарахнет по стеклянной витрине – кулаком, – я не осужу.